Lucidity. Cны о режиссуре

Это случилось в дни Гурбан Байрама, – праздника Жертвоприношения в исламской традиции, идущего от библейского жертвоприношения Авраама (Ибрагима). Именно в эти дни произошло со мною одно из самых удивительных моих метафизических путешествий. Много раз я пытался описать эту историю, но всякий раз мне не хватало ни времени, ни сил, ни умения сделать это. Постараюсь сейчас вкратце рассказать, что же такое со мною произошло. Это было в Баку: год толи 1997-ой, толи 98-ой, это нужно проверить по моим записям. Я работал ночным сторожем в одной фирме: для тех глубинных процессов, которые со мною происходили в те годы, мне необходима была тишина, свободное время и какая-то социальная защищенность. Все это я имел, работая ночным сторожем в транспортной компании. Душа моя была увлечена напряженной внутренней работой, я много читал, наблюдал внутри себя множество всевозможных метафизических таинств и превращений: одним словом, я был чем-то вроде гусеницы, свернувшейся в коконе, и наблюдающей за своей таинственной метаморфозой в бабочку. Тогда я радикально изменил свой образ мыслей, в меня проник Ислам. Я избавился от множества вредных привычек, бросил курить, почти перестал пить, – сердце мое требовало тишины, и в тишине я открывал для себя удивительные глубины чувства и мысли: я жил так, словно я шел по тонкой пленке, которая вот-вот подо мною лопнет, и я провалюсь в какую-то бесконечную пустоту. Пространство вокруг меня было лишь некой ширмой, из-за которой в любое мгновение может появиться нечто совершенно иное, никак не относящееся к привычному миру: так в кукольном театре из-за ширмы в любое мгновение может выпрыгнуть пугающий Арлекин. Я чувствовал, как в области моего сердца изо дня в день накапливается некая энергия, меняющая меня изнутри: я чувствовал, что эта энергия живая, и она очень чутко реагирует на всякий мой помысел, на всякий мой поступок. Именно поэтому я и менял свою жизнь, я стал чувствовать глубочайшую ответственность за тот дух, что ютится возле самого моего сердца. Я жил сердечной энергией, сердце мое было неким мостом, связывающим меня с миром людей по одному берегу, и миром Иного, – по другому. Я ежедневно читал Коран в те дни, и дух Ислама выветривал из меня все дурное, проникая в самые затхлые углы моей души, – я обретал свободу, любовь. Пророк Мухаммед (мир ему) говорил: «Тот, кто читает Коран и не плачет, тот не понимает его», – этот коранический плачь чувствовался мною очень остро, я ощущал, что имею дело с Книгой живой, списанной с Книги небесной, с чистой энергией, единственно актуальной для моего сердца. Эта книга соткана из веяния ангельских крыльев: она поднимает человеческое сердце и уносит его от мира внешнего к миру духовных вершин. И в один из дней, придя на работу, проводив всех своих друзей, и заперев офис, – я опять остался один наедине со своей духовной скорбью, со своим плачем, возникающим во мне от разлуки с Аллахом. Господь, как магнит, звал мое сердце к Себе, – и я не мог (и не хотел) сопротивляться этому притяжению. На работе я спал на не очень удобном диванчике, находившемся в передней комнате офиса. Была глубокая осень, и было холодно, помещение едва отапливалось газовым камином, который то и дело гас. Я лег, укрывшись кожаной курткой, сложив под ней руки на груди. Я стал звать Всевышнего, направляя свое внимание в область солнечного сплетения, десятки раз, раз за разом повторяя слова призыва: «О, Аллах, прости меня, прости мою грешную душу…», – не знаю, была ли это молитва, но скорбь моя была подлинной, скорбь, казалось, была неизбывна, и сердце мое не лгало. Я ощущал, что пространство вокруг меня насыщается энергией моего скорбного зова, – и сквозь энергию моего сердца в реальный мир входит некое таинственное Присутствие, некая Сила не от мира сего. Я чувствовал, что я уже не один в этом запертом офисном помещении: есть еще Некто, находящийся рядом и следящий за мною. Нервы мои были напряжены до предела. Чувствительность обострилась настолько, что, казалось, я чувствовал в комнате все предметы кожей, хотя и находился на значительном от них расстоянии: это то состояние, когда с помощью мысли можно почувствовать на расстоянии любой предмет, и даже просто на время стать этим предметом. Это, похоже, некое шаманическое качество психического отождествления с внешними объектами, симпатическое с ними сближение. И вот от какого-то резкого звука за окном (и от самого психического напряжения), – я испуганно вздрогнул, и ощутил, как на меня обрушилась, навалилась некая Сила, схватила меня и понесла куда-то в бесконечные метафизические высоты. Все это время я удерживал в области солнечного сплетения энергию своей мысли, мысленного обращения к Аллаху: «О, Аллах, прости меня, прости мою грешную душу…», – и тут я понял, что сила моей мысли является неким «топливом», благодаря которому я и эта таинственная Сила движемся внутри психического пространства. Я ощущал Того, кто нес меня: Он обхватил меня, крепко сжал в своих объятиях и нес, подобно тому, как благородный орел вырывает из стада беспечного ягненка. Еще я успел понять, что качество его отношения ко мне также зависит от моего сознания, от энергии тех мыслей, которые внутри меня появляются: стоит только появиться дурной мысли, и я потеряю равновесие, и, вероятно, свалюсь в какую-нибудь очередную яму. Словно в подтверждение этой догадки, я допустил в себе некий греховный помысел: стоило мне только немного изменить вектор своей мысли в сторону чувственного, и я тут же увидел, как та Сила, что меня несла, стала быстро превращаться во что-то враждебное, грубое, темное. Тело мое, прямо на моих глазах, стало обрастать какой-то отяжеляющей животной коркой: моя человеческая природа, стремившаяся к божественной, начала мутировать во что-то животное. Но, к счастью, я не испугался этой жуткой метаморфозы, и быстро выровнял свое сознание: снова ввел его в режим молитвы, повторяя те же самые скорбные слова: «О, Аллах, прости мою душу грешную, спаси, сохрани и помилуй…», – и мы понеслись дальше сквозь звездные просторы, пролетая мимо восхитительных ярчайших созвездий. Внутри себя я отметил, что это не то тварное небо, к которому приучен человеческий глаз, но небо духовное, небо сакральное, небо, знакомое лишь мистикам. Это небо, дорогу к которому сложно отыскать: оно отличается от обычного, знакомого людям, неба так же, как копия отличается от оригинала. Духовное тело мое неслось в этом ясном просторе звезд, овеваемое ласковыми потоками ветра: я чувствовал нежность Того, кто меня похитил из мира людей, – и я знал, что этот Некто меня любит. По пути (когда добрый Дух нес меня сквозь великолепие звездного простора), – нам пришлось совершить несколько стоянок. В суфийской философии есть такое понятие, как «макам» (стоянка), – термин этот имеет несколько смыслов, и один из них означает определенный духовный рубеж, место, где суфий (т.е. любящий Аллаха) может отдохнуть, прежде чем вновь продолжит свое духовное странничество. На моем пути к Каабе было несколько стоянок, и все они (как я об этом впоследствии догадался), – повторяли уровни и положения мусульманской молитвы (намаза). Сейчас поясню, что я имею в виду. Дух вносил меня в некие великолепные дворцы, ослеплявшие роскошью и красотой (каждый из этих дворцов, один великолепнее другого, как я сейчас понимаю, это и были «макамы»), – их было несколько, и в каждом из них я воздавал хвалу Аллаху. В первом я делал это стоя (так начинается намаз), во втором чуть склонившись (второе положение в намазе), и в последнем я был уже распластан по полу (я смотрел на дивные узоры на полу на таком близком расстоянии, что их вязь расплывалась в моих глазах), – я не смел оторвать от пола глаза, так велико было мое благоговение перед Всевышним. Меня словно придавило какой-то мощнейшей энергией, я думаю, что я и не смог бы приподняться, даже если бы и захотел. Так и молящийся мусульманин (совершая намаз) повторяет определенные движения, повергая себя ниц, – ведь Ислам и означает «покорность» перед Всевышним. Вспоминая об этом переживании, я вижу образы, открывшиеся тогда моему сознанию: фактически, все это воспоминание и есть некий образ, – но уже чувственный, он соткан из множества захватывающих драматических картинок, но в основе его лежит чувство. Память, она рождается из чувства, и лишь затем облекается всевозможными образами, но, вспоминая что-либо, мы почти не обращаем внимания на чувства, – нас впечатляют больше всего именно всплывающие в нашем сознании пестрые картинки. Образы. Тут тоже – хитрости Нафса. Но вот, наконец, мы с Духом спускаемся к какому-то объекту, в котором я сразу же узнаю облик священной Каабы: массивные серые камни, спрятанные под черной завесой, стены Каабы, за которыми хранится черный небесный камень. Камень этот, по приданию, на заре времен был белым, и сквозь него был виден Рай (Джаннэт), – но со временем, от людских грехов, он почернел. Кааба, «Дом Бога», по легенде была построена самим Адамом после изгнания его из Рая. Всемирный потом разрушил Каабу, но Ибрахим (библейский Авраам) и Исмаил (его сын Исаак, первопредок арабов) храм восстановили. Напомню только, что мой мистический мирадж, мое метафизическое путешествие, происходило в период Гурбан Байрамы, т.е., в те дни, когда Ибрахим, испытуемый Аллахом, должен был принести в жертву своего сына Исмаила. Возможно, и само это жертвоприношение свершалось у подножья Каабы. Кааба издревле была святыней. Я прикасаюсь к стене Каабы, испытывая при этом невыразимое блаженство, но Дух, принесший меня в это священное место, сразу же хватает меня, – и мы быстро летим обратно. Я понял так, что мне нельзя долго находиться возле этих священных стен: время моего мираджа иссякало, – в мановение ока Дух вернул меня в то же самое помещение офиса, откуда до этого Он меня похитил. Я опять нашел себя лежащим, сложив руки на груди, на диване, – под кожаной курткой. Над собою я увидел, наконец, Того, благодаря Кому я совершил свой удивительный полет к Каабе: это был Дух, излучающий любовь (при одном воспоминании о Нем, мне хочется улыбнуться), – он висел над мной и на прощание махал мне рукой, похож Он был на Джинна из восточной сказки. Я Ему улыбнулся, и Джинн исчез. Тут я встал с дивана, и направился в ванную комнату: дело в том, что я чувствовал, что внутренности мои стеснены какой-то гадкой массой, и мне непременно нужно от нее избавиться. Повторяя молитву: «О, Аллах, прости мою душу грешную, спаси, сохрани и помилуй…», – я медленно шел к ванной, но некий Нафс двигался за мною следом, кружился вокруг меня, то и дело, оббегая со всех сторон. Трикстер всячески норовил отвлечь меня от повторения мною слов молитвы, просто хотел меня отвлечь. Но я все же дошел до ванной, склонился над раковиной, и тут меня вырвало чем-то черным, нечистым, какой-то мерзкой землистой гадостью, похожей на грязь. Меня рвало, мне было очень неприятно видеть, как из меня выплескивается грязь, – но на душе у меня становилось легко, свободно, светло, я чувствовал, что избавляюсь от чего-то пакостного, от чего-то, что отяжеляло мою душу все эти годы, омрачало ее. Я выблевал из себя почти всю дрянь, осталось лишь немного в глубине горла, и я принялся помогать себе руками, – я стал выковыривать эту черную глину у себя изо рта, давился от неприятных ощущений, но, засунув в рот пальцы, выковыривал и выковыривал изо рта тошнотворные комья, прочищая себе горло, рот. Но, увы, довести до конца эту работу я так и не смог, – ведь этот Нафс все это время так и норовил отвлечь меня, издавал какие-то бессмысленные реплики, как мог шумел, и даже принялся под конец дергать меня за руку. Это и вывело меня из равновесия: отвлекшись таки от процесса очищения своих внутренностей, я накинулся на этого жалкого Трикстера, рявкнул на него, и едва не накинулся с кулаками. Это была большая ошибка, потому что мой гнев – это именно то, что и нужно было Провокатору: с агрессивными эмоциями я и проснулся, – я лежал на диване, укрывшись кожаной курткой. Но на душе у меня стало как-то легче, свободнее, поскольку много грязи я из себя выдавить тогда все-таки успел. Впрочем, много дряни еще осталось, и есть над чем работать… —

22. Выбирай

Не только «жизнь есть сон», но и «сон сродни смерти». И как внутри сна ты не владеешь собой, так и по ту сторону жизни (внутри смерти) – не будет у нас такой возможности. Если ты хочешь продлить свое существование посмертно, – исследуй сон. А потом, когда нас выдернут из нашего тела, и мы окажемся в мире более тонком, – нам придется снова взяться за изучение тайн и законов того, последующего мира, чтобы и в нем найти возможность спасения. И так, вероятно, будет продолжаться без конца, до тех пор, пока существование наше не станет настолько «тонким», что мы уже окончательно растворимся в Творце. Учитывая масштабы Вселенной, путешествие это может длиться не одну тысячу световых лет. «Механизмы» спасения, думаю, во всех мирах одни и те же, и нам предстоит много «работы». Но начинать надо с двух ближайших миров: мира внешнего, и мира сна. «В меня вместятся оба мира, но в этот мир я не вмещусь», – говорит великий Имадеддин Насими. Два ближайших мира – для двух полушарий нашего мозга. Но мы плохо владеем механизмами своего мозга, а потому и во внешнем мире, и в мире сновидений, – мы крайне рассеяны. Мы не способны концентрировать свое внимание ни в одном из этих миров. В них мы, как слепцы, движемся на ощупь. Арлекин (Трикстер, Нафс), – это и есть та сила, что мешает нам рассматривать объекты как наяву, так и во сне. Замутняет наш разум разными мнимостями. Нафс – это наша «животная душа», в меру окультуренная, подвижная, имитирующая смыслы, но лишенная высших целей и устойчивых ориентиров. Фокусируя внимание на этом ускользающем психическом объекте, мы подключаем к «работе» нашего внутреннего Режиссера: наше Сверх Я, то Нечто, что является умельченным в размерах аналогом божественного. Режиссер пытается организовать, упорядочить безотчетные психические процессы, вызываемые в нас Арлекином, – придать этому хаосу форму и истолкование. Режиссер создает культурный контекст и образы, адекватные этому контексту. Режиссер хочет навести порядок, направить этот бессмысленный поток психики к какой-нибудь сверхцели, Режиссер ставит перед Арлекином сверхзадачу, и силится утвердить некий духовный и этический императив. Арлекин же, понятное дело, норовит весь этот порядок разрушить, разорвать, любыми средствами он хочет от него освободиться. Арлекин меняет формы, и тем дурачит нас, вводит в заблуждение, уводит от высоких целей. Арлекин – мастер импровизации, ему не интересно подчиняться режиссерской воле и рисунку. Арлекин не признает «Систему», он всегда действует от положения, подчиняясь только своей древней природе: его цель – увести нас за собой, увлечь, одурачить, ввергнуть в темный лабиринт беспамятства и там бросить. Арлекин заводит нас в тупики бессознательно, из которых он уже не даст нам выйти, и где он будет пугать нас изменчивыми тенями безумия. Арлекин – это Протей со знаком минус, ни одну его форму нельзя воспринимать всерьез: он – неутомимый мим, лицедей, мастер перевоплощений, находящий свое удовольствие в оболванивании простачков. Арлекин – он сам великий Простец, и всюду он сеет невежество, абсурд и профанацию. Единственное, чем можно с ним бороться, – это наш режиссерский императив. Легендарное «Не верю!» Станиславского. В Трикстере много от животного, и общение с ним похоже на дрессировку хищника: стоит тебе только дрогнуть, и зверь, почуяв слабину, тут же набросится на тебя и разорвет. Так и Арлекин, он должен всегда ощущать, что ты огражден от него лучом скептического, неусыпной бдительностью и активностью мысли. Это интереснейшая игра (где-то здесь прячутся корни театра): наблюдение за Арлекином, удержание его в фокусе нашего разума. Ведь не случайно, наверное, и сцена театральная, и арена цирковая всегда освещены слепящим светом, – тут прямо заявляется цель рассматривания. То же и в нашем сознании: театр – это модель нашего сознания, его пластический образ. Идя за такой аналогией, можно допустить, что и мы не видны Арлекину, когда мы рассматриваем его, и на сцену направлено множество лучей. Когда же мы отвлекаемся, Арлекин перенаправляет свет рампы на нас, и тогда уже мы слепнем, а Трикстер нас рассматривает. Арлекин хитер, но ты всегда должен быть выше тех игр, что навязывает тебе этот Плут. Ты сам должен режиссировать. Наблюдая за Арлекином (при условии, что ты не будешь терять нить своего внимания, и будешь максимально бдителен и строг к его хитрым уловкам), – можно свершить невероятное: можно войти в сон, проникнуть в это дивное царство Протея, и уже там, во сне, наблюдать за игрой Арлекина, находясь на его территории. Это более сложная ступень, и на его территории переиграть Арлекина, конечно же, сложнее. Если ему удастся тебя одурачить, внушить тебе те мнимые законы, по которым ты якобы должен существовать внутри сна, – тогда ты будешь полностью отождествлять себя с тем миром, который будет тебе навязан. Ты подчинишься его логике и его законам, и тебе сложно будет что-либо изменить внутри этого сновидения. Сон поглотит тебя, Арлекин восторжествует, и ты уснешь. Точно также усыпляет нас и мир внешний, мир людей и автомобилей. Если же ты сохранишь критический взгляд на все происходящее, и если тебе удастся войти в сон (или в явь) в роли наблюдателя и Режиссера, – тогда ты будешь видеть все, происходящее во сне, словно зритель, сидящий в зале и наблюдающий за действием, происходящим на сцене, отстраненно. Ты будешь пассивен, но в тоже время захвачен игрой Арлекина. Это волнующий опыт, и внутренний театр – он по-настоящему мистериален. Тут происходит раздвоенность: объективно ты удерживаешь внутри сна контроль над образом своего Я, и ведешь его, куда сам пожелаешь, но, с другой стороны, ты (как образ сновидения) испытываешь всю полноту нереальных переживаний, какие только доступны фантому. Ведь в эти мгновения ты на три четверти – фантом. Удивительно, что максимально приблизившись к состоянию призрака, ты живешь наиболее полно. Душа твоя живет по-настоящему актуально, ее жизнь не обкрадывает груз физического тела, и Душа становится свободна почти абсолютно. Наука называет такие сны «люсидными». Люсидные сны по тому так полны ощущениями, что в них я сохраняю «работу» обоих своих психических центров (центра своей личности, и центра своей сущности, по Георгию Гурджиеву). В люсидных снах ты не только отождествляешь себя с образом своего Я во сне, но сохраняешь также и критическое к нему отношение: то, что принимает во сне твой пластический образ – это Арлекин (ведь Арлекин – еще и твой Двойник), а то, что ведет его внутри сна, и сохраняет критический взгляд на среду и ситуацию, – вот это-то и есть твое Сверх Я. Да, именно так, внутри люсидного сна активна мыслящая, рефлексирующая часть нашей психики, а тот образ (твой Двойник), который действует во сне, и за которым ты наблюдаешь, – это и есть Арлекин в твоем обличье. И теперь воочию видно, как абсурдна и немотивированна трикстерская часть твоей Души, – это видно во сне по нелепым поступкам Арлекина. Но не нужно думать, что то, мол, сон, а в реальности я совсем не такой, наяву я разумный и рассудительный. Нет, это не так. Трикстерская часть в нас и в «реальной» жизни существует по тем же ложным законам, по которым проявляет себя во сне наш Арлекин, это надо помнить. Итак, состязание, или лучше сказать игра «Режиссер – Актер», – происходит в обоих мирах. И нам нужно все силы бросить на эту «работу», ведь именно эта жестокая диалектика и формирует нашу жизнь. Если ты не хочешь, чтобы жизнь твоя была подобна пустому фарсу, – тебе нужно серьезнее отнестись к тем законам, которыми оживляется наша психика. Тут любопытнейший намек и на понимание сакрального, мистической природы театра, и на более высокое понимание профессии Режиссера, – тут тема для новых интереснейших прорывов и изучений. Нужно быть полным идиотом, чтобы пренебречь своей жизнью, доверить ее мнимым играм, площадному шутовству Арлекина. Арлекин любит, когда ты перестаешь им заниматься, это его воодушевляет, ведь если ты не занимаешься им в серьез, то тогда – он начинает в серьез заниматься тобою. Выбирай.

23. Матерь Мира

Пролог

В эпоху матриархата Богом была ВЕЛИКАЯ МАТЕРЬ МИРА.

Первым шаманом была ПЕРВОБЫТНАЯ ЖЕНЩИНА: жрица устанавливала с Матерью Мира мистическую связь. Просила у КОРМИЛИЦЫ защиты и достатка.

Тело женщин раскрашивалось красной охрой.

Мистерии устраивались в ПЕЩЕРАХ: пещеры, как и тела женщин, так же разукрашивались красной охрой. Сама пещера символизировала ЖЕНСКОЕ ЛОНО: вход в сакральное и хтоническое пространство, связь с иным миром.

Мы видим, как жрицы принимают в свой круг еще одну ДОЧЬ ВЕЛИКОЙ МАТЕРИ.

Внутри темной пещеры сидят первобытные женщины.

Сошлись нестройным кругом у огня. Пламя играет на их красивых лицах и телах.

Вне пещеры вязко течет ПЕРВОБЫТНОЕ ВРЕМЯ.

Испитые особи иного пола, как дикая стая, – сидят чуть поодаль в надежде на кость.

Их место ВНЕ круга.

Здесь же, ВНУТРИ пещеры, происходит великое таинство.

ПЕЩЕРА-ЛОНО расписана наскальными рисунками.

На стенах фрески из человеческих рук, ОБРАЗЫ МАТЕРИ МИРА, фаллическая и йоническая символика.

Изображение имело САКРАЛЬНЫЙ характер.

На тело женщины, посвящаемой в жрицы, красной охрой наносят причудливый орнамент, узор из ломаных линий.

Позднее эти узоры заменит татуировка: «tatu» в переводе с полинезийского означает «ИЗОБРАЖЕНИЕ ДУХА».

ЗАПЕЧАТЛЕННЫЙ ДУХ ДОЛЖЕН ПОМОГАТЬ.

Отношение рисунка и человека: ДУХ-ПОМОЩНИК – ХОЗЯИН.

Похожие рисунки мы видим на так называемых ПАЛЕОЛИТИЧЕСКИХ ВЕНЕРАХ.

Женщины готовятся ДУХ этот ВЫЗВАТЬ.

Одна из жриц подходит к огню с ШАМАНСКИМ БУБНОМ.

Нагревает верный бубен над языками пламени.

Колотушкой наносит первый удар: начинается великая МИСТЕРИЯ.

ТАНЕЦ ЖЕНЩИН ВЫЗЫВАЕТ ИЗ МРАКА ОБРАЗ ВЕЛИКОЙ МАТЕРИ.

История ее такова…

Великую Матерь Мира вырыла из земли дикая волчица.

Копнула разок лапой землю. Когтями поскребла. И – убежала.

И вдруг земля зашевелилась: из-под густых слоев глины показалась Матерь Мира.

Выбралась Матерь Мира из-под земли и пошла по ней…

Через леса шла, через поля, через болота.

Но никого нет на земле. Даже страшно. Никого.

Затосковала Матерь Мира. Села под раскидистым деревом.