Суждено выжить

Привели типа в наш штабной вагон. На коротком допросе он вел себя вызывающе. Говорил, что их вооружили немцы. Скоро будет война, и они будут помогать немецкому командованию освобождаться от коммунистической мрази. Латвии, Литве и Эстонии немцы даруют свободу и самостоятельность.

Когда типа увели и сдали в НКВД, комиссар бригады сказал: «Меланхолик, псих, не в своем уме».

Голубев ответил: «Он не меланхолик и не псих. Он патриот и смело смотрит в глаза врагу. Смело пойдет на любую пытку и казнь». «Но ради чего?» – вставил комиссар.

«У него свои убеждения, своя давно сложившаяся жизнь, – ответил Голубев. – Неплохо бы в случае войны, чтобы каждый наш боец в логове врага вел себя так же, как он». Комиссар хотел возразить, посмотрел на нас с Кошкиным, сказал: «Мы на эту тему, товарищ Голубев, еще поговорим». «Что нам с вами говорить? – ответил Голубев. – Нам надо работать с народом, особенно органам госбезопасности. В России много умных мужиков посадили ни за что, по доносам кляузников и склочников. Здесь открыто выступают против советской власти и вдобавок вооружены. Никому до этого дела нет. Вообще-то очень странно. Что же будет, если начнется война? Они действительно будут из-за углов нам в спину стрелять». «Поживем, увидим, – сказал комиссар. – Вы, товарищи младшие лейтенанты, свободны».

Поезд шел очень медленно. Я на ходу поезда пересел в вагон к своему взводу. Усталость чувствовалась в каждой клетке тела. От чрезмерного курения болела голова. В горле и легких ощущалось неприятное жжение. Выпил кружку воды, не раздеваясь, лег на верхние нары, ближе к люку, на сквозняк. День клонился к вечеру. Стояла июньская жара. Воздух в вагоне был до предела насыщен водяными парами и запахами человеческих тел. Уснул мгновенно. Разбудил меня дневальный по вагону: «Товарищ младший лейтенант, вас срочно вызывает командир батальона. Мы уже в Литве, на станции Радвилишкис».

Расправил руками смятые складки брюк и гимнастерки. Встряхнул пыль и паровую копоть. Не спеша вылез из вагона, про себя ругая комбата. Думал, если самому не спится, дал бы мне поспать.

Ночь, на небе тускло, по-летнему сверкали звезды. Край у самого горизонта северо-восточной части неба был озарен белой полосой. Короткая июньская ночь начинала сменяться днем.

Наш состав стоял в тупике, на самых крайних путях. В ночной тишине раздавались гудки маневровых паровозов и свистки составителей вагонов. В офицерском вагоне было тихо и темно. Только из одного купе, завешанного от прохода одеялом, просачивался тусклый свет свечи.

Командир батальона сидел, окутавшись дымом из трубки. Я хотел отрапортовать, он предупредил. Сказал: «Без официальностей, тише – садись. В вагоне все спят». Я подумал: «Только тебе не спится, и другим не даешь».

«Котриков, поднимите два отделения вашего взвода в боевое охранение. Если поезд будет стоять долго, тебя сменит Кошкин. Что-то очень много любопытных по путям шляется».

«Есть поднять», – прошептал я и быстро вышел из вагона. Не залезая в вагон, дневальному приказал поднять 1 и 2 отделения в полном боевом.

Люди выскакивали из вагона и становились в строй. Перед командирами отделений поставил задачу боевого охранения и скомандовал: «Исполняйте!»

Несмотря на позднюю ночь, по станционным путям и перрону ходили мужчины в одиночку и группами по два-три человека. Одна из групп шла вдоль нашего состава. Я спросил: «Что вам здесь нужно?» Один из них ответил: «Русский не понимаем».

Медленно удалились от вагонов. Отойдя на значительное расстояние, закричали на русском языке: «Оккупанты, вас немцы отсюда выгонят, уничтожат всех» – и отборная русская ругань. Скрылись за вагонами.

Ночью время тянется особенно долго. Примерно через два часа меня сменил Кошкин. Кошкину я доложил: «За период дежурства ничего не произошло». Забрался в вагон, втиснулся между горячих солдатских тел и тут же уснул. Разбудил помкомвзвода – снова вызывал командир батальона. Был уже теплый солнечный день. Кругом все жило, радовалось и цвело. На небольшом железнодорожном разъезде пахло от шпал креозотом и от паровоза каменноугольным дымом. Но запахи леса, луга и цветов проникали и сюда. Командир батальона объявил, что вблизи станции Таураге, то есть скоро, будем разгружаться. Сказал: «Товарищи, проявите бдительность и маскировку. Начинаются маневры. Перед нами поставлена задача – сделать бросок на 40-50 километров и разгромить превосходящие силы противника. Сейчас по местам, готовьте личный состав для разгрузки и похода».

Поезд плавно, оповещая протяжным гудком, тронулся. Снова однотонно застучали колеса вагонов. Но ехали недолго, резко заскрипели тормоза, состав остановился на перегоне. «Приехали, товарищи, разгружайтесь», – слышались команды во всех вагонах. Красноармейцы неторопливо вылезали из вагонов и становились в строй.

На лугу, у проселочной дороги выстроили весь батальон. Перед ним были поставлены тактические задачи. Мы пошли к месту назначения для участия в маневрах для разгрома врага.

Шли долго, весь день 19 июня, и прихватили ночи. Артиллеристы, обгоняя нас, кричали: «Пехота 100 километров прошла, еще охота». Хотелось спать, на ходу закрывались глаза. Кое-кто умудрялся идти и спать. На привалах многие засыпали мгновенно. Вместо шуток и разговоров был слышен храп.

20 июня в пять часов утра наша бригада расположилась в лесу на берегу небольшой речки. Комбат собрал офицеров и сказал: «Вот это будет наш исходный рубеж. Отсюда наступать удобно. Главное – естественное препятствие для танков. Отсюда мы рванем, как только получим приказ наступать. Место во всех отношениях удобное для обороны и наступления. А знаете ли вы, что здесь рядом граница с Германией? До фашистской Германии отсюда всего 6 километров». «Когда немцы будут проводить маневры?» – послышался вопрос. «Трудно сказать, когда начнутся маневры у немцев. Они нам об этом не докладывают. Однако по всем данным, у немцев сосредоточены войска у нашей границы. Ходят среди нас неприятные слухи, якобы на днях немцы объявят войну Советскому Союзу. Я отрицать и утверждать не буду, все может быть. Поэтому ко всему надо быть готовым. Недалек тот день, когда мы услышим выстрелы немцев. Какими патронами они будут стрелять: если холостыми, значит, начались маневры, боевыми – война. Вы не думайте, что мы приехали с пустыми руками на маневры. На случай войны командир бригады, несмотря на запрет, доставил минимум всего необходимого. Сейчас по местам. Накормите личный состав и спать. Горячий завтрак готов». Все ели с большим аппетитом. После завтрака установили штабную палатку и две для офицеров.

Красноармейцы ломали ветки деревьев, кустарников, готовили постели, подстилая шинели и укрываясь плащ-палатками. Немногие делали из плащ-палаток уютные шалаши, где было приятно полежать. Все, кроме караулов, спали.

В два часа дня пришла делегация литовских крестьян с претензиями. Они грозились предъявить бригаде иск на потраву и затаптывание посевной и сенокосов. Многие из них отлично говорили по-русски. Командир бригады их заверил, что при проведении маневров будем использовать леса, пустыри, как исключение, поля, не занятые посевами.

В расположение бригады крестьяне вошли с одной стороны, а обратно вышли в противоположную. Этому командование бригадой не придало значения. Один только наблюдательный Кошкин посещение крестьян оценил по-своему. Он внимательно проследил за их визитом от начала до конца. Во время обеда во всеуслышание сказал: «Это приходили не крестьяне, а опытные разведчики». «Неверующему Антропу во сне и наяву видятся только одни враги», – бросил реплику командир роты. Все захохотали. Возбужденный Кошкин встал на ноги, расправил свои богатырские плечи и крикнул: «Тише, товарищи!» Комиссар батальона закричал на Степана с набитым пищей ртом: «Садись, Кошкин, и ешь, не возводи свой ум в квадрат. За последние дни тебя словно подменили. Стал слишком мнительным, даже с недоверием относишься к своим товарищам». Кошкин сел и принялся за гороховый суп-пюре. Командир батальона, окинув всех взглядом, обратился к Кошкину, повелительно сказал: «Говори, только не порти аппетита. Что касается настроения, то оно покинуло меня еще в Риге». Наступило молчание. Только слышны были работа челюстей да чавканье.

Молчание нарушил Кошкин. «Извините меня, товарищи, но и поймите правильно, – заискивающе начал Степан. – Я вырос и половину жизни провел в тайге. Отец мой в свое время был хороший охотник и следопыт. С детства я многое от него перенял. Поэтому отлично знаю повадки не только зверя, но и человека. Особенно повадки нечестного человека. Нечестный человек льстит, прикидывается другом, глазами прощупывает все окружающее. Думает и ждет момента втихаря нанести смертельный удар. Литовцев я встретил на входе в наше расположение. В карауле сегодня мой взвод. За ними наблюдал от начала до конца посещения. От моего взора ничего не ускользнуло. Я все прочел по их поведению и лицам. Двое из них – это матерые звери. Они шли по расположению нашей бригады походкой обреченной загнанной рыси. У них каждый мускул, вся нервная система была до предела напряжена. Если бы мне разрешили только на пять минут заняться ими, то они с головой выдали бы себя. Хотя они натренированные и обученные разведчики, но большие трусы. Их выдает каждый шаг, каждое движение. Это не типичные крестьяне, за кого их принимали. Они только одеты по-крестьянски. Трое из них походят на крестьян. Быть может, из соседних хуторов. Все они пришли не по крестьянским делам. Не в защиту сенокосов и посевов. Они пришли с целью разведки: узнать номер бригады, сколько нас и чем мы вооружены».

Комиссар встал и резко проговорил: «Кошкин, ты великий Шерлок Холмс. Но брось паниковать, много на себя не бери. Кто тебе позволил критиковать командование бригады?» Командир батальона сдержал комиссара. Он сказал: «Мне кажется, он говорит дело». «Продолжай, Кошкин. С выводами спешить не надо. Послушаем до конца».

Кошкин снова заговорил: «Вы обратили внимание, как они стреляли глазами по сторонам? Притом между ними все было согласовано. Они головами не крутили, каждый знал только свою сторону. Они создавали впечатление, что ничем не интересуются, так как каждый из них смотрел в строго определенном направлении и на определенное расстояние. То есть, каждый изучал свой участок. Их пять человек. Двое просматривали правую сторону, двое – левую. Пятый, более опытный и старший, все в целом. Они сосчитали у нас не только боевую технику, но и весь личный состав. Притом с незначительной ошибкой. Картина нашей бригады для них ясна. От их взгляда не ускользнула даже такая мелочь, что мы вооружены холостыми патронами и бумажными хлопушками вместо гранат».

«Да ну?» – сказал комиссар. «Да, товарищ комиссар, это так, – повторил Кошкин. – Когда они шли, некоторые красноармейцы и младшие командиры чистили винтовки. Проверяли свои подсумки и говорили: «Постреляем холостыми патронами вдосталь».

«Ты, Кошкин, не только философ, а на словах еще и неплохой разведчик, – сказал комиссар. – Этих качеств мы в тебе пока не знали. При первой необходимости постараемся использовать по назначению». Все заулыбались.

«Надо проверить, были ли такие делегации в других воинских частях. Тогда я с тобой частично, Кошкин, буду согласен. По местам! – скомандовал командир батальона. – Займитесь личным составом. Пусть приведут себя в порядок после дороги. На маневры приедет командующий военным округом, и, возможно, кто-то из Наркомата обороны из Москвы, поэтому будет смотр войск. Подготовьтесь, товарищи офицеры. Завтра, 21 июня, начнем занятия по утвержденному графику. Маневры, по-видимому, начнутся не раньше понедельника, 23 июня».

Что значит для солдата приведение себя в порядок? Это отдых. Пришить пуговицы, почистить свое несложное обмундирование, сменить воротничок. Мы с Кошкиным поговорили с младшими командирами и легли спать на солдатской постели. Нас немного донимали комары, но мы народ лесной, привычный к насекомым. Разбудили ужинать. После ужина вечерняя поверка – и снова спать. Ночью комариное семейство увеличилось в десятки раз. Пришлось кое-кого учить, как укрываться от их укусов, то есть из плащ-палаток сделать шалаши, все отверстия заткнуть травой. Мы со Степаном ушли в офицерскую палатку.

21 июня началась обычная лагерная солдатская жизнь. Подъем, физзарядка, политзанятия, завтрак, становись, разойдись. Занятия проводили на лесных полянах и проселочных дорогах.

Любопытное население ходило с косами, но не косило. Командир бригады обещал свозить в воскресенье всех офицеров на море, где можно купаться, загорать и знакомиться с отдыхающим миром.

Пришла моя очередь дежурить. Я возмущался про себя, говорил, что мне в жизни никогда не везло. Кошкин надо мной подтрунивал, говорил: «Ничего, впереди еще много выходных дней. Да тебе не обязательно ехать. Женщин ты не любишь, и они тебя тоже. Другое дело начальство. Они не поспели от баб уехать, еще постели не остыли, как потянуло на знакомство». «Какое знакомство? – возмутился я. – Ты говоришь какую-то ересь, путаешь море с бабами».

«Ты, Илья, наивный, неискушенный человек. Не имеешь никакого представления о море. Сейчас самый сезон для отдыха. Поэтому все санатории и дома отдыха до отказа забиты отдыхающими, а на побережье их уйма. А сколько дикарей, их никто не считал».

Вечером Кошкин мне заявил: «Завтра я дежурю за тебя. Без возражений. Я поговорил с командиром батальона. Ты можешь ехать».

Настроение в один миг стало приподнятым. Я до крайности был доволен дружбой с Кошкиным. Но напустил на себя важность: «Напрасно ты перестарался. Очередь моя, поэтому буду дежурить я».

Кошкин схватил меня за талию, поднял на руках, улыбаясь, заговорил: «Не тяжел ты на Земле, что осталось от тебя в земле. Поедешь ты, я не могу. Ты неженатый, тебе легче. На один день ехать в общество женщин – только дразнить себя».

Мне пришлось сдаться. «Выпусти меня из своих клещей», – сказал я. Кошкин поставил меня на ноги. «Хорошо, дежурь за меня. Следующее воскресенье я дежурю за тебя, договорились?»

К поездке на море готовились как к празднику. Чистили одежду, пуговицы, сапоги. Драили суконкой пряжки ремней и портупеи. Наступил вечер. После ужина нас с Кошкиным подозвал к себе командир батальона и сказал: «А ну, Шерлоки Холмсы, не хотите прогуляться? Любопытство, как говорят в народе, не порок, но большое свинство. Надо сходить в разведку. Познакомиться с окружающими окрестностями и попутно узнать, кто, кроме нас, прибыл на маневры».

«А как же быть, приказ командира бригады: из расположения уходить запрещено даже офицерам. Самовольный уход считается самовольной отлучкой, а там все последствия, то есть военный трибунал».

«Это распоряжение командира бригады. Идете не только вы. Ясно вам? Выполняйте. Идите в строго заданном направлении. Через три часа вы должны быть у меня. Будьте осторожны».

За три часа мы прошли много. Все обойденное пространство было занято нашими войсками: пехотой, артиллерией, броневиками и танками.

«Степан, здесь нас большая сила. Под каждым деревом – отделение. Немцы нам не страшны. В случае войны штыками проложим дорогу до самого Берлина. Маневры будут на славу».

Кошкин сразу не ответил. Молчал и смотрел на меня. «Ну что уставился, давно не видал?» «Смотрю я на тебя, Илья, и думаю. Не глупый ты парень, но очень наивный и доверчивый. Наивность и доверчивость иногда бывают хуже глупости. Я очень наблюдательный, поэтому от моего взгляда ничего не ускользает. Мы приехали сюда на маневры, а придется воевать. Но к войне мы не готовы. Поэтому немцы перемешают всех с грязью. Если будем живы, увидим».

Надвигалась теплая с большой влажностью воздуха прибалтийская ночь. Легкий, еле заметный ветер чуть шевелил листья на вершинах деревьев. Хотя море было далеко, до нас доносился запах морской соленой влаги с запахом рыб, водорослей и протухших морских гнилей. Солнце давно спряталось за облако у самого небосклона. Сначала облако было светло-желтым, а затем постепенно перекрасилось в другие тона. Где-то вдали несколько раз прокуковала кукушка. Птичий гомон понемногу стихал. Становилось тихо.

Кошкин потихоньку сказал: «Какая благодать. Как хорошо побродить по этому лесу, как по парку. Даже сучки все подобраны. Не нравится мне здесь, Илья. Местность ровная, как противень. Леса больше лиственные, низкорослые, какие-то корявые. То ли дело у нас в Сибири. Лиственницы, пихты, кедры, кажется, поднимают свои кроны до самого неба. Местность то поднимается в горы на несколько километров, то опускается. Видимость с гор на десятки километров. Здесь в лесу дальше своего носа ничего не видно».

Заря на горизонте окрасилась в багрово-красный цвет и постепенно начинала бледнеть. Через полчаса превратилась в белесую полосу. На небе появились тусклые звезды. «А звезды как у нас, – сказал Кошкин. – Вот Большая, а недалеко от нее Малая Медведица, а вон Полярная Звезда. Мой отец малограмотный мужик, а звездное небо читает. Он с ошибкой до десяти минут по звездам определяет время. Я от него немного перенял еще в детстве».

Я знал мало звезд и, чтобы отвлечь внимание Кошкина от неба, сказал: «Неплохо бы побывать сейчас среди родных. Посмотреть хотя бы с одного конца на родную деревню и мельком взглянуть на свой дом».

Кошкин задумался. Далеко на юго-западе были видны не то вспышки зарниц, не то молнии. Изредка глухо доносились раскаты грома. Ощущалось что-то далекое, неведомое, неприятное. Казалось, от этих далеких раскатов дрожит вся земля. Прошли мы с Кошкиным не менее 20 километров. Часто слышали окрики патрулей и часовых. Посты обходили, шли дальше. Я только здесь убедился, что Кошкин настоящий таежник. Не пользуясь ни картой, ни компасом, он отлично ориентировался в незнакомом лесу.

Вперед мы шли по одному направлению. Обратно маршрут изменили, взяли правее, ближе к границе. Мне казалось, в расположение бригады должны прийти с той же стороны, откуда вышли. Возвратились с противоположной. Я совершенно запутался, но молчал, не подавая вида. «Вот мы и дома», – сказал Кошкин и остановился. Мне все казалось незнакомым. Когда внимательно осмотрелся, признал старый корявый дуб, под которым были разбиты шалаши. Признал и нашу палатку.

«Пойдем спать, Степан», – предложил я. Скуластое круглое лицо Кошкина озарилось улыбкой. За последние дни я его видел сосредоточенным, не по годам серьезным.