Под сенью сакуры

Гэнсити проникся еще большим состраданием к несчастному старику и молвил в ответ:

– Коли суждено вам умереть, я исполню вашу просьбу. Но пока я здесь, вам не о чем тревожиться. Никто больше не посмеет дурно обращаться с вами.

Старик склонил голову и, отирая рукавом слезы, с благодарностью произнес:

– Радостно мне слышать эти слова.

В этот миг перед хижиной появился какой-то путник. Слуги вели под уздцы его коня и несли паланкин. Он торопился, должно быть, по какому-то важному делу. Остановившись, человек этот оглядел старика пристальным взглядом, затем спросил:

– Скажите, почтенный, ваше имя не Хасимото Такуми?

– Неужели это ты, Кинъя? – всплеснул руками старик. Видно, крепки были узы, связывавшие отца с сыном.

– Какое счастье, что я вас отыскал! – воскликнул путник. – Когда мы расстались, я отправился в провинцию Мусаси и после долгих мытарств наконец поступил на службу к тамошнему князю. Мне положили жалованье, как и прежде, – пятьсот коку риса.[29 - Мне положили жалованье, как и прежде, – пятьсот коку риса. – Дружинники-самураи получали довольствие от своих сюзеренов в виде рисового пайка. Один коку риса весил около 150 кг.] Испросив отпуск в пятьдесят дней, я отправился разыскивать вас, отец. Этот срок подходит к концу, и я уже совсем было отчаялся вас найти. И вот мы всё же встретились. Выходит, не отвернулось еще от меня самурайское счастье.

Старик, в свою очередь, поведал сыну о тяготах, выпавших на его долю за время разлуки. Слушая отца, Кинъя не успевал осушать слезы.

Тем временем воротился Дзинсити. Увидев незнакомца, он остолбенел от страха. Кинъя схватил его и гневным голосом произнес:

– Такого мерзавца, как ты, не следовало бы оставлять в живых, но я не стану тебя убивать. Судьба сама покарает тебя за твои злодеяния!

С этими словами Кинъя разнес в щепы хижину Дзинсити. И снова на том месте стало пустое поле.

– А вас, – сказал он Гэнсити, – я принимаю к себе на службу.

Затем Кинъя посадил отца и второго старика в паланкин и вместе с ними отправился на восток.

Так и остался Дзинсити ни с чем, если не считать разбитой посуды, черпачка из раковины да старой циновки, которая не уберегала от утренней росы и вечернего ветра. Вот какая беда постигла Дзинсити! Вскоре пошла о нем дурная молва, и люди изгнали его из тех мест. Теперь ему даже голову приклонить было негде.

Первый снег застал его у храма Сёсядэра в провинции Харима. Там он и нашел свою погибель – закоченел и умер.

Приписка, оставленная на изголовье

В последнее время у столичных жителей вошло в обычай, чуть перевалит им за сорок, обривать голову и удаляться на блаженный покой. Впрочем, если есть деньги, бритая голова не помеха в развлечениях – даже таю[30 - Таю – гетера высшего ранга.] в веселых кварталах охотно выходят к таким гостям. А мальчики-лицедеи и подавно не гнушаются водить с ними дружбу. Передав сыну хозяйство, можно жить в свое удовольствие, без хлопот и волнений; подобное благо ни на что не променяешь. А вот женщины по большей части неразумны и до самой смерти не желают уступать невестке бразды правления в доме. Как поглядишь да послушаешь, таковы нравы не только в столице, но и в провинции.

Жил в уезде Хата провинции Тоса человек по имени Кацуоя Скэхати, судовщик, отдававший внаем рыбацкие лодки. Дело свое Скэхати вел с умом, так что не только лодки его выдерживали натиск морских волн, но и сам он мог устоять перед любой житейской бурей и постепенно разбогател. Был у него сын по прозванию Скэтаро. Смышленый от рождения, он во всем старался помочь отцу, и тот радовался, видя, как все вокруг его нахваливают.

Когда Скэтаро исполнилось девятнадцать, он приглядел себе девушку из той же деревни, пригожую и славную, и вскоре взял ту девушку в жены. Теперь родителям Скэтаро ничто не мешало уйти на покой. Они построили для себя отдельный флигель позади дома, все ключи от хозяйства передали Скэтаро, а вдобавок приставили к нему в помощники двоих приказчиков, добросовестных и ухватистых. С тех пор дела семьи еще шибче пошли в гору, – как говорится, по заслугам и честь.

Глядя на то, как ладно живут Скэтаро с молодой женой, родители радовались и с нетерпением ждали появления внуков. А поскольку невестка еще не вышла из возраста, когда женщине пристало расхаживать в фурисодэ[31 - Фурисодэ (букв.: «развевающиеся рукава») – праздничная одежда молодой незамужней женщины.], свекровь беспокоилась, как бы слуги при ней не начали лениться да своевольничать, и по многу раз на день наведывалась в дом, где жили молодые, с дотошностью вникая во все хозяйственные дела. Зная, сколь требовательна старая госпожа, слуги трудились ревностно, да еще приговаривали:

– В этом доме и дела идут полным ходом, потому что у штурвала стоит умелый хозяин, и на кухне царит порядок, потому что всем заправляет старая госпожа.

Несмотря на свои преклонные годы, свекровь была бодра и приветлива, всякий раз, приходя на кухню, рассказывала слугам что-нибудь потешное, поэтому все они из кожи вон лезли, стараясь ей угодить.

Казалось бы, лучшей свекрови и желать нельзя, но жена Скэтаро невзлюбила старую женщину, завидуя тому, с каким почтением к ней относятся в доме. И вот однажды на рассвете, в ту грустную пору по весне, когда не переставая льют дожди, она сделала на своем конце изголовья такую надпись: «Я не могу более оставаться в этом доме, терпя над собою опеку Вашей матушки. Хотя моя любовь к Вам безмерна и я знаю, что любима Вами, нам лучше расстаться. Такая уж, видно, выпала нам судьба в бренном мире», – и, пока муж не проснулся, поднялась с постели и, как была, в смятом спальном одеянии выбежала из дома.

Пробудившись ото сна, Скэтаро прочел обращенное к нему послание и залился горючими слезами. Все в доме всполошились и сразу же отрядили людей на поиски беглянки.

Как выяснилось, жена Скэтаро нашла себе прибежище в женском монастыре у подножья горы.

– Я пришла сюда не для того, чтобы принять постриг, – сообщила она монахиням. – Просто хочу пожить вдали от мира.

Монахини решили, что на то у женщины должны быть причины, и принялись выпытывать у нее, что да как. Тем временем в монастырь явились люди, отправленные на ее поиски, и попросили настоятельницу взять беглянку под свое покровительство. Воротившись домой, они рассказали обо всем хозяевам, и у родителей Скэтаро отлегло от сердца, – ведь, к счастью, невестка нашлась.

На следующий же день они послали за ней слуг, но женщина и не подумала возвращаться.

Истосковавшись по любимой жене, Скэтаро бросил родителей на произвол судьбы и отправился в тот монастырь, желая быть с нею рядом не только в этой, но и в будущей жизни[32 - Известная старинная поговорка гласит: «Узы между родителями и детьми не прерываются на протяжении одной жизни; супружеские узы – на протяжении двух жизней; узы между господином и подданным – на протяжении трех жизней».].

Шло время, и не было дня, чтобы Скэтаро не проклинал ни в чем не повинную мать и не порочил ее доброго имени. Мать же на него не обижалась, а только жалела его, ведь был он ее единственным сыном. И вот однажды, проведя в горестных думах бессонную ночь, старая женщина решила лишить себя жизни, пожертвовать собой ради его счастья. Приняв такое решение, она сказалась больной, перестала пить и есть и на девятнадцатый день скончалась прежде отведенного ей срока, исчезла, словно видение бренного мира.

Скэтаро кончина матери нисколько не опечалила, ведь он давно уже ворчал: зажилась, мол, старуха на свете, – невестка же и подавно обрадовалась, тотчас вернулась домой и принялась хозяйничать. Что же до старика отца, то, к счастью для супругов, он был туг на ухо, поэтому они заперли его в дальней комнате, как ненужный хлам, и месяцами не видели.

И вот, когда со смерти матери прошло уже больше года, Скэтаро за какой-то надобностью вытащил то самое изголовье и увидел на нем сделанную рукою матери приписку: «Так уж устроена жизнь, что невестки, состарившись, превращаются в свекровей. Сколь жестоки бывают порою людские сердца! Как горько сознавать, что моя невестка оказалась волком в овечьей шкуре! Любя сына, я без сожаления расстаюсь с жизнью, чтобы не мешать его супружескому счастью».

Вскоре о том стало известно повсюду, и все отвернулись от Скэтаро и его жены. Не смея показаться людям на глаза, они перестали выходить из дома и в конце концов совершили двойное самоубийство, заколов друг друга мечом.

Горе, вылетевшее из рукава

Воистину, горько, когда подозрение падает на человека, чья душа ясна, как безоблачный день. Небо, разумеется, судит по справедливости, и в конце концов правда торжествует. Но – увы! – не каждому удается дожить до этого счастливого часа. Многие вынуждены страдать понапрасну, став жертвой оговора или злого навета.

Жил в портовом городе Цуруга провинции Этидзэн некто по имени Эномото Мандзаэмон. Большую часть года он крестьянствовал, а в свободное от полевых работ время еще и приторговывал. В торговле Мандзаэмон знал толк и каждый год выставлял на осенней ярмарке в Цуруге лотки со всевозможными диковинами, закупленными в Киото. Немало погонщиков и крестьян собиралось поглазеть на них, словно это были цветы столичных вишен, распустившиеся здесь посреди осени. Был он человеком оборотливым, из тех, кто своего не упустит, подсчитывал все в уме, не сорил понапрасну деньгами, покупателя, хоть какого, умел обвести вокруг пальца. И все же удача обходила его стороной, деньги таяли быстро, и вскоре он остался ни с чем. Как известно, беда не ходит одна: ни с того ни с сего земля его перестала родить и за четыре-пять лет превратилась в пустошь. Даже подати платить ему было нечем, так что пришлось распродать все имущество. Но и в этом жалком положении он продолжал строить из себя умника и совал нос в чужие дела, поэтому все кому не лень впутывали его в свои тяжбы. Дело дошло до того, что родственники, опасаясь неприятностей, совсем перестали с ним знаться. А сколько горя жена с ним хлебнула! Жизнь ее превратилась в сущую муку. Частые огорчения подточили здоровье, и двадцати шести лет от роду она покинула сей бренный мир. Случилось это в конце пятого месяца. Но хуже всего было то, что на руках у Мандзаэмона остался грудной младенец, сынишка по прозванью Манноскэ. Все сорок девять дней, пока перед табличкой с именем покойницы стояли цветы и курились благовония, отец просидел не смыкая глаз возле колыбельки с москитной сеткой на изголовье. Особенно тяжко ему приходилось, когда малыш начинал плакать. Чего только ни делал несчастный отец, чтобы его успокоить: кормил рисовой кашицей со сладкими тянучками, укачивал, положив к себе на колени, – но ребенок не унимался, и казалось, ночи не будет конца. В такие мгновения Мандзаэмон думал, что этому ребенку лучше было совсем не родиться на свет, и с тоской вспоминал жену, сетуя на горькую участь вдовца.

Однажды ночью, вне себя от отчаяния, он схватил ребенка и побежал к храму, который стоял на краю поля в половине ри от его дома.

Положив Манноскэ в часовенке у дороги, он собрался было в обратный путь, но в это время младенец расплакался, – видно, озяб на холодном полу. У отца едва сердце не разорвалось от жалости, и он снова взял сына на руки, приговаривая: «Плачь, не плачь, все равно придется мне тебя бросить».

Начало светать. Зачирикали воробьи на крыше и принялись кормить своих птенцов. Глядя на них, Мандзаэмон подумал, что, раз даже птицы так заботятся о своих чадах, ему, рожденному на свет человеком, тем более не пристало отказываться от родного дитяти, – и вместе с Манноскэ воротился домой.

Отметив постом пятидесятый день кончины жены, Мандзаэмон решил обойти близлежащие деревни, чтобы купить рисовых жмыхов и начать торговлю. Он повесил через плечо две корзины, в одну посадил Манноскэ, другая же и без того была тяжела, как будто Мандзаэмон излил в нее все свои слезы. Так он вошел в соседнюю деревню. Поселяне приветили Мандзаэмона, обласкали младенца.

Как раз в это время в просторном саду возле дома старосты чаевничали женщины той деревни. Была среди них вдова, которая вполне годилась в жены Мандзаэмону. Недолго думая, ее просватали за него, а вскоре и свадьба сладилась.

Женщина эта и собой была не хуже других, и сердце имела доброе. А замуж поспешила не потому, что наскучилась одиночеством, – просто пожалела бедного малютку. Незадолго до этого у нее умер ребенок, в груди оставалось молоко, и она вскормила Манноскэ, заботясь о нем, как родная мать. К тому же и хозяйкой она оказалась отменной, – бывало, вечером наткет полотна, а утром уже спешит его продавать. С ней Мандзаэмон забыл про голод и холод, а со временем они настолько разбогатели, что смогли держать во множестве слуг и работников.

К тому времени Манноскэ уже исполнилось шестнадцать лет, и он стал носить взрослую прическу, выбривая волосы углом на висках.[33 - …он стал носить взрослую прическу, выбривая волосы углом на висках. – По достижении четырнадцати-пятнадцати лет юноши начинали делать взрослую прическу, подбривая волосы на висках.] Вырос парень на славу, и многие завидовали взрачности его лица. Только нрава он был прескверного, всем нечестивцам нечестивец. Дня не проходило, чтобы он не нагрубил отцу, но мачеха неизменно вступалась за него и всякий раз старалась умилостивить мужа. Мандзаэмон же любил жену и ни в чем ей не перечил. Это приводило Манноскэ в бешенство, и неблагодарный пасынок задумал выгнать мачеху из дома.

Однажды он сказал отцу:

– Больно говорить вам об этом, но дольше молчать я не могу, это значило бы пойти против совести. Матушка то и дело заигрывает со мной – срам, да и только! До сих пор я терпел и скрывал от вас ее непотребство, но ведь кто-то может ненароком это увидеть и ославить меня, невиновного, ни за что, ни про что. – Городя весь этот вздор, паршивец заливался слезами.

Потрясенный отец воскликнул:

– Быть того не может!

– Понимаю, в это трудно поверить, – ответил сын, – но вы можете убедиться сами. Сделайте вид, будто вам надо отлучиться из дома, а сами спрячьтесь в укромном местечке и наблюдайте за нами.

Выпроводив отца, Манноскэ обратился к мачехе: