Однажды в Карабахе

Я, затуманенными от спиртного глазами, умоляюще уставился на Древнего Огуза. Он посопел, посопел, как разбуженный в зиму медведь, но все-таки продолжил…

– Я чувствовал, что скоро потеряю контроль над ситуацией. Окружившие нас бойцы с ненавистью смотрели на Ашота, ждали, чем все закончится. Комбат продолжал дымить трубкой и не вмешивался. У меня у самого мысли запутались от гнева и, честно говоря, уже сам не знал, как поступить. Не ждал я от друга детства такой ненависти ко всему, что было дорого мне. Но последующие события сами помогли мне принять решение…

Мы услышали звериный вой Хамзата. Ребята расступились. Хамзат волочил, как свиную тушу какого-то бородатого толстяка. За ним следовал Кара Керим – высокий, жилистый мужчина с орлиным взглядом и двое его бойцов.

Хамзат был вне себя от радости и, кажется, потерял разум. Что-то нечленораздельно пытался объяснить, но это у него не получалось. Он то пританцовывал, то терзал бородатого пленника, который, округлившимися от ужаса глазами пытался обнять ботинки Хамзата, умоляя его о пощаде.

– Этого мы словили у речки, хотел переплыть и спрятаться в роще. Как он туда улизнул, не понимаю, – сообщил полевой командир соседнего батальона. – Брат твой как его увидел, словно обезумел. Схватился за нож и хотел тут же искромсать хачика. Мы даже не успели бы помешать. Но вдруг он убрал нож с его горла и начал кричать, что ты, Ганмурат, это должен видеть своими глазами… У вас что, свои счеты?

Хамзат наконец овладел собой и отвесил очередную затрещину бородатому пленнику. Тот дико завопил. Хамзат поднял руки с благодарственным жестом к небу.

– Аллах услышал мои молитвы и отдал мне в руки палача моих братьев. Я тебя узнал, мразь, теперь ты за все ответишь!

Тот продолжал вопить и лизать туфли Хамзата.

– Аллахом прошу!.. Пощадите меня! Шайтан вселился тогда в мою голову! Отнял разум… Ваши моего брата убили в Мардакерте. Он даже свадьбу не успел справить…

Я в гневе схватил его за горло и поднял. Был он небольшого роста, хоть и упитанный, и ноги его легко оторвались от земли. Я мог бы легко сломать ему шею руками, настолько злость придала мне силы.

– Убили, говоришь… А когда пошли на нас войной, думали хлебом и солью вас встретят? Разве можно до смерти избить пленного, разве не мать тебя родила? Наверное, можно, раз ты это делал…

Я бросил его к ногам Хамзата. От безумного страха Мкртыч, кажется, наложил в штаны и действительно вонял:

– Не убивайте… Христом… Аллахом прошу! Вай мама, вай…

Армянин ревел, как младенец, и опять пытался обнять ботинок Хамзата. Слезы ручьем лились и, казалось, пытались промыть окровавленное, грязное лицо садиста.

– У меня дети!.. Пощадите!..

Когда Хамзат принял у товарища ремень с тяжелой бляхой, тот поняв, что его ожидает, окончательно потерял разум и начал, выкрикивая, выть:

– Карабах азербайджанский! Карабах азербайджанский!.. Будь он проклят… этот Карабах!..

– Молчи! Не позорь ни себя, ни нас. Ты же сделал это, не послушался никого! Так сдохни теперь как мужчина.

Воин, стоящий рядом, кажется, брат убитого Амираслана, замахнулся прикладом на Ашота. Но я успел прикрыть его и отвел удар своим автоматом. Боец зло сверкнул глазами:

– Зачем ты церемонишься с ним? Он изображает из себя героя потому, что ты прикрываешь его. Дай его нам! Через десять минут молить будет, чтобы его убили.

Я не ответил. Мое внимание поглотил Хамзат.

Он молча пытался оттащить отбивающегося и воющего бородача Мкртыча в сторону. Пленники жалобно заскулили, наверное, предвидя себе такую же незавидную участь…

Я снял с пояса ствол и пристрелил Мкртыча в голову.

От звука пистолетного выстрела и от неожиданности все словно замерли. Я никогда не забуду устремленный на меня мрачный взгляд Хамзата. Взгляд хищника, у которого только что отняли добычу.

– Ну, что ж, так лучше, – мрачно произнес комбат. – Нельзя нам уподобиться зверю. Но люди должны отвечать за свои поступки… Теперь я хочу видеть, как ты разберешься вот с этим дашнаком, – указал он дымящейся трубкой на Ашота.

Девушка-снайпер давно потеряла сознание и лежала в объятиях Ашота. Тот бережно переложил ее голову на валявшуюся рядом телогрейку, немного отстранился, таща за собой раненую ногу.

– Я один немало ваших душ погубил. Вы имеете право со мной поступить, как хотите. Это война. На Кавказе война всегда была грязная, бесчеловечная, и я не вправе на кого-то обижаться. Мне не повезло сегодня, как не повезло кому-то, когда-то павшему от моих рук…

Он тяжело задышал и прокашлялся. После продолжил.

– Но я никогда не зверствовал, – обратился он ко мне. – Твоих братьев я не успел спасти. Я не ожидал, что этот зверь, – показал он взглядом на труп, – натворит такое. Я смог спасти только Хамзата.

– А уши зачем отрезал? – гневно прохрипел я. – Ведь говоришь не зверствовал! Решил напоследок поиздеваться над турком?

– Нет! Исус свидетель, что нет!.. Я должен был что-то сделать. А иначе как смог бы его отпустить? Меня самого растерзали бы за то, что турка отмазываю.

Мне хотелось бы в это верить. Что не было у него другого выхода. Что действительно не успел он спасти моих братьев… Но что-то тяжелое сдавливало сердце, заставляя сжиматься, словно в тисках. Я вдруг поймал себя на мысли, что отчаянно хочу верить другу детства, ставшего мне сейчас кровным врагом.

Словно прочитав мои мысли, Ашот проговорил:

– Что бы ни было, я не прошу от тебя ни пощады, ни милосердия. Наоборот, предлагаю свою жизнь в обмен на ее, так как понял, что, кажется, в твоей власти оставить меня в живых или умертвить. За эту поганую жизнь, где мы продаем порой самых близких, не стоит держаться. Я устал… Кроме того, я выдам вам важные военные сведения. Очень важные… Вас скоро сметут отсюда. Вашей границей будет Кура[9 - Кура – крупная река в Закавказье.]. С русскими уже договорились. Ельцин и Грачев на нашей стороне…

– Что болтаешь? – воскликнул брат Амираслана. – Мы скоро сами отбросим вас за Севан[10 - Севан – озеро в Армении, переименованное. Тюркское название – Гекча, то есть “синяя”.] и вернем Зангезур[11 - Зангезур – исторический древнетюркский край. Во времена Сефевидов входил в состав Гянджинского беклярбекства. В 1805 году зангезурские земли в составе Карабахского ханства перешли под протекторат Российской империи. После этой даты началось массовое переселение армян в основном из Ирана и Османской империи в Азербайджан, в том числе и в Зангезур…].

Ашот засмеялся, но как-то натянуто.

– Ай, мои наивные братья-тюрки. Не случайно, что последние 200 лет вы только проигрываете. Неужели не поняли до сих пор, что это не мы воюем на Кавказе! Мы лишь пешки в большой игре. Сегодня расклад такой, что те силы, которые управляют миром, помогают нам. Вот и мы пытаемся урвать лишний кусок. Может, завтра помогут вам, кто знает? Так или иначе, скоро вся ваша “доблестная рать”, воюющая заплатанными танками Второй мировой, окажется за Курой. Хочешь узнать подробности, не трогай моих ребят. Поступите с ними, как с военнопленными.

Комбат подошел ко мне.

– Ты, брат, лясы не точи. Нервы наших ребят на пределе. Дашнак проклятый! Нам политику толкает…

Тогда никто слова Ашота всерьез не принял, настолько все это казалось абсурдным. А зря… Скоро мы вынуждены были сдать Кельбаджар. Политическая нестабильность в Баку, спровоцированная извне, откровенная антиазербайджанская позиция Ельцина и его команды в карабахском вопросе помогла врагу захватить и другие территории. Нередко наши обескровленные батальоны сталкивались в боях с российскими боевыми подразделениями, переброшенными с их военной базы в Гюмри в очаги боевых действий, в поддержку армянских формирований. Вспомните Ходжалы, 366 полк…

Мы, по существу, тогда воевали с Россией, с Горбачевым, будь он проклят, с Ельциным…

По моему указанию воины осторожно подняли раненую снайпершу, которая все еще была в полуобморочном состоянии, и положили на кушетку. Она судорожно прикрывала грудь и с грубым акцентом, характерным для мест, где родилась, молила, чтобы ее не трогали. Ашот внимательно следил за каждым нашим движением. Я заметил: поняв, что пока ей ничего не грозит, он успокоился. Но ненадолго.

Двое ребят грубо схватили его за локти и прислонили к подпорке палатки, словно на обозрение. Валявшихся на земле со связанными за спиной руками пленных тоже посадили напротив. Мертвое тело садиста за ноги выволокли из помещения. Кровь его давно впиталась в землю, и лишь темная полоса, в конце которой образовался небольшой круг, похожий на детский шарик, напоминала о произошедшей здесь чуть ранее трагедии.

Хамзат, вытащив из земли воткнутый ранее в нее нож, медленно подошел к Ашоту. Тот побледнел. Капли пота с его лба смешивались с запекшейся кровью на губах и висках, прокладывая “тропинку” по грязному лицу. Пленные армяне опять запричитали. Дрожащим голосом он обратился ко мне:

– Я знаю, что виноват и перед тобой, и перед Хамзатом, и перед теми… Но перед смертью я обращаюсь опять к тебе и умоляю… – он прослезился. – Не трогайте мою жену! Аллахом твоим прошу! Она носит под сердцем моего ребенка…

Я зло усмехнулся.

– Ты даже свою Карину предал. Ведь ты ее привел в свой… вернее, мой дом как жену? Верно говорят: в чужом горе счастья не ищи. Земля и очаг харам[12 - харам – от арабского “запретный”, “недозволенный”.] не принимает.

Ашот молча склонил голову.

– Теперь слушай меня. Твоя жизнь действительно принадлежит мне. Такой был уговор. Вашу проклятую банду уничтожили и захватили по моему плану. Бензовозы, как ты понял, были приманкой. Ты же охотник, должен был знать, что такое охота на живца! Так вот, я тебя отпускаю…

Глухой рокот пробежал по рядам воинов, которые ожидали совсем другого расклада, увидев нож в руке Хамзата. Я поднял руку. Те нехотя постепенно умолкли. Хамзат гневно сверкнул на меня глазами, но ничего не сказал, вернулся на место. Я проследил, как он с силой вонзил нож обратно в землю и сам присел перед ним. Комбат нервно стучал трубкой по прикладу автомата, пытаясь ее прочистить.