Тайна дела № 963

– Вы, к сожалению, уже ввязались.

– Я не знала, кто вы… на вашей физиономии не написано, что вы – русский…

– …украинец, но это не имеет для тебя значения, потому что ты будешь отвечать за участие в похищении и издевательствах. А в Англии, насколько мне известно, за такое можно жизнь провести за решеткой. – Мне было, конечно же, не до Кэт с ее проблемами: нужно было просто заговорить ей зубы, чтоб она не отбирала у меня ни грана внимания. Пока я беззаботно просвещал мою милую попутчицу (черт, закрыла бы, что ли, свою грудь!), машина выкатила из садовых ворот, тоже распахнутых настежь. Это наполнило меня ощущением близкой удачи, ведь даже если за мной будут гнаться, это все равно будет происходить при свидетелях, и преследователям трудно будет применить всю гамму имеющихся у них средств нейтрализации ожившего «мертвеца», коим был Олег Романько еще несколько минут назад.

– Где сворачивать в Лондон?

– Направо, второй поворот налево, и по хайвею.

Брызгал мелкий дождичек, по стеклу стекали ручейки. Дворники включались рукояткой на руле, я ее случайно сдвинул – и две щетки проворно забегали вверх-вниз. Ехал я поначалу осторожно: во-первых, боялся проскочить поворот, во-вторых, следовало обвыкнуться с новым для меня управлением, что и говорить, несколько отличным от нашей серийной «двадцатьчетверки».

Я не мог себя сдержать и каждую секунду поднимал глаза на зеркальце заднего вида, все еще не веря, что это не разыгранный Питером Скарлборо спектакль, в коем мне отведена роль марионетки, вся свобода которой – на длине нитки. Больше всего в жизни не люблю неопределенности, а пока моя авантюра выглядела именно авантюрой чистейшей воды, без реальных надежд на успех. Но… у меня не существовало иного выбора.

Кажется, мои слова о похищении и о грядущей расплате подействовали на Кэт всерьез.

– Что будет со мной?

– А это уж решит суд. Ему виднее…

В зеркальце заднего вида появились две мощные фары настигавшего нас автомобиля. И – ни живой души, лишь светящиеся краешки окон за высокими заборами. Если это они, мне несдобровать. Но и возвращаться в темницу мне не было никакого резона. Я нажал на газ, и машина понеслась, стрелка на спидометре перевалила через цифру «120». Но фары неотступно следовали за мной, приближаясь…

II. ГОНКА ПО ВЕРТИКАЛИ

1

«Вы сделали хороший выбор!

Аэрофлот предлагает прекрасные условия для деловых и туристических путешествий, гарантирует комфорт и гостеприимство.

Благодарим за полет!»

Не слишком-то рассчитывая на успех, скорее так – для очистки совести я продекламировал улыбчивой и свеженькой, как будто только-только от парикмахера, девушке в синей, отлично сшитой форме надпись, что есть на каждом аэрофлотовском билете, предназначенном для международных линий.

– Как вы не понимаете, товарищ Романько. Не все зависит от нас – группа, «Интурист» забрал билеты до единого, уверяю вас, на этот рейс, – объяснила «мисс Полет» и так проникновенно уставилась на меня живыми карими подведенными глазками, что сразу отшибла желание «качать права». – Вы улетите следующим рейсом австрийской авиакомпании, считайте, что вам повезло! Там другой комфорт, а прилетите в Вену всего лишь на сорок минут позже. Есть у вас еще претензии к Аэрофлоту?

– У меня нет претензий к Аэрофлоту! – в тон «мисс Полет» ответил я.

– А я тебе что говорил – пустое! – резюмировал мои неуклюжие попытки востребовать рекламируемую справедливость Саша Лапченко, 120-килограммовый мастер спорта, бывший игрок киевской регбийной команды «Орел», а ныне спецкор городской газеты, отправлявшийся, как и я, на Кубок наций по легкой атлетике. Это был его первый выезд на подобные состязания, и Саня, несмотря на свои почти сорок, не скрывал взволнованности и все еще не верил, что трудности и нервотрепка, коими чаще всего сопровождается дележ журналистской квоты на чемпионаты мира и Олимпиады, осложненный еще и тем обстоятельством, что последнее слово за Москвой, а наша, так сказать, республиканская «виза», утвержденная на заседании президиума Федерации спортивных журналистов, для «мистера Водкина», ответственного за дела всесоюзной Федерации, более чем необязательны. Этот розовощекий и самодовольный толстяк с глазами навыкате и с отвисшей нижней, африканской, губой мог с легкостью необыкновенной, глядя человеку прямо в глаза – с тоской вопрошающие глаза спецкора, снятого буквально с самолета, отправлявшегося в зарубежный край, заявить: «Милок, затерялись документы, кто их знает, куда они подевались…» или еще надежнее: «Визу эти чертовы немцы (шведы, американцы, французы, японцы и т.д.) не дали…» Он был нагл с людьми, зависевшими от него, признавал нормальным «поляны», накрытые в его честь в домжуре – доме журналистов, славившимся своей блестящей кухней, к которой были неравнодушны и писатели, и актеры, и архитекторы, считавшие за честь попасть в небольшой уютный залец ресторана. Правда, и это еще не превращало надежду в гарантию, ибо на горизонте появлялись новые люди, кои мечтали ублажить, завоевать благосклонность всесильного босса, отправлявшего за рубеж и с королевской широтой выделявшего аккредитионную анкету новичку.

Сейчас его царствованию наступал конец, дни «мистера Водкина» были сочтены – скорее всего, это последняя аккредитация, оформленная им. Саня, наслышанный о художествах этой весьма в общем-то ординарной для застойных времен личности, до последнего момента не верил, что посчастливится поработать в Вене, и многочисленные читатели популярной газеты будут иметь «собственные глаза и уши» на Кубке. Когда же, все еще взбодренный полученным накануне паспортом и билетом, Саня в ранний петушиный час в Шереметьево услышал, что наши два места проданы какой-то туристской группе, то впал в отчаяние. «Говорил же – невезун я, – опущенно твердил он, отходя от стойки, где оформляют билеты. – Вот видишь…»

– Не дрейфь, улетим. Пошли к старшой…

Но и старшая, как вы сами слышали, наотрез отказала признать наши права на аэрофлотовский рейс и пообещала устроить на австрийский самолет сразу по его прибытии в Москву.

– А он возьми и не прилети, что тогда? – не сдавался Саня, с обреченностью стоика, решившего терзать себя до последнего.

– Пойдем-ка, Сашок, лучше в буфет, кофейка, пускай и растворимого, да выпьем.

Лапченко покорно побрел вслед за старым шереметьевским волком, знавшим куда более благословенные времена, когда утром перед посадкой, чтоб охладить взвинченные сборами да собеседованиями нервишки («не забывайте, товарищи, вы – советские люди, в одиночку ходить не рекомендуем, по двое, а лучше – по трое, так надежнее, в случае чего – только к руководителю группы или к… товарищу… он имеет на сей счет инструкции… и вообще мы верим, что вы…»), забегали на второй этаж и к кофе брали аэрофлотовские по вполне нормальным ценам коньячные стограммовики и поднимали первый тост за удачу, за победу нашей команды, героические действия которой мы страстно готовились живописать.

Был апрель 1988-го, можно сказать, разгар всенародной борьбы за трезвость, и в наших рядах появились малодушные, разуверившиеся в способностях вино-водочной промышленности удовлетворить их потребности, и потому приглашавшие минувшим вечером «разрядиться» у трехлитровой банки с прозрачно-сизым самогоном самой высокой, «шотландской» пробы. Самогонку окрестили «шотландской» с легкой руки одного сибарита с крайнего запада Украины, решившего – чем мы хуже, только что в юбках не ходим! – и взявшегося очищать нашу, хохландскую, местным торфом, в изобилии встречавшимся на каждом шагу, стоило лишь выехать за окраину. Не стану утверждать, что она уступала законодателям этой моды с далеких английских островов по вкусу, но по цвету светло-коричневый напиток вполне мог конкурировать с первозданной. Впрочем, о вкусах, как известно, не спорят, но пить «шотландскую» я не стал. И не по причине идеологической девственности, внушаемой нам с детских лет, а из-за головной боли, непременно возникающей после дегустации крепких напитков.

Мы присели к пластиковому столику, всыпали в каждую чашечку по два пакетика растворимого кофе, о котором было подлинно известно, что его в Бразилии пьют безработные и люмпенпролетарии, а у нас – весь народ в полном согласии с лозунгом, до сих пор украшающим все газеты, независимо от их ведомственной принадлежности: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Мысли мои нет-нет, да возвращались к теме, забыть которую мне было трудно.

2

– Вы утверждаете, что вас зовут мистер Олех Романько?

Рыжеусый здоровяк в форме сержанта королевской полиции явно подозрительно рассматривал давно небритого, мятого, скорее всего только что поднявшегося с одной из скамеек в Гайд-парке, где проспал не один час, прежде чем пришел в себя после пьянки, словом, беспачпортного бродягу, из тех, кто в немалом числе обитает в трущобах Лондона.

– Я – советский журналист Олег Романько, похищенный неизвестными лицами у гостиницы «Хилтон» в ноябре сего года, – снова повторил я свое заявление, а для версии еще и слово в слово по-русски, повторил, хотя, понятное дело, сержант в последнем не разбирался, и я лишь надеялся заинтересовать его необычным звучанием и хотя бы таким способом внести сомнение в его отчетливо написанное на краснощеком лице желание отправить меня, на ночь глядя, в кутузку до выяснения личности. Мой иностранный лепет, кажется, и впрямь подействовал, потому что «бобби» после секундного колебания опустился-таки на деревянный стул, жалобно застонавший под его мощным задом.

Сержант включил портативный персональный компьютер, выждал, когда на экране появилась надпись «готово», и двумя пальцами стал набирать мое имя и фамилию, а потом все остальное, что я успел ему сообщить. Проделав эту несложную процедуру, он откинулся на спинку и облегченно, словно закончил адову работу, вздохнул.

– Что теперь с вами делать, ума не приложу, – сказал он расстроенно. – Я передам новость в центр, да там ребятам сейчас не до… словом, им недосуг заниматься такими пустяками…

– Дайте, пожалуйста, телефон советского посольства, я позвоню туда, сообщу…

Пока сержант раздумывал, над его головой включился громкоговоритель и чей-то звонкий, как у пионера, голос задорно, с вызовом спросил:

– Вы никак спите, сержант? Впрочем, тысяча извинений, разве может спать славная лондонская полиция в столь напряженный час, когда на улицы нашего города, скорее напоминающего каменные джунгли, выходят… Кто там выходит, Гарри? Есть какой-нибудь улов?

– Привет, Дейв. Спасибо хоть ты обозвался, а то скукота смертная! – включился в разговор сержант.

– Что неужели снова в твое дежурство покой и тишина? Где перестрелки, где погони, где, наконец, леди и джентльмены, имеющие привычку именно в такие мрачные часы лишать жизни своих мужей, любовников, богатых тетушек или дядюшек! Послушай, Гарри, придумай что-нибудь, ты умница! Я не могу являться к шефу без какой-нибудь грязи, он и так зол, что его второй раз за неделю сунули на ночное дежурство, а тут еще я, бездельник. Неужто таки ничего?

– Чтоб мне провалиться на этом месте, Дейв! – Сержант был мягок и робок, как ягненок. – Разве я виноват?

– Это твои заботы, Гарри, – с железом в голосе оповестил несчастного стража порядка невидимый журналист (я уже догадался, что голос принадлежал не всевышнему, а ночному репортеру, вылавливавшему сенсацию, способную увидеть свет завтра утром). – У нас с тобой договор о сотрудничестве, а не полис на безбедное существование за мой счет, усеки это, сержант!

– Послушай, Дейв, не знаю, тут скорее какая-то липа, но явился с час назад один тип. – Сержант огорченно, как мне почудилось, вздохнул, еще раз окидывая меня взглядом. – Похож на одного их тех, что балдеют по ночам на скамейках в Гайд-парке… морда небритая, несет от него как от помойки…

– Ты мне мозги не пудрь, мама еще в пеленках стряхнула пыль с моих ушей и сказала, что нечего в этом мире прикидываться дурачком! Сам нюхай своего алика! Бывай!

– Погоди, Дейв, я ведь про самое смешное не успел, ты слышишь?

– Ну, быстрее, чем это он тебя рассмешил?

– Этот тип утверждает, что он – русский журналист, и его якобы выкрали полтора месяца тому назад (так, значит, они продержали меня полтора месяца? Полтора месяца? А как же Натали, как она прожила это время?!).

– Чего-чего? Ты не рехнулся, Гарри? Как его зовут, он сказал?

– Будто бы… сейчас гляну. – Сержант нажал кнопку компьютера и по слогам прочел – Олех Ро-ман-ко… Романко… А что?

– Он у тебя?