Когда время становится отрицательным

В октябре началась учеба, мы с девчонками опоздали на первое же занятие по анатомии, парни посмотрели на нас презрительно. Меня ждал сюрприз – пресловутый «сорок третий номер» оказался у нас в группе. Его звали Зураб Рамазович Аблотия. Он меня тоже сразу узнал но, быстренько оценив ситуацию – принял сторону парней. Их успехи в освоении программы первого курса еще больше разделяли нас. Мы с девчонками, как не старались, хватали одни неуды. Я стала безбожно прогуливать институт, мне некогда было учиться. Иногда, бывало, соберусь, и вдруг звонит Серега и уговаривает сегодня не ходить на учебу, а банально – пойти в кино. Долго уговаривать меня не приходилось. Да, и к тому же мне нравилось набрать побольше хвостов, потом разом все отработать – и со свежими знаниями – на экзамен. «Пятерка» вела себя сносно, или просто я слишком редко появлялась на занятиях, что не могла точно оценить «сносность» этого поведения.

Почему «Пятерка» – так наши мальчики сами себя назвали. Их было пятеро: Павлов Алексей Васильевич (он же Палыч), Юрка Донченко, Майзельс Михаил Юрьевич, Мостовой Алексей Валерьевич (он же Белый) и Зурик Аблотия. Нас было меньше: две Ольги, я и Маринка.

При том девчонки не были так воинственно настроены, как я. Остальные ребята уже выросли из детского возраста и, просто отрешенно наблюдали за происходящим. Вообще наше время совместного пребывания в институте на тот период можно назвать «тревожной терпимостью». Вот еще чуть-чуть и кто-нибудь не выдержит. Но напряженность в отношениях, ни сколько не мешала нам с Кублашкой два раза в неделю, после занятий физкультурой ходить к парням, пить чай. В уютной обстановке комнат №85 или №89 все забывалось, казалось такой суетой. Мы резвились, как дети.

В четверг 6 декабря 1990 года по латыни я и Палыч получили «плюсы», а все остальные «минусы», потом после чая в 85 комнате мы поехали пересдавать биологию. В 21 троллейбусе, как обычно была давка. Белый, Ольга и Зур протиснулись вперед, мы с Палычем остались прижатыми друг к другу на задней площадке. Я все пыталась заглянуть ему в глаза, а он упрямо отводил взгляд. Наша вынужденная близость меня странно веселила. Я попыталась его поцеловать. А он сказал, что с девушками, которые «ходят по рукам» он не целуется. Сказал так просто, как будто это были слова приветствия или пожелания долгих лет счастливой жизни. Мои щеки запылали. Пощечина, нанесенная невидимой рукой, обожгла детскую кожу. Что делать? Нанести ответный удар. Но только настоящий. Нет, руки были так прижаты к бокам, что не было ни какой возможности даже для их поднятия, не то, что для размаха перед ударом. Мысли лихорадочно скакали у меня в голове. «Я этого так не оставлю, я отомщу. Ты еще попрыгаешь у меня, как чертик на ниточке. Случай еще представиться! Подожду!» Я сделала вид, что обиделась. По дороге в институт Зур первый раз стал объясняться мне в любви. При том, предлагая, чтобы я стала девушкой для его души, а для тела, мол, у него есть. Меня замутило. Я отвергла это «большое Советское», о, еще «грузинское чувство». На биологию я не пошла, слишком тяжела была обида нанесенная Палычем. Я шла обратно к метро и вспоминала, что еще в колхозе, говорила, что этот неприступный бастион при первой же атаке сложит оружие и сдастся на милость победителя. Не буду торопить события. Время ждет, его еще так много впереди. Остается только подождать удобного случая. Боже, как я ошибалась, как мало оставалось времени.

И вот, 10 декабря 1990 года в один из традиционных приходов к парням, произошло событие совершенно изменившее мою жизнь… Лешка Мостовой подхватил меня на руки, и потащил вверх по лестнице, на 4 этаж. Я не помню, куда в тот вечер подевалась Ольга, что я осталась одна с пятью парнями в 89 комнате. Зурик и Мишка, как обычно приставали ко мне, Юрка с Белым потешались, давая советы Зуру, как лучше найти «пептидильный центр», а Палыч сидел молча, как бы в стороне от нашей возни. Я случайно, в порыве борьбы закатила Мишке Майзельсу пощечину. Он вспыхнул. Я испугалась еще больше него. Ни за что ударила человека. Мишка проглотил обиду. Но я, ожидая ответного выпада, решила спрятаться за Палыча, я вцепилась ему в свитер и опустила голову. Вдруг все, как по команде встали, собрались и поехали сдавать латынь, которую не сдали 6 декабря. Юрка, уходя, погасил свет, (это была его комната) и мы остались вдвоем, в полной темноте. Алешка сидел на кровати, я присела к нему на колени, мои руки запутались у него в волосах. Я почувствовала какое-то тепло. Мне стало так хорошо. Мы молчали, как будто боялись спугнуть ощущение. Потом стали целоваться. Я спросила:

– Я тебе нравлюсь?

– Да. А я тебе?

– Я тебя люблю! – произнеся это, я была еще не уверена, что говорю правду, я просто так легко бросалась словами. Мне было хорошо, я уже не помнила ни о каком споре, ни о какой жуткой мести, и вообще в ту минуту не существовало ничего, кроме нас и все, что мы говорили и делали – все было правдой, было по-настоящему. Мне хотелось остановить мгновение. В комнате вспыхнул яркий свет и вспугнул сказку. Как птицу…

Я была слишком избалована повышенным вниманием противоположного пола и всегда с невероятной скоростью добивалась своего. Я успевала только прикоснуться к мечте, а она уже сбывалась. Я и не подозревала, что на этот раз все будет иначе…

Мы встали и вышли из комнаты, он поехал меня провожать. Я еще не знала, что я чувствую, я только смутно догадывалась, что с ним будет, не так просто, как с остальными. Может, я уже тогда была не уверена в искренности его слов, хотя в сущности Палыч ничего такого и не сказал, только то, что я ему нравлюсь, и все. Нравиться может многое, в зависимости от настроения: и что-то крикливое, попугайское, экзотическое или наоборот, серенькое и скромное. В сущности, я до сих пор не могу определить, что же ему нравиться в женщинах. У каждого мужчины свое виденье предмета, но в основном они созерцатели, хотя бы на первом этапе. Моя внешность не была столь безупречной, но в сочетании с молодостью и веселым нравом – это был беспроигрышный вариант. Еще моя самоуверенность, как же я могла забыть, ведь именно это его и оттолкнуло от меня. Моя сила! Сколько мне раз говорили, что не встречали человека, более сильного духом, чем я. Но многие отважные смельчаки пытались бороться с этой силой. Конечно, меня не возможно обуздать, и все они знали об этом, но продолжали борьбу, пока не проиграли. Господи, а еще я считала, что мне всегда попадались слабые мужчины. А выходит, что только он один и был слабым, и когда предстояла борьба не на жизнь, а на смерть – он предпочитал исчезнуть. Я, ни сколько не осуждала его, а всегда оправдывала сложившимися обстоятельствами. Но у всех всегда обстоятельства, и они давят и многим тяжело, но надо продолжать бороться, а он бежал. Палыч еще не знал тогда, что не возможно убежать от себя, что высоты, которые ты когда-то не взял, снова встанут на твоем пути. Но всегда есть выбор: предеться преодолевать или всю жизнь бегать. Может как раз в этом преодолении и состоит счастье. Но мы тогда еще были слишком молоды, чтобы разбираться в этой философской чепухе. У нас была другая философия. Нам просто хотелось жить и быть счастливыми. И почему-то казалось, что в достижении этого счастья не должно возникнуть больших проблем.

Нам предстояло быть счастливыми 12 дней. Хотя был ли он счастлив? Что он вообще думал тогда о наших отношениях. Перечитав станицы своего дневника, касающиеся декабря 90 года я не нашла ответа на эти вопросы. Я сама виновата, я вела себя как сумасшедшая, постоянно твердила Алешке, что у нас ничего не получиться, а он терпеливо и спокойно говорил: " Давай попробуем!» Я уже понимала, что безумно люблю его, и что теряю власть над ситуацией, теряю контроль над собой. Я всегда боялась потерять «власть», тем более, будучи не уверенной – любит он меня или нет. Я думаю, что я просто издергала его, измучила, а он еще даже не успел разобраться в своих чувствах – собственно, за что он мучается? Я не знала, что делать, от своего бессилия я, и сходила с ума: понимая, что влюбилась и, думая, что Алешка не любит меня, я боялась потерять другого человека, в чувствах которого была уверена. Я сама шла по линии наименьшего сопротивления и вместо того, чтобы просто любить и помочь Павлову полюбить меня, я делала все, чтобы этого не произошло. Я надеялась, потом обуздать и свои чувства – убить свою любовь, во имя спасения какой-то мифической стабильности в отношениях с Климовым. Я преступница, я убила, но только не то, что хотела. Оказалось, что самое сложное – бороться самой с собой. Моя любовь не умирала, она наоборот росла, чем больше я прикладывала усилий к ее уничтожению, тем сильнее она становилась. Моя любовь насмехалась надо мной. В этой борьбе погибло все – все сердца были разбиты, включая мое собственное. А Палыч, всегда убегая от меня – всегда возвращался ко мне, чтобы внести смятение в мою душу, чтобы убить мой покой. Зачем это ему было нужно? Это какая-то жестокая игра. А может это месть, он мстит мне за то, что я не дала ему возможность стать счастливым. Он говорит, что чувствует себя виноватым передо мной. А я думаю, что он хочет, чтобы я чувствовала то же самое, чтобы я осознала, что это я виновата во всем. Я никогда и не отрицала своей вины. Я была всегда преступно слабой. Я просто обычная, заурядная женщина, которая так и не поняла, чего же она хочет на самом деле. И мало того, не дает спокойно жить другим, втягивая в свою игру и, заставляя страдать.

Это какой-то замкнутый круг. Но тогда все было еще впереди и 12 дней счастья и много лет боли. Шел наш первый день – 10 декабря. Не даром говорят, понедельник – день тяжелый. Алешка проводил меня домой, мы еще долго стояли около лифта и целовались. Напряженно вслушиваясь, как работает лифтовой механизм и, молясь, чтобы лифт не остановился на нашем этаже. А когда лифт останавливался, и открывались двери, мы шарахались в разные стороны, будто боялись быть пойманными на месте преступления, как воры. Мне и казалось тогда, что мы воруем чье-то счастье, и я не как не могла избавиться от этой мысли. А в это время телефон в моей квартире надрывался, оглушая всех своим дребезжанием. Климов искал меня. Я знала это. И боялась того, что он может приехать. А конкурентная борьба за меня – это то, что мне было меньше всего нужно в данный момент. Я уже подсознательно ощущала, что Палыч не выносит конкуренции. Мы попрощались. Я вошла в квартиру и сняла телефонную трубку. Успокоив Серегу, что со мной ничего не случилось, я пошла спать. Все, что я помню, это – тревога, какое-то смутное, гибельное ощущение опасности. Я не обманулась – на другой день, в институте Палыч вел себя так, как будто между нами ничего не произошло. Это было настолько неожиданным для меня, что я даже растерялась. Парни, как обычно крутились вокруг, меня это нисколько не трогало; я пыталась скрыть обиду – меня волновал вопрос: что же случилось – почему он так холоден со мной? Именно тогда он так легко победил. Заставил меня злиться и недоумевать. А потом Алешка вместе с Юркой вышли на «Мужества», а я поехала на «Политехническую». Я была раздавлена и не понимала за что? А чего я собственно ожидала: резкой смены поведения, каких-нибудь знаков внимания или приветливых слов. Ничего не было, совсем ничего. Я уже начала сомневаться, а был ли вчерашний день или все, только игра моего воображения…

Не знаю, насколько Мишка Майзельс был прав, сказав однажды: «Если бы Палыч, тогда начал за тобой бегать, как Климов, то ты бы его быстренько бросила».

С каждым годом я все больше уверяюсь, что мы с Палычем очень похожи друг на друга, почти как две капли воды. Он появляется тогда, когда я уже не жду, и с порога бросает что-то типа: «На кого ты меня променяла?! Я тебе больше не снюсь?!»

А я когда, иногда от скуки звоню своим бывшим друзьям, всегда начинаю с того: «Ты еще не женился?! Все меня ждешь?!» Мы как паучки и сущность наша паучья. Сплели когда-то себе крепкие сети, поймали в них чьи-то души и стали ждать. Погибнут они в наших сетях или нет. И если кто-то пытается освободиться, мы не можем просто так отпустить. И не по тому, что голодны, просто это не в наших правилах что-то терять. Пусть мы даже лопнем от переедания, все равно не ослабим путы. Так наши сети устроены, чем больше их дергать, тем сильнее они душат. И жертвам не вырваться. Они нужны нам, как «НЗ», на всякий случай, а вдруг понадобятся, и стоит только дернуть за ниточку и все в твоих руках или вернее лапах.

Мы всегда ищем лучшее, а когда не находим, то тогда и пользуем свой «НЗ».

Смешно, как я незаметно для себя стала и паучком и мухой, хотя возможно в этом и есть двойственность моей натуры: быть госпожой и рабой одновременно. Что-то здесь попахивает садомазохизмом. Ну, скорее всего люди так и живут, постоянно кем-то, командуя и кому-то подчиняясь. Жизнь – это сплошной садомазохизм! Мы черпаем силы и страдаем, унижая кого-то, и блаженно упиваемся своими собственными страданиями. Мне было жаль Климова, но я не могла не мучить его, я мстила ему за того, что не могу отпустить его, а вдруг у меня с Палычем ничего не получилась бы, а мой «НЗ» оказался бы пуст. А он любил меня и прощал любые мои капризы и издевки. И чем больше прощал, тем сильнее меня это злило, и все более изощренными становились пытки. Я представляю, какие адовы муки переносила его душа, но оставалась чистой. У любви, у Великой любви есть потрясающее свойство – очищать души. Я виновата перед ним, но одновременно я считала его виновником в моих несчастьях: что из-за жалости к нему, я не смогла стать свободной для другого. А когда я, наконец, освободилась – время было упущено. Я вдруг обнаружила, что произошло именно то, чего я всегда боялась – я осталась одна в центре своей паутины. Как бывает иногда страшно оставаться совсем одной; я даже не могу дома сидеть в полном одиночестве – мне нужно, чтобы звонил телефон, в гости приходили друзья, играла музыка. Когда нет ощущения нужности – не зачем жить. Но всегда происходит именно то, чего больше всего боишься. Страх лишает человека сил, любой страх. Когда я заболела Палычем, все мои детские страхи вылезли наружу, я боялась всего: быть с ним, не быть с ним, любить его, его любви. Я боялась потерять его – и потеряла так быстро, и навсегда. Ненавижу слово «навсегда» – положение, когда ничего нельзя исправить, изменить, остается только быть мухой, и с каждой минутой все больше запутываться в сетях паутины. А потом только – смерть и это тоже навсегда. Да, уже 10 декабря я почувствовала, что попалась, но еще не знала, насколько прочны сети.

13 декабря – был четверг, у нас снова была физкультура. Под конец занятия нам устроили что-то типа сеанса миорелаксации. Я и еще 20 девчонок лежали на полу, задрав головы к потолку, и расслаблялись. Я помню сероватый оттенок этого потолка и мысли, которые пришли в этот момент: я невольно сравнила его с потолком в школьном спортзале во время подобных сеансов, там, на потолке были такие поперечные балки, и я всегда старалась, лечь на пол так, чтобы попасть в центр ячейки, образуемой соседними балками. Я представляла, что если потолок внезапно обрушится, то я спасусь, и чувствовала себя очень не уютно когда попадала под балку. Но потолок, в данную минуту, простирающийся надо мной, был ровный и если бы он рухнул, меня бы раздавило. Это была первая мысль. С трудом, избавившись от навязчивой идеи, я стала думать о более приятно волнующих вещах: что уже через пять минут все это закончиться, мы переоденемся и пойдем, к мальчишкам, пить чай. Что же будет дальше: останемся ли мы снова с Палычем наедине или нет, и вообще как он себя поведет сегодня…

Но это будет через пять минут, а пока высокий, серый потолок плыл надо мной, как гигантская громадина, трюм какого-то большого корабля. Я чувствовала, что мой хребет прилип к его днищу, мурашки бегали по рукам и ногам, и было такое странное ощущение полета. Что-то подобное я испытала в марте этого года, когда в очередной раз, ругаясь с Климовым, я легла на снег, в сквере на проспекте Культуры. Я помню, как снежные кристаллики покалывают кожу моих голеней сквозь тонкие капроновые колготки, но это только приятно успокаивает – я не чувствую ни холода, ни боли, ни страха. Я вижу, как из-под земли вырастают дома, такие голубые, чистые, летящие прямо на меня. Они крышами упираются в небо. Такое же высокое, голубое, почти прозрачное. Все начинает кружиться у меня перед глазами: дома, улица, редкие голые деревья, солнце и снег… Все расплывается как во сне, только взволнованный Сережкин голос возвращает меня к действительности. Мой снежный полет сводит нашу ссору на нет. Я поднимаюсь на ноги, но что это – кружение продолжается – надо мной серый потолок спортзала и чей-то голос объявляет, что занятие окончено…

Память очень интересная вещь, она у меня большей частью фрагментарна, как пленка, порезанная на отдельные кадры, перемешанные, перепутанные и частично утерянные безвозвратно. И поэтому, следующий кадр этого дня будет таким: мы с Палычем сидим в обнимку на его кровати, целуемся. Мишка и Ольга, как угорелые, бегают по общежитию, то звонить, то еще куда-то. Сосед Палыча по комнате, негр Делу, спит беспробудным сном, выставив ноги на середину комнаты. Кублашка влетает в комнату, и что-то в запале пытается нам рассказать. Мы, не отрываясь, друг от друга, кричим ей: " Ноги!» Но было поздно. Она, пятясь спиной, натыкается на Делу и, балансируя, как канатоходец, ели удерживает равновесие, при этом издает вскрик, полный ужаса и недоумения, который гасится нашим дружным хохотом… Нам не удалось сегодня остаться одним, как я мечтала, но Палыч поехал меня провожать. Все было так чудесно. Но я, по-прежнему, была скованной, мучительно подбирая темы для разговоров. Мне было с ним безумно хорошо, и невыносимо тревожно. Я знала, что скоро потеряю его, потеряю навсегда, и буду сожалеть об этом всю жизнь.

Мы приехали ко мне домой и выяснили, что наши мамы учились в ЛПМИ в одно и тоже время и вероятно даже знали друг друга. Алешка нашел в мамином выпускном альбоме своих родителей, его отец тоже учился в ЛПМИ, но был на курс старше, а в альбоме просто была фотография из походной жизни института, в которой он принимал непосредственное участие. Еще чуть-чуть, поговорив о наших родителях, Палыч засобирался обратно в общагу. Он всегда торопился, так как будто боялся чего-то не успеть. А мне так не хотелось его отпускать, я не могла им надышаться. Он заполнил всю мою жизнь, и с его уходом она останавливалась. Да, за эти 12 дней родился целый мир. Но четыре дня уже истекли, оставалось чуть больше недели.

14 декабря я сделала завивку, разоделась и пошла в институт, а после «Английского» мы с Алешкой, попрощавшись с Зуриком, направились на «Лесную», потом с «Политехнической» шли пешком по Тихорецкому проспекту, жуя батон, купленный мной для семьи. Боже, как было хорошо. Подошел троллейбус №30 и нас поглотила его теплая утроба. Мы целовались всю дорогу. Лешка сказал, что у него ко мне какое-то неопределенное чувство, а я надеялась, что он любит меня. Мы опять долго стояли у лифта и все ни как не могли проститься.

В субботу 15 декабря у Зура был День Рождения, его землячки подарили ему красные гвоздики, он бросил их к моим ногам, вместе со своим сердцем. А я не приняла, я сказала ему: – «Ты же знаешь, что я люблю Палыча!»

Мне было жаль Зурика, но я любила Алешку. Наш, внезапно возникший, союз бесил ни только Зура, но и всех остальных членов «пятерки». У каждого были на этот счет свои соображения, но как потом выяснилось – у всех были определенные планы на меня. Мальчишки недоумевали, почему я выбрала именно Палыча, а потом долго не могли простить мне нашу ссору и разрыв. Вот она нелепость человеческой натуры: каждый из «пятерки» так или иначе, показал свое неравнодушие ко мне, и если судьба, оставляла нас с кем-нибудь наедине, то желания их были очевидны. Но признаться, друг перед другом в своих преступных помыслах – не хватало смелости, легче было публично ненавидеть меня, чем видеть рядом со мной другого. Они все ревновали меня к Палычу, а он даже не подозревал. Я не хочу сказать, что вся «пятерка» была в меня влюблена, нет любовь здесь не при чем. Но, что мужчине нужно от женщины, хотя этому мужчине 17—18 лет, да и женщине не больше – дружба? Но, по-моему, Чехов сказал, что дружба между мужчиной и женщиной возможна только после того, как женщина была любовницей этого мужчины. Секс? Да, никто бы из них не отказался, но этого всегда мало. Секс – это сомнительная власть даже над телом. А уж, владеть моей душой – было заказано. Хотя я думаю, что все считали, что наш роман с Палычем не надолго и не всерьез. Роман, которого не было. Оставалось восемь дней.

Гвоздики я не взяла или взяла – не помню, меня даже не взволновали эти цветы…

Мы с Алешкой поехали к Белому и смотрели слайды – я помню только один, сделанный то ли в Киеве, то ли в Минске: ночь, и множество ярких разноцветных линий от трамваев и машин на черном фоне почти не существующего города. Белый что-то объяснял о технике выполнения подобных фотографий, периодически прося нас слушать, а не целоваться. В 21.00. мы ушли, я помню время так точно, потому что Палыч всегда срывался в девять вечера, чтобы проводить меня и успеть в общежитие до 23.00. Не знаю, успевал ли он когда-нибудь. На «Политехнической» я завела свою старую пластинку, о том, что судьба не позволит нам быть вместе. Я говорила:

– «Ты меня не любишь!»

– «Я стараюсь полюбить тебя», отвечал Алешка.

– «У тебя из этой глупости ничего не получиться!»

А когда мы приехали на Художников то, стоя у лифта, я продолжала, и все ни как не могла остановиться. Он молча слушал, думая о чем-то своем, и вдруг перебил мои тирады, словами: «А поцеловать-то тебя можно?». Я на мгновение потеряла дар речи, он повернул меня к себе, приподнял к потолку, что моя голова, чуть не коснулась лампочки. Потом медленно опустил и поцеловал так нежно, как будто это был наш последний поцелуй. Мы еще долго целовались. Он шептал мне на ушко слова популярной тогда песенки группы «Браво»: «Мне хорошо рядом с тобой…» Как мне было тепло рядом с ним, тепло в этом мрачном зимнем подъезде. Но меня неотступно преследовала мысль, что я, принадлежащая другому человеку, и я все же ворую чужое счастье. А счастье то я действительно своровала, только у себя и у Палыча. Я всегда знала, что когда-нибудь расстанусь с Климовым, но почему-то решила, что сейчас еще слишком рано. А наличие, самого этого, выбора между двумя мужчинами нервировало меня еще больше. Я была ужасной эгоисткой и собственницей – ни как не могла понять – почему надо вообще что-то терять, почему нельзя иметь все сразу?! И интуитивно чувствуя, что нельзя – я бесилась, сходила с ума, и в эти минуты мне хотелось потерять все. Пусть все исчезнут, оставят меня в покое, пусть не будет выбора. И я не могла удержать себя, я жаждала испортить все, в еще только зарождавшихся отношениях, все погубить, только чтобы не выбирать. Потому что я боялась, что я как всегда сделаю неправильно – я выбрала бы Климова, более надежного, проверенного временем, любящего меня до самозабвения, прощающего мне все обиды и боль. Может именно в этот момент я и, не подозревая об этом, сделала свой пресловутый выбор…

Я опять начала говорить, что нам нужно расстаться. Алешка, взглянул мне в глаза, выкрикнул: «Прощай!», и бросился вниз по черной лестнице. Я замерла, мир умер в это мгновение. Я поняла, что я натворила – я потеряла его навсегда. Стены, наверное, трещали от моего рева. Первый раз я плакала об Алешке. Он так быстро убежал, он не вернется больше никогда. Медленно повернувшись к двери, я нажала кнопку звонка. Слезы текли рекой, рыдания сжимали горло… Зачем мне нужно страдать самой и мучить других, зачем? Нет, я не умею иначе. Все моя жизнь – поиск острых ощущений и упоение от душевных мук. Я предала любовь, предала в тот момент, когда начала играть ей, как котенок играет тряпичным бантиком. Конечно, я успела вытереть слезы до того, как мне открыли дверь, конечно, я прекрасно, с аппетитом поужинала (вот чего я точно никогда не теряла, так это аппетит) и спокойно легла спать. Но встала рано. Встать в 9 утра в воскресенье – для меня это нонсенс! У меня уже созрел план, как исправить ситуацию. Я знала, что парни встречаются сегодня у Белого в 11 часов, я уже собралась ехать на Полтавскую, 12 кв.17, но передумала. У меня, было, достаточно времени перехватить Палыча с Юркой в общаге. Схватив яблоко, я вылетела из дома, села на 21 троллейбус и стала думать, что же я ему скажу. Я осознавала, что слова не нужны, мне просто надо приехать и сам факт моего приезда, все разрешит без слов. Все, что я испытывала, это прилив радостного волнения – это я и называю острым ощущением. Когда мир, вокруг тебя становиться таким колючим, но иголочки только приятно царапают. Вопрос с выбором был не разрешен, он повис в воздухе. Мной управляло только желание увидеть его, это был зов сердца. Самый сильный зов на свете, которому не возможно сопротивляться. Меня приятно познабливало, я верила в удачу моего предприятия, но в воздухе присутствовало что-то, говорящее о том – «не расслабляйся, вдруг все пойдет не так».

Я приехала в общагу около 10.00., в холле 4 этажа наткнулась на Юрку, он велел мне оставаться на месте и пошел звать Алешку. Палыч, вынырнул из коридора. Мне показалось, что он был бледен. Он сказал, что знал, что я приеду, что пусть все идет по-старому, так, как будто вчера ничего не случилось. Я молча, кивала. Он сказал, что не может меня проводить, что мы увидимся позже, а сейчас они должны ехать к Белому, их там ждут уже Мишка с Зуром. Я неожиданно для себя спросила: «А можно мне с вами?» Не помню точно, какая реакция была у Алешки – но только не бурный протест, потому что мы поехали все вместе к Белому, а потом «пятерка» и я пошли в кинотеатр «Художественный» на американский полубоевик, полудетектив «Ангелочек». История о современном Джеке-Потрошителе, орудующим в криминальной среде Нью-Йорка, и маленькой, милой проститутке, которая вынуждена бороться с этим маньяком- убийцей, ну конечно не в одиночку, а вместе с добрым полицейским. Почему все эти фильмы так примитивны?! Хотя, может это и здорово, что где-то есть счастливый конец. Да, если мою историю закончить прямо сейчас, она не была бы столь трагичной. Но в жизни не все так просто. В какой-то телевизионной передаче спорили о том, что было бы с Ромео и Джульеттой, если бы они остались живы. И жили бы в наше время, в нашей стране, в семьях среднего класса, с очень средним достатком. Мне всегда нравилось, как мой папа отвечал на подобные вопросы. Он говорил: «Фильма бы не было». Правильно, если бы не было какой-то интриги, трагедии или ужаса, то не было бы смысла писать книги, снимать фильмы. Ну, назовите, не долго думая, какое-нибудь лучезарное произведение, где счастливы все от начала и до конца, особенно в нашей отечественной литературе. Нет, наша загадочная русская душа не приемлет долгого счастья, а вот на вечные муки она согласна, ей не впервой. Хотя первопричина этих мук почти всегда бывает идиотской. Пойди, Ромео с Джульеттой, вовремя к своим родителям, расскажи им все, что поженились уже, что теперь радоваться надо и внуков ждать, глядишь, и померили бы всех, а «Кина» не было бы». Я это к тому, что сложись у нас тогда все иначе, я сейчас бы возможно не страдала графоманством.

В понедельник 17 декабря, я после физкультуры опять пришла к Алешке. В этот раз я была одна. В 85 комнате горел свет, я тихо постучалась и, не дожидаясь ответа, зашла внутрь. Мой Алешка спал, раскинувшись на кровати, прямо в одежде, поверх покрывала. Он лежал лицом вниз. Он был такой беззащитный. Я не стала его будить, я еще минуту смотрела на него, такого родного, такого любимого. Он устал, пусть поспит, я не стала проходить в комнату, вдруг разбужу. Притворив дверь, я пошла в 89ю, решив, что подожду у Юрки, пока Палыч проснется. Юрка был очень рад мне, мы сидели с ним на кровати, пили чай с конфетами «Старт», долго болтали, он рассказывал о своем детстве, о Сочи, о своем брате. Я удивилась, узнав, что у него есть родной брат, мне почему-то казалось, что он единственный ребенок в семье. Мне было так легко с ним общаться, не надо было мучительно подбирать слова. Через два часа нашей непринужденной беседы дверь с шумом распахнулась, чуть не сорвавшись с петель. Я не вольно вздрогнула от неожиданности. На пороге стоял Палыч:

«Ты к кому пришла, ко мне или к нему?»

Юрка как-то вдруг резко побледнел, осунулся и заметался по комнате. Я была почти испугана и очень смутилась. До меня даже не дошло, что Палыч просто шутил, видно еще за дверью он, услышав наши голоса, решил обставить свое появление должным образом. Но наша реакция, скорее всего не соответствовала ожидаемой. Надо было как-то разрядить обстановку. Я продолжала сидеть на кровати и таращить глаза. Юрка вовсе выпал из моего поля зрения. Алешка решил не усугублять сложившуюся ситуацию, сказал мне:

«Вставай, пошли!»

Я послушно, как гутаперчивая кукла, поплелась за ним. Я понимала, что мне не за что чувствовать себя виноватой, но чувствовала именно это. Мое хорошее настроение ушло, и осталась какая-то рабская покорность, готовность подчиняться любому его слову, жесту, движению. Тогда у меня впервые родился какой-то особенный страх. Говорят, что «Страх- это способность унижать и готовность унижаться». Возможно, так и есть. Его шутка, совсем не была воспринята, как шутка, а неловкое замешательство навело видно на какие-то потаенные мысли. А слова оправдания только все еще больше усложняли. Оправдываешься – значит виноват. Хотя на самом деле мы с Алешкой в скорости забыли о случившемся, но моя душа стала наполняться страхом, как ядом. Он случайно открыл какой-то невидимый кран и забыл закрыть – и вот этот яд начал убивать меня медленно, сначала почти незаметно, но потом этот страх вырос до колоссальных размеров. Палыч – становился для меня скрытой и явной угрозой. Мой страх перед ним и моя любовь к нему составят потом такую гремучую смесь, что будь она материальной, то даже одна капля попавшая на металлический пол выела бы в нем огромную дыру за доли секунды…

А на следующий день заболел Сергей, мне пришлось к нему поехать. Палыч с Юркой должны были пойти на Кантимировскую, 26, в медпункт, делать реакцию Манту. Мы расстались с Алешкой, я сказала ему, что пойду, попытаюсь сдать биологию, а сама поехала на улицу Софьи Ковалевской. Вот и первая ложь! Первая ли? А не было ли все ложью с самого начала. Сережка обрадовался мне, как ребенок, а я думала о другом. Попав в круговорот сплошной лжи, я не боялась запутаться, я чувствовала себя здесь, как рыба в воде. Вся моя жизнь была полна лжи и любовных треугольников, все было привычно, но мерзко до жути. Я уже не была школьницей, которая ко всем жизненным перипетиям относится с легкостью. Я жалела всех и себя в первую очередь и злилась от бессилия, что нельзя ничего изменить. Я еще вечером в воскресенье, после кино с парнями, рассказала Сереге, что влюбилась в Палыча, он не поверил. И во вторник, увидев меня, он тоже не верил, не верил ни во что плохое, пока я рядом. Я была его убежищем, домом, смыслом жизни, я не могла предать. Но я уже предала его, каждой своей мыслью я предавала его. Я еще не осознавала, что играю человеческими чувствами. Однако я предполагала, что поиски одного единственного Человека, могут привести к человеческим жертвам, но не к уничтожению всего человечества, в самом деле. Я не хотела ни чьей гибели, я просто решила жить в своих параллельных мирах и получать по максимуму то, что они в состоянии мне дать.

В среду, 19 декабря мы пошли с Лешкой гулять по Невскому, купили за 1 рубль разноцветный зефир и направились в «Октябрь» на фильм «Зеленая кобра». Более отвратной кинокартины я в жизни не видела. Толпа черных туземцев носилась по экрану взад-вперед вместе с папочкой Натальи Кински, ужасным уродом. Но мне было, в сущности, все равно, что смотреть, где находиться – Алешка был со мной, и это было все, что мне нужно, да еще разноцветный зефир скрасил наше пребывание в кино.

В четверг, 20 числа я вырядилась в фетровую ковбойскую шляпу и поехала на физкультуру в общагу. Водитель 21 троллейбуса пускал слюнки всю дорогу. Я выскочила на кольце и побежала переодеваться для занятия. Девчонки отпали от моего прикида, какой-то араб пытался со мной познакомиться, но мне было не до них, я ждала конца занятий, чтобы скорее увидеть того, для которого весь этот цирк. Но Палыча не было в общаге, они играли в футбол, на другой стороне замерзшего бассейна около «Позитрона». Я увидела его еще издали, нас разделяло полотно тонкого льда. Что же делать, обходить «бассейку» и терять полчаса драгоценного времени. Не в моих это правилах что-то терять! Я пошла по льду. Шаг за шагом, на непомерно высоченных каблуках, в дурацкой шляпе, которую так и норовил сорвать ветер. Пласт тяжелого снега покрывал лед, было страшно, а вдруг я провалюсь, я, честно говоря, не люблю играть с тем, что опасно для жизни, то есть безрассудно рисковать жизнью. Но я шла, все ближе и ближе, продвигаясь к своей цели. Палыч поднял голову и узнал меня; он ударил по мячу, шутя, забил гол и громко крикнул: – «Все конец игры, за мной пришли». В толпе мелькнуло недовольное лицо Юрки. Я поднялась на гранитный барьер и утонула в объятьях своей любви… Не когда бы ни подумала, что через 12 лет он вспомнит эту шляпу, а я то уже и забыла о ее существовании, детские игры в «Д'Артаньянов» были давно позади.

В пятницу 21 декабря, мы сидели на «Английском» в обнимку, ни кого не стесняясь. После я осталась пересдавать зачет, а Алешка меня терпеливо ждал в коридоре. Я и сейчас вижу, как он стоит, прислонясь к перилам лестницы и теребя в руках ремни своего оранжево-зеленого рюкзачка. Что-то в нем было такое милое, детское, неуловимое. Мы вышли из института, и пошли в никуда… Этим вечером Палыч ответит мне на вопрос: «Любит ли он меня?», фразой: «Куда я от тебя денусь!» Самое оригинальное признание в любви, которое я когда-либо слышала. Но это было такое счастье, обманывать себя, что он меня любит, а может тогда, это было правдой. Он вскочил в троллейбус и уехал из нашего последнего, счастливого вечера. А я пошла, встречать Сережку, который чуть ли не столкнулся с нами, мы чудом разминулись. Он, битый час, рассказывал мне про фильм «Голубая лагуна», пока не понял, что я не слышала не единого его слова.

И вот наступила суббота, 22 декабря – наш с Алешкой последний день. На физике мы резвились, как дети: Юрка с Зуриком делали вид, что снимают эротический фильм, главными героями которого были мы с Алешкой. Забавно было бы посмотреть эту ленту. Только жаль, что пленка была воображаемой.

После занятий мы все поехали к Белому пить пиво, и есть снетков (такая мелкая, вонючая рыбешка). Сначала все было хорошо, а потом мы перепились. Сквозь пьяный угар, я вижу, как Мишка и Зурик, валяясь на диване, тянут ко мне свои похотливые ручки. Глаза слезятся от едкого табачного дыма, висящего смогом в комнате. Белый притаился где-то у меня за спиной, я его не вижу. Палыча нет в комнате, он вышел и оставил меня одну, без защиты. Юрка сидел на стуле у окна, он, кажется, совсем не был пьян, он схватил меня за локоть, притянул к себе на колени. Его глаза, такие голубые и откровенные, кажется, кричали: " Иди ко мне, я спасу тебя от остальных, со мной тебе нечего бояться. Я же лучший друг Палыча, как я могу обидеть его девушку». Я всегда знала, что можно ожидать от Мишки с Зуриком, тем более от пьяных, когда все корковые барьеры сметены. Правда, никто бы из них не решился на групповое изнасилование, но кто знает, что на уме у пьяных подростков. Хотя, честно, такое мне и в голову тогда не могло прийти, я настолько всегда доверяла людям, тем более близким мне людям, ведь они уже были для меня как братья. Но они были парнями, а я красивой девчонкой, к тому же тоже ели стоящей на ногах и туго соображающей, после выпитого спиртного. Но даже моя подкорка оберегала меня – нельзя было попадаться в их лапки. А Юрка был лучшим другом моего Алешки и, уж от него то я меньше всего ожидала подвоха. Нельзя доверять лучшим друзьям – они обманут в первую очередь.

Он сильно прижал меня к себе, о сопротивлении можно было даже не думать, мое тело было ватным. Он нашел своими губами мой раскрытый ротик, пытающийся что-то сказать, и закрыл его страстным поцелуем. Я онемела, он крепко сжимал меня в объятьях, продолжая целовать. Я не знаю сколько прошло времени, минута, две или целая вечность. Помню привкус мандарина на его губах и ужас, сковавший все мои чресла. Ни кто не видел, как отворилась дверь, как улыбка сползла с Алешкиных губ. Что он чувствовал, стоя в темном прямоугольнике двери, ведущей в комнату залитую светом, дымом, запахом пива и рыбы. Что он чувствовал, когда увидел, как его девушка целуется с его лучшим другом. Может – боль, может – пустоту. Может, его мир рухнул, а может, он ничего не чувствовал. Юрка первый заметил Палыча, его руки разжались, отомкнулись железные тиски. Я рванулась. Алешка, спокойно сказал:

«Пойдем, выйдем, надо поговорить».

Я вылетела за ним в коридор, моя голова была тяжелой и пустой. Я уже ни чего не соображала, мне просто хотелось плакать. Я зашла в туалет, но ни как не могла закрыть защелку, и через некоторое время он вошел вслед за мной. Я повисла на нем, пьяные слезы градом катились по щекам. Я говорила, как люблю его, умоляла меня не бросать, клялась в чем-то, причитала, ругалась. Наш разговор продлился около часа, потом мы перешли в ванную. Смена диспозиции – плохой помощник в разборках. Потому что при смене окружающей обстановки – оборонительная позиция может смениться наступательной. Так и произошло, единственное, что я помню, что пока мы были в туалете, Алешка меня даже утешал, говорил, что, если я буду продолжать, то он тоже заплачет. А в ванной он сказал, что никогда меня не любил. Эти слова вспыхнули у меня на сердце, врезались в мою память. Я взвыла, как раненый зверь, и затихла.

Нас позвал Белый, сказал, что кончайте разбираться, пора уходить, уже 21.00. Мы вышли на улицу, пошли к метро. Я шла и пела на всю улицу: «И уносят меня, и уносят меня в звенящую, снежную даль…» Пела с таким отчаяньем и какой-то пьяной бравадой. В холле станции метро Палыч с Юркой вдруг исчезли. Белый сказал мне, что они уже уехали, и не пустил меня, броситься вдогонку. Я чувствовала, что здесь что-то не то: каким образом, Белый мог узнать, ждут ли они нас внизу или нет. Но я ни только доверяла, я еще и верила людям – как легко я обманывалась тогда. Хотя, вряд ли что-нибудь поменялось, если бы я догнала их внизу. Уже много лет спустя, Палыч говорил, что они долго ждали нас на станции, а ни кто так и не появился. Я сомневаюсь, что это правда, думаю, что Юрка его обработал так же, как меня Белый. Мостовой уговорил меня идти пешком, да и в принципе, когда я поверила в то, что Палыч меня бросил, я махнула рукой и сказала: – «Идем!» Куда подевались Мишка и Зурик – мне было все равно, их тоже не было, но меня это отнюдь не огорчило. Нас оставалось трое: я, Белый и Лешка Брежнев, друг Мостового (они вместе снимали комнату на Полтавской), он присоединился к нам, как раз перед самым нашим выходом на улицу. Мы пошли по заснеженным переулкам от метро «Площадь Восстания» до «Лесной». Я плакала, а Белый бережно вытирал мне слезы, говорил, что все пройдет, надо все вычеркнуть и забыть. У меня вдруг мелькнула мысль, что все, что произошло за последних три часа похоже на заговор. Только кто был его идейным руководителем, кто направлял руку карающего рока. Кому так мешала наша любовь? Юрке, Белому, а может самому Алексею Васильевичу Павлову. Не может быть, слишком сложна и витиевата комбинация избавления от одной маленькой, влюбленной дурочки. К чему такие сложности. Все – просто нелепое стечение обстоятельств. Правда, я много раз убеждалась, что в жизни нет ничего случайного, все – закономерно. Просто должно было случиться то, что случилось. И это только мой бурный темперамент и не умение пить. Я обвинила себя и успокоилась. Мысль, как внезапно появилось. Так внезапно и потухла. Но все-таки ощущение, что я тогда попалась в чью-то засаду, не покидает меня до сих пор, когда я вспоминаю декабрь 1990 года. Какая сейчас разница – было все это подстроено или получилось само собой. Одного из главных героев той трагической субботы уже больше 10 лет нет на этом свете. Неужели судьба так жестоко наказала его за тот один единственный поцелуй, с запахом мандарина и хмеля. Но этот поцелуй сломал мою жизнь, а может быть ни только мою. Может, он изменил ход истории – всего один поцелуй в далеком снежном декабре. Он уничтожил 12 дней счастья и подарил день ужаса, месяц ужаса, годы страданий…

Да, этот день был переломным в моей судьбе. Единственный день, в который я не хотела бы вернуться…

Что для меня был этот день когда-то,

Что для меня сегодня этот день,