Потомокъ. Князь мертвецов

– Тяжело было ее родителям, – отрезал Йоэль. – Которых по «Временным правилам»[14 - Принятые в 1882 г. ограничения прав евреев на поселение, передвижение, владение и аренду имущества, занятие выборных должностей в земстве и т. д.], которые у нас в империи скоро станут вечными, в город наш господин полицмейстер даже на похороны не впустил. Не любит, когда жиды тут шляются. А любовь – это для альвийской поэзии, – он скривил безупречно очерченные губы, – а не для еврейской жизни! И… простите, а куда мы идем?

За разговором они дошли до Тюремной площади, а оттуда свернули в переулок. Доходные дома в три-четыре этажа здесь перемежались мазанками, утопающими в осенних багряно-золотых садах, а те – яминами и остовами стен. И только по свежему запаху древесной стружки можно было определить: эти стены еще не успели выстроить или уже успели развалить.

Переулок и впрямь вывел к участку – к задней его стене.

– Свистеть умеете?

Йоэль наклонил голову так величественно, будто его спросили, знает ли он церемониал Полых Холмов. Ну или как быть шацем в синагоге[15 - Представитель общества, ведущий молитву. Им может быть любой из молящихся.].

– Отлично, тогда давайте одежду. И свистните, если сюда вдруг кто явится.

За спиной тут же раздался негромкий свист.

– Мне свистнуть не тяжело, – задумчиво произнес альв. – Но некоторые явившиеся справляются сами.

Из-за ближайшей то ли недостроенной, то ли разрушенной стены торчала голова в здоровенном, не по размеру картузе.

– Панычи, эй, панычи! – Мальчишка сдвинул картуз на затылок, открывая чумазую физиономию с веснушчатым носом и настороженными глазами. – Йдить сюды – чего скажу! Вам для дела сгодится.

– Юноша умеет вести переговоры. – Йоэль первым направился к мальчишке.

Пацаненок еще больше высунулся из-за стены, огляделся настороженно, будто боялся, что подслушают, поманил пальцем, предлагая придвинуться поближе, и заговорщицким шепотом выдал:

– Купите кирпич!

– Что? – выпалил Митя – голос его сорвался.

Услышать средь бела дня, в глухой провинции, от мелкого шкета любимую шуточку апашей Марьиной Рощи? Только ножичка, пляшущего между пальцами, не хватает!

– Кирпич, говорю, – терпеливо повторил мальчишка. – Тот самый… – Физиономия его стала многозначительной. Он понизил голос еще больше и веско обронил: – Вы не думайте, настоящий! Это Стешка с рябым Михайликом вовсе совесть потеряли – обыкновенные кирпичи берут да сами клеймо выцарапывают. А у меня все по-честному: вот этими вот руками со стройки у губернаторского дома спер! – Пацан важно предъявил грязные ладошки и веско закончил: – Так что червонец с вас, панычи.

– За телегу? – опешил ничего не понимающий альв.

– Тю! – ответно опешил пацан и выразительно покрутил пальцем у виска. – Ты шо, дурной? Тот-то гляжу какой-то… не такой! – Он презрительно покосился на длинные серебристые волосы альва и повернулся к Мите, как к более достойному доверия. – За один!

– А клеймо – серп, да? – безнадежно спросил тот.

– Соображаешь! – Пацаненок ощерился в щербатой улыбке. – Самый что ни на есть доподлинный мертвецкий кирпич. Я и показать могу, только ты сперва гроши покажи.

– Спасибо, не нужно, – запинаясь, пробормотал Митя.

– Как это – не нужно? – заволновался пацаненок. – Думаешь, я не понял, чего вы туточки крутитесь? Уж не знаю, зачем вам до мертвяков занадобилось: может, халамидники вы, одежу тырить лезете, – посмотрел на ошарашенные физиономии обоих и успокаивающе покивал: – Мертвякам она уже без надобности. А может, – он подозрительно прищурился, – сами мертвяки вам занадобились…

– Зачем? – вырвалось у альва.

– А я знаю? – Мальчишка возмутился эдакой попыткой свалить на него чужие проблемы. – Говорят, душегубы на них того… руку ставят… – и задумчиво добавил: – Или вовсе на пирожки…

Йоэль крупно сглотнул. То ли тошнило, то ли вдруг пирожков захотелось…

– Ну так чего, панычи, берете?

– Нет, спасибо, мы как-нибудь без кирпича обойдемся, – слабым голосом откликнулся Митя.

– А я думал, ты умный, а ты такой же дурной как этот вот. – Мальчишка презрительно кивнул на альва. – Обойдется он, вы видали! Думаешь, залезешь туда, а мертвячки там рядками смирнехонько лежат и ничего тебе не сделают? Не-ет, паныч, шалишь! Мертвяк нынче бойкий пошел. Весь город видел, как они целым войском по улицам маршировали. Да чего там! Я летом своими глазами видел, как мертвая девка из окошка мертвецкой лезла! Лицо как череп, глаза как двери в пекло, а волосья… волосья… как швабра, о! И рыжие! Страшная, жуть! Клычищи на меня оскалила, а сама фррр – будто дымом утекла. А я еще жалился тогда, что трое дён не евши! – деловито прикинул мальчишка. – Да будь я поупитанней – точно сожрала б, а так, видать, не занравился я ей, кого пожирней искать отправилась.

– Рыжая, говоришь… – повторил Митя. – Из какого окна?

– Вон из того! – Мальчишка ткнул грязным пальцем в полуподвальное окошко. – Ей-богу, не вру!

– Верю. – Митя даже хотел похлопать его по плечу, но вовремя остановился, оценив сомнительной чистоты рубаху. – А теперь пошел вон отсюда, чтоб духу твоего не было! Пока я тебя лично госпоже губернаторше как главного расхитителя кирпичей не сдал! Уж она тебе пропишет каторгу, ворюга! – Он скорчил жуткую рожу и потянулся, будто хотел ухватить паренька за шиворот.

Мальчишка взвизгнул и ринулся прочь, сверкая босыми пятками. Заскочил за угол, высунулся оттуда и напоследок зло погрозил чумазым кулаком:

– Чтоб тебя там мертвяки покусали! Вот тогда пожалеешь, что у тебя супротив них мертвецкого кирпича не было – да поздно будет! – Его босые ноги снова зашлепали по битой брусчатке – убежал.

– А что, кирпич против мертвецов помогает? – неуверенно спросил окончательно замороченный альв.

Вместо ответа Митя снял сюртук и жилет и сунул их Йоэлю: это мара могла дымом в окошко просачиваться, да и без дыма – тощая девчонка. А у него все-таки плечи. Ну ничего, как-нибудь… Толчком высадил прикрывающую полуподвальное окошко фанеру – стекло, которое они с рыжей марой расколотили летом, так и не вставили. Забросил внутрь сверток с собранной Йоэлем одеждой и, сдавленно шипя сквозь зубы, принялся протискиваться внутрь. Края старой оконной рамы впились в плечи – так, наверное, чувствуешь себя в челюстях крокодила, прежде чем попасть к тому в желудок!

Что-то треснуло – Митя лишь понадеялся, что ветхая рама, а не последняя пристойная сорочка, – и он провалился внутрь, кулем рухнув на кирпичный пол мертвецкой. Кряхтя, как столетний старик, встал, подобрал сверток. И поглядел на три покрытых простынями тела на прозекторских столах:

– Да у меня есть выбор!

Под первой простыней обнаружилась старуха, и Митя торопливо накинул простыню обратно. Зато между оставшимися двумя замер, как привередливый покупатель в лавке, поглядывая то вправо, то влево. На правом столе обнаружился труп молодого мужчины – был он крепко сбит и коренаст, так что Митина одежда должна была ему подойти, но… Все портила покрытая синяками физиономия и свернутый на сторону нос. Второй, немолодой – лет пятидесяти – худой и высохший, как старый корень, выглядел вполне прилично.

– Это можно и шляпой прикрыть, – разглядывая единственный черно-багровый синяк на виске, пробормотал Митя и решительно кивнул.

Спокойно… Его учили… И он уже делал это… В горячке боя, почти в бреду, для сотен тел… Осталось сделать это спокойно, осознанно и всего с одним! Получилось тогда, получится и сейчас.

Он раскинул руки, прикрыл глаза и глубоко вдохнул.

Облако темного дыма закружилось вокруг раскрытых ладоней. Медленно поползло по рукам, окутывая его сперва до плеч, потом накрыло всего и начало расползаться по мертвецкой. Струйки черного дыма спиралями поднимались к низкому сводчатому потолку и змейками скользили вдоль окон. Вкрадчиво, как кошка лапой, черный дым коснулся жестяного стола.

Митя протянул руку и коснулся ладони мертвеца.

Яркий солнечный свет обрушился на него. Высокая трава, река блестит на солнце, тонкий ломоть черствого ржаного хлеба в подоле замызганной рубашонки… и пронзительный, полный ужаса крик:

– Барыня на Москву собралась! На Кузнецком Мосту платьями закупаться! Бегите! Все бегите! – Крик захлебнулся, послышался звук удара.

Сестра подхватила его из травы, закинула на закорки и побежала, будто на пятках ее выросли крылья. Он держался за ее плечи, и сердце от страха бултыхалось в горле… Они уже вбегали во двор – выскочившая из дома мать, протягивая руки, бежала им навстречу…

Свет солнца закрыла огромная темная фигура, его вырвали из рук сестры и швырнули на телегу, где тесно, как котята в лукошке, уже были набросаны такие же, как он, – маленькие и потерянные. Скрипели несмазанные оси, над телегой стоял неумолчный детский плач, сквозь который он услышал довольный голос управляющего:

– Эк быдло деревенское щенков наплодило! Всех распродать, так барыне не токмо на платья, и на туфли с муфтами достанет. Да и нам малая копейка перепадет.

Мать еще с криком бежала за телегой, пока хлыст барского управляющего не швырнул ее в пыль деревенской улочки.

Мир закрутился в серой пелене, одну за другой высвечивая бесконечно-однообразные картинки плавильного цеха на уральском заводе, куда его купили: дым, смрад, дышащий жаром поток кипящего металла, боль в плечах, спине и скрюченных ранней сухоткой ногах, не отпускающая даже на койке в бараке, где зимой углы покрывал иней, а летом все плавилось от жары… И бесконечное ожидание, когда что-то изменится… ну хоть что-то! Как дали волю, даже показалось, что сбылось и… показалось. Второй раз показалось, когда с Урала он перебрался сюда: здесь теплее и сытнее, и опытных работников мало, а от того их ценили, и он даже впрямь начал надеяться, что хоть под старость может вдруг начаться жизнь… Когда все оборвалось враз: в день зарплаты, в темном переулке, ударом свинцовой гирьки в висок.