Роман, каких тысячи

Да… бригадный подряд -это вещь. Он катался, как сыр в масле. Его обихаживали, как «кота», нарочито утрировано, гротескно. Проблема питания на дежурствах перестала существовать. Его «козочки» таскали из дома пухлые целлофановые пакеты, набитые кулинарными изысками и продовольственными дефицитами. Мама у Н. преподавала русский язык и литературу в школе рабочей молодежи, а, выйдя на пенсию, работала в гардеробе Мариинского театра и имела возможность пользоваться театральным буфетом, откуда приносила домой очень вкусные сосиски. Естественно, что эти сосиски часто оказывались на столе их дежурной бригады. Распивая чай, они в шутку прикидывали, как следует изменить облик крохотной кухоньки для персонала в приемном покое – на стенах будут развешены разделочные доски, ножи разных калибров, полочки, уставленные горшочками и жестяными коробочками для круп и специй; на плитах попыхивают кастрюли, шипят раскаленные сковородки… а сами они в клубах кухонного пара, раскрасневшиеся и хорошенькие, в передниках снуют от плиты к плите с поварешками в руках, наспех пробуя, помешивая, соля, регулируя огонь… К нему они обращались «хозяин», в шутку, по аналогии с Вилли Старком. У Ридовны это особенно хорошо получалось, когда она принималась канючить: «Хозяин, вы же знаете, как я к вам отношусь… И все наши ребята… Мы вас так любим, хозяин… Дайте холецистит прооперировать». В общем, послушать со стороны, так всю компанию надо незамедлительно отправлять в дурдом.

Тем не менее их хирургическая бригада была лучшей, их ставили другим в пример – никогда никаких конфликтов, жалоб, все сделано вовремя и как положено. Администрация подозревала, что в данной бригаде на должной высоте находится идейно-воспитательная работа, высокая требовательность к себе и дисциплина. Конечно…Два наряда вне очереди за малейшую провинность! Под нарядом подразумевалось заучивание наизусть стихов Лорки. Впрочем, на это была способна только Ридовна, проштрафившись, она честно декламировала на следующем дежурстве «Сомнамбулический романс» или «Неверную жену», а он еще требовал, чтоб обязательно в переводе и Савича, и Гелескула. «Люблю тебя в зелень одетой…» или «Любовь моя, цвет зеленый…».

Лене они тоже нравились. Наверное, они напоминали ей себя в ту пору, когда после института начинала работать хирургом в Кольской ЦРБ под Мурманском – такие же молодые, такие же неопытные и преданные делу. В ноябре Лена даже позвала их в гости, на день рождения Даши, которой исполнялось четыре года. Н. тогда подарила Даше книжку о Робин Гуде… Скорее всего из собственной библиотеки. А еще запомнилось, как она молола кофе на кухне. У Лены была , купленная еще на севере, оригинальная кофемолка в виде массивного латунного цилиндра, очень мелко молола, но отличалась чересчур тугим ходом ручки, даже он уставал когда крутил. Н. уселась на табуретке : «Сейчас я покажу, как это делают кавказские женщины», сильно расставила ноги, так что юбка длинного платья провисла меж колен до пола, уперла дно кофемолки в бедро и с бычьим упорством, низко нагнув голову, обстоятельно принялась за дело.

Иногда они после дежурства заезжали к Н домой, она единственная из них жила неподалеку от больницы – на Кораблестроительной улице, в четырехкомнатной квартире вместе с родителями и старшей сестрой. Так как дело происходило в утренние часы, то никого из домочадцев в это время уже не было дома – все работали. А они запасались в соседнем универсаме бутылкой «Чинзано», и потом распивали ее на кухне, снимая накопленную за сутки усталость и обсуждая прошедшее дежурство. Бутылки, как правило не хватало, и тогда посылали Ридовну, как самую молодую, за второй. Ридовне двадцать шесть, на год моложе Н. Открытая, наивная душа и азартно самоуверенный ум мешали Ридовне разглядеть то, что уже зарождалось в мешанине их игр и дела. Ридовна искренне полагала, что он тайно влюблен именно в нее.

Может, все началось с того «неввозного» дежурства в среду, когда они с Н. дежурили вдвоем. По средам больница не работала по скорой, больные не поступали, а оставленные под наблюдение на отделениях в тот день в операциях не нуждались, и уже в первом часу ночи они могли с чистой совестью отправиться в комнату отдыха, спать. Они легли в койки, намереваясь еще почитать перед сном, но так и не притронулись к своим книгам. Он не помнит почему попросил ее рассказать о себе, о том, кто ее родители, как познакомились, откуда родом и она стала рассказывать о своей семье, охотно, словно старясь угодить ему, и оказалось, что родословные у них во многом схожи. И у него, и у Н. мамы были учительницами, обе преподавали русский язык в средней школе. Отцы воевали, у Н. – танкистом, он не был профессиональным военным как у него, и после войны избрал штатское поприще. До недавнего ухода на пенсию возглавлял крупное фармацевтическое производство. Также как и у него в семье, более благородная, дворянская кровь, наблюдалась по материнской линии, отцы же происходили из крестьян. Девичья фамилия мамы – Добрина. А родители познакомились в Конуше, поселке Архангелськой области, куда в тридцатые годы было отправлено в ссылку раскулаченное семейство деда – папиного отца, и в это же время там оказались Добрины, приехавшие в Конуши в поисках работы. Родители тогда были еще детьми, вместе учились в тамошней школе, а поженились уже после войны…

Он слушал с интересом. Сейчас, вспоминая ту ночь , ему пришла в голову мысль, что ведь никого другого он не стал бы слушать, вздумай кто-нибудь так подробно рассказывать о своей семье, да и сам он никогда никого не стал бы расспрашивать. Ни одну из своих сотрудниц он не мог представить на ее месте в этой роли, даже Ридовну. Это было бы настолько неестественным, неуместным, фальшивым…Это выпадало из его кодекса общения с коллегами на работе.

Она рассказывала, . полусидя в постели, накрытая одеялом, так что была видна только курчавая голова и верх светло– бежевой , шелковой блузки; на дежурствах она всегда спала не раздеваясь. Лампа на тумбочке освещала ее сбоку, и он, слушая ее рассказ и разглядывая ее, вот так присевшую в постели, наверное впервые отметил, что она на самом деле прелестна – лицо без всяких оттенков смазливости, прямой высокий лоб, очень ясный взгляд карих глаз и совершенно дивные, густые каштановые кудри. Раньше он считал, что ее несколько портит крупный нос и заметные скулы, но сейчас они казались ему очень естественными, придающими особенную изюминку ее лицу, сбросившему грубовато-ироничную, дневную маску и ставшему покоряюще женственным и юным от сентиментальных воспоминаний. В том, как она рассказывала ему о своей семье, он чувствовал какое-то едва уловимое, восторженное волнение и ему это нравилось. Он никогда не разделял мнения, что женская красота и ум несовместимы, наоборот, считал, что ум определяет все, в том числе и красоту, а он уже тогда понимал, что, как женщина, она умнее всех. «Ведь она -прелесть, – думал он. – Куда только мужики смотрят?» Но и сам он тогда не думал о ней, как о женщине, он любовался ею, но не желал, ему это и в голову не приходило. Он с удовольствием слушал ее и ему впервые за многие годы было уютно в этой комнате для ночного отдыха дежурных врачей, где стояли шесть коек, четыре из которых сейчас пустовали.

Через пару дней, снова придя утром на работу, они встретились в ординаторской приемного покоя. Переодевшись в халат с короткими рукавами, она стала причесываться перед зеркалом, он смотрел, смотрел на это и, встав за ее спиной, спросил

– Вы не соскучились без меня за прошедшее время?

– Нет, – она ,конечно, не ожидала от него такого вопроса , и массажная щетка в ее руке забегала медленнее.

– А я соскучился.

– Да? Ну, тогда и я тоже, – не оборачиваясь, она смотрела на него через зеркало, стараясь внешне оставаться равнодушной и не придавать значения словам.

– Берегитесь, Штирлиц, маленькая ложь рождает большое недоверие, – топорно пошутил он. – Больных еще нет, так что можно ставить чай.

– А что вы сегодня принесли? Чем порадуете девушек? – лукаво спросила она, облегченно возвращаясь к прежней манере общения.

– Не обижу. А лично для вас лимон. А чем будете угощать вы – традиционными сосисками из «Мариинки»?

Вошедшая в ординаторскую Ридовна, тут же включилась в обсуждение меню предстоящего чаепития…

… А вскоре его призвали на сборы офицеров запаса от военкомата, на две недели. Со сборов он вернулся отдохнувший и нахальный, и на правах огрубелого в казармах вояки, расположенного смотреть на вещи просто и без условностей, при встрече чмокнул ее, сидевшую за столом в ординаторской и заполнявшую историю болезни, в нежную полоску шеи ниже каштановых кудрей на затылке. Но в ответ ему досталась только улыбка.

С него потребовали отчета о проведенной в армии работе по выявлению потенциальных женихов среди офицеров запаса, но ничем порадовать он не мог – кандидатуры были пьющими, разведенными и выплачивающими алименты, а вообще ребята, что надо. «Ну, и как же вы не взяли адреса! Посылай вас… Где же их взять, неразведенных? Мужчины – это такая редкость» – посыпались на его голову упреки. Особенное восхищение у дам по его рассказам вызывал Валера Пузанов, у которого «братан над Оршей летает на «Бэкфайере». Ридовна забила его за собой, а Н. достался горький пьяница, толстяк по кличке «адмирал», работавший по снабжению…

Время шло , и безотчетно он все больше и больше привязывался к ней. В начале апреля он позвонил ей домой, чего никогда не делал раньше, не зная твердо, нужно ли ему это на самом деле. В последние дни он практически безвылазно сидел дома, печатая на машинке текст диссертации, и, конечно же, ему осточертело это занятие, и он решил, что хорошо бы сделать перерыв. Ему хотелось побыть с ней где-нибудь вне больницы, на улице, в кафе, все равно, но так просто признаться в этом ей он не рискнул и , не придумав ничего лучше, предложил пойти в Публичную библиотеку…

«Женщина вы семьей не обремененная, свободного времени полно и не пора ли вам наукой заняться – кровотечения из острых язв у инфарктных больных – чем ни тема? Покажу каталоги, картотеки, научу к пользоваться Index Medicus, и, чтоб через месяц обзор литературы был готов». В трубке слышались оживленные голоса домашних или, может быть, гостей, кажется что-то подгорало на кухне, и с ней советовались, как поступить. Его кольнул этот шумовой фон квартиры, звучащий рядом с ее голосом, на мгновение он испытал что-то похожее на зависть или ревность к тем людям, что сейчас ее окружали. Она сказала, что у нее нет читательского билета, и они договорились встретятся завтра в фотоателье на Старо-Невском, чтоб сделать необходимую для билета фотографию. Знакомый голос был, как всегда весел и энергичен , и вежлив для него, и все-таки ему показалось, что она вовсе не рада его звонку, что он навязывается и своим предложением только отвлекает ее от каких-то более интересных и важных дел, а отказать ему ей неудобно.

На следующий день , в условленное время, он сидел в подвальчике фотоателье в ожидании ее прихода, не понимая почему так волнуется.

Она немного опоздала, пришла заторможенная, скованная и минут пять им не о чем было говорить. (Потом, много позже, она признается , что полчаса сидела в кафетерии напротив, глотая тезепам). …Но очень скоро они оба освоились в этом новом для них существовании, где пока еще ничего не было сказано, но где уже не было просто двух коллег по работе, а были мужчина и женщина. Она, наверное, поняла это раньше и лучше, чем он.

Он снял с нее пальто, и она, оставшись в стареньком, опрятно сохраненном, голубом свитере стала причесываться перед зеркалом, как тогда в ординаторской, но теперь, наблюдая за ней, он увидел, как гордо она это делает, словно отбрасывая страхи и сомнения. Он подошел к ней вплотную и, стоя за спиной, отряхнул с плеч…

– Перхоть?

– Побойтесь бога. Вы – и перхоть! Это же лунная пыль.

– Меня спасает только швейцарский шампунь. Ни наши, ни чешские, ни финские, а он еще год назад исчез из продажи. Ну, ничего – кому не нравится, может не смотреть.

– Да вы кокетка, как я погляжу.

– Успокойтесь, я еще со школы усвоила, что кокетство мне противопоказано. У лошадей это получается тоньше, чем у меня, – и она показала, как «строит глазки». – Ну, как? Не по себе становится?

– Иди, тебя приглашают, твоя очередь.

Она прошла в соседнюю комнату, а ему , как капризному ребенку, сразу стало скучно без нее.

Через раскрытую дверь он видел, как она сидит в свете ярких ламп и изо всех сил старается сохранить серьезность перед объективом, в то время как ей хочется расхохотаться от руководящих указаний фотографа…

А потом они решили пойти в кино. Ближайшим кинотеатром на их пути на Невском был «Титан», где в тот день шли виденные-перевиденные «В джазе только девушки», но их это не остановило. Странно, но из того первого совместного посещения кино в памяти сохранилось только смазливое лицо девицы, сидевшей впереди и почему-то несколько раз обернувшейся. Даже не лицо, а только губы в лиловой помаде, и обведенные по кайме тонкой, но отчетливой черной линией.

Мужчине не дано почувствовать момент зачатия… Тот день был для него просто иначе окрашенным днем на привычном фоне личной жизни. Он просто удовлетворил свое желание пообщаться с женщиной, казавшейся ему интересней, чем другие, и он никак не связывал этот интерес с чем-то большим, что-то иное ему и в голову не могло прийти.

Но его пассивному неведению и нежеланию называть вещи своими именами вскоре был положен конец. В начале апреля у Татьяны был день рождения, накануне они дежурили , и сдав утром дежурство, сели в такси и поехали к ней на квартиру отметить это событие. Ридовна жила вместе с родителями на улице Чехова. Старый петербуржский дом, с чахлым двориком, тесная, как в крепостных башнях, лестница, без лифта. Квартира на последнем, четвертом этаже, тоже носила следы некоторой затхлости, шедшей от захламленной прихожей, от когда-то дорогой, но состарившейся мебели, от ненужных вещей, разбросанных повсюду, от заставленного трехлитровыми банками с домашними соленьями, круглого кухонного стола, даже от рухнувшей стопки книг на крышке старого черного рояля.

По домам возвращались через станцию метро «Маяковская» На эскалаторе, он стоял обернувшись к ней, на одну ступеньку ниже, так что их лица оказались на одном уровне. Неожиданно она произнесла с какой-то грустной усмешкой, что влюблена в него.

– Думаю, что скоро и Ридовна признается вам в том же. – продолжила она, словно желая принизить значение сказанного.

Он решил никак не реагировать на ее признание и сделал вид, что воспринял ее слова, как шутку, которую пропустил мимо ушей. Ничего серьезного это признание не означало, ни для него, ни для нее, это просто реплика решил он. Кажется, что и она сама была бы рада не развивать тему. От необходимости что-то сказать в ответ ему помогло то, что спуск на эскалаторе заканчивался и он был вынужден в этот момент отвернуться от Н.

4

А он-то… Мнил себя горстью пепла – «кто сгорел, того не подожжешь», а сам чуть не распался на куски от биения своего сердца в парадной старого дома на Петра Лаврова, куда они зашли , чтоб спрятаться от неожиданно налетевшего заряда мокрого снега. Они возвращались из «Родины«, где смотрели «Большую прогулку»…

Закуток на первом этаже возле лестницы тускло освещался высоким окном, выходившим на улицу. Он стоял ,прислонившись к стене рядом с пыльной батареей и внезапно сделавшись серьезным, привлек Н. вплотную к себе. Оба молчали. На ней было простенькое, длинное, синее нейлоновое пальто, просторное, утепленное искусственным мехом, и с капюшоном, которым она никогда не пользовалась. Расстегнув пуговицы, его руки, раздвинув полы, проникли под пальто и сомкнулись на ее спине, ощутив через свитер дрогнувшую неприкосновенность ее тела.

– Что же вы такое делаете? – притворяясь изумленной, насмешливо укоряла она, словно пытаясь сохранить прежнее состояние их отношений и отрезвить его.

Сверху вниз он смотрел на запрокинутое лицо, внимательное и неожиданно спокойное. Бережно, словно прося прощение за что-то, он стал целовать ее лицо, волосы, глаза… Впервые. Она покорно позволяла ему это, не пытаясь освободиться, молчала и в ответ только водила пальцем по его губам, несколько раз почему-то механически, по слогам произнося его фамилию, не сводя с него глаз, не пытавшихся что-либо понять или предотвратить. Почти мертвый он целовал теплую руку, касавшуюся его губ, и ему было так хорошо от этого, как бывает после долгого блуждания по лесу под дождем, когда возвращаешься в натопленный дом, переодеваешься в сухое и, засыпая, перед глазами все стоит мокрый лес. Или что-нибудь в этом роде, когда то, от чего ты устал, уже кончилось.

Он поцеловал ее в губы. Она совсем не умела целоваться. Совсем.

– Не молчи, – тихо попросил он. – И хватит издевательски-пренебрежительно водить по моей физиономии пальцем. К покаянию меня это не подтолкнет. Тебе … противно все это? – он имел в виду то, что женат.

«Прикажи, и мои руки разожмутся. Потому что больше всего на свете я боюсь причинить тебе зло. Какие у неё волосы… густые, как джунгли, и пахнут ручьем. Какие прекрасные, умные глаза… Ни у кого таких нет. Не какие то там «очи черные, очи страстные…». Мир слишком жалкая пища для этих глаз, они видели что-то большее».

Без всякого сопротивления она покоилась в его объятии, безвольно повиснув у него на руках, и он сам поразился своей нежности.

– «Не молчи, солдат, скажи что-нибудь», – процитировал он, спасаясь от этой нежности.

– Меня сейчас разобьет паралич, и вы, облегченно вздохнув, перешагнете через меня и ринетесь домой, – тесно прижатая к нему она тепло шевельнулась внутри пальто, оставаясь в прежней близости, сложив скрещенные руки на его груди.

– Помнишь, ты рассказывала, как тебя в институтские годы провожал молодой человек, и в парадной собрался тебя поцеловать, и в этот момент у тебя кровь пошла из носа?

– Да, и я залила ему новый костюм… Хорошенькую гейшу вы себе нашли, нечего сказать.