Русская пехота в Отечественной войне 1812 года

Полковник Карпенков, желая усовестить беглецов и постращать укрывательницу мать их, зачал говорить: «Так-то вы, охочие наемщички, отслужили государю, присягнув с целованием святого креста и Евангелия, взяли с нанявших вас денежки, да и бежать с ними к родной матушке в гумно, на службу в полк мышей да крыс. А ты… так-то благословляла детушек своих в наемщики на службу царскую по присяге пред животворящим крестом и Евангелием; тотчас приняла беглецов-клятвопреступников в дом свой, чем бы, напомня им присягу и Божий гнев за нарушение клятвы, послать их явиться в свой полк. Вот они бы, по милосердию Господню, за твою правду и молитвы о них, отслужа верою и правдою, возвратились бы невредимыми к тебе, на радость и утешение в твоей старости, с крестами и медалями на грудях, вот такими, какие у него, – он показал на Алексеевы. – А теперь знаешь ли, до чего ты дожила? Их за то, что они взяли наемные деньги служить государю своему и бежали к тебе, родной безрассудной матушке, вот при твоих же глазах поставят спина с спиною – так вот, – сказав это, он столкнул беглецов спинами одного к другому, – и, чтобы не тратить лишней казенной пули на негодяев, одним выстрелом в груди обоих положат их срамную могилу; вот ты и плачься век сама на себя». Окончив эту речь, полковник отвернулся от беглецов, как тогда был противу него досадный ему провиантский чиновник, то он принялся опять шумливо уговаривать его выдать полку сухарей.

Этим временем Алексеев с беглецами и матерью их вышел вон из корчмы, полагая, что командир полка вполне рассудил его поимку и занялся уж не этакою дрянью, а продовольствием своих солдат, служащих государю верою и правдою. Провиантмейстер, оспоря полковника нашего, тоже пошел в свою станцию. Полковой командир, кропчась на несправедливость провиантского чиновника, ходил взад и вперед по длине корчмы. Вдруг раздался на улице, невдалеке от квартиры нашей, ружейный выстрел. Полковник изумился, говоря: «Что это такое значит?»

Я отвечал ему: «Это значит не менее нисколько того, что Алексеев исполнил свято командирское ваше предначертание». – «Как, да неужели он, дьявольский сын, и вправду это сделал? Избави его Господь, я и черт знает что с ним самим сделаю».

Тогда я, вставши с места моего, сказал ему тоном доклада по службе: «Господин полковник! Избави вас Бог, ежели вы хотя вид гнева вашего покажете храброму гренадеру, имеющему святую доверенность русского воина ко всякому вашему слову». – «Да я ведь только страшил этих беглецов и их мать». – «А он будто мог знать, что у вас на уме. Как бы то ни было, но ежели уж это совершилось, то я умоляю вас, г-н полковник, не откажите нам всем, подчиненным вашим, показать себя и в этом деле великодушным, оставя во всяком случае за собою добрую славу надежности слов ваших для подчиненных, не опасался никаких последствий худых от этого неумышленного…» При этом слове моем вошел в корчму гренадер Алексеев и сказал: «Исполнил, ваше высокоблагородие». Полковник спросил его робко: «Обоих?» – «Точно так, как изволили ваше высокоблагородие показывать: одною пулею». Полковник пожал плечами и сквозь прихлынувшие слезы еще сделал ему вопрос: «А мать их что?» – «Она воет над ними и…» «Ступай, ступай, в свое место», – сказал ему отрывисто полковой командир.

Гренадер Алексеев повернулся лихо и вышел из корчмы бодро, как ни в чем не былый. Полковник, стоя оцепенело, сложа руки на груди и выпав на выставленную вперед левую ногу, глядел на выходившее из корчмы свое любезное везде-храброе чадо.

Когда дверь корчмы затворилась и скрыла от глаз наших ужасного мстителя нарушения клятвы… полковник, тронутый до глубины сердца состраданием, всплеснув руками, сказал: «Всевышний Отец! Прости мне это нечаянное осуждение и казнь неумышленную малодушных преступников клятвы пред Тобою всуе данной и страдание безрассудной матери их – страдание вечное!» Но делать было нечего. Полковник немедля сел на мое место к столу и написал письмо к корпусному командиру своему графу Остерману, известив его искренне и подробно о происшествии, просил себе и гренадеру Алексееву прощения от вышнего начальства…

Чрез четыре дня полковой командир Карпенков получил на марше около местечка Белыничей, от графа Остермана между прочими предписаниями полку нашему и следующее: «…храброму усердному гренадеру Алексееву вручить от меня приложенные здесь пять червонцев и, ежели нет по службе его никаких препятствий, произвести в унтер-офицеры». Что и было тогда же исполнено вручением ему денег и нашивкою золотых галунов. Отслужа все кампании той войны, по возвращении в Россию он, по 20-летней службе и многим ранам, выпущен в отставку с пенсиею на знак отличия ордена Св. Георгия» [126, стр. 213–216].

Ульянов И. Э. в форме поручика Московского гренадерского полка. 1812 г. Реконструкция.

Офицерский корпус армии преимущественно комплектовался представителями потомственного дворянства. Дворяне, добровольно вступая в армию сразу в унтер-офицерском чине, должны были прослужить 3 года для получения первого офицерского звания, хотя в ряде случаев этот срок менялся. Дворяне также могли пройти курс профессиональной подготовки в ряде военно-учебных заведений. К началу царствования Александра это были 1-й и 2-й Кадетские корпуса, Шкловский кадетский корпус, Императорский Военно-Сиротский дом. Пажеский корпус, состоявший в Придворном ведомстве, только в 1802 г. был причислен к числу вузов. Шкловский корпус в 1807 г. перевели в Смоленск и назвали, соответственно, Смоленским. В 1812 г. «для образования в военную службу детей финляндских уроженцев» учредили Гаапаньемский Топографический корпус.

Дворянам с 16 лет и студентам университетов разрешено было вместо поступления на правах унтер-офицеров в полки проходить курс первоначального обучения в Дворянском полку при 2-м Кадетском корпусе. В полку дворяне в течение краткого времени знакомились с «порядком службы», учились строевым приемам и стрельбе, получали ряд познаний об обязанностях офицера. Только за время войны 1812 г. из Дворянского полка было произведено 17 выпусков, давших, среди прочих, 984 офицера армейской пехоты. Выпускникам Дворянского полка с 1810 г. из Кабинета Его Величества отпускали по 50 рублей на первоначальное обмундирование (хотя на эти деньги можно было приобрести лишь некоторые предметы офицерской экипировки).

По воспоминаниям Н. А. Андреева, в полку в первое время служили и старые, и малые, нередко отцы вместе с сыновьями. Учились все, кто не знал русской грамоты и первых четырех правил арифметики. В 1811 г. вместе с добровольцами из полка Андреев был произведен в офицерский чин и направлен в формирующийся 50-й Егерский полк 27-й пехотной дивизии [87, стр. 178].

Общее количество офицеров русской армии, получивших специальное образование, даже при учете весьма слабо образованных выпускников Дворянского полка, не превышало 22–23 % от общей численности офицерского корпуса.

Свыше 13 процентов офицеров имели недворянское происхождение. Солдатские дети могли быть произведены в офицерский чин после 8 лет выслуги в унтер-офицерских чинах, а вольноопределяющиеся – после 4 лет; и те и другие после 15 лет службы унтер-офицерами имели право выйти в отставку с получением первого офицерского чина. Военнослужащие из духовного сословия могли претендовать на офицерский чин после 8 лет выслуги унтер-офицерами. Рядом преимуществ при производстве в офицеры пользовались военные поселенцы и однодворцы. Для подавляющего большинства недворян условием получения первого офицерского чина была 12-летняя выслуга в унтер-офицерских званиях. И все-таки необходимо учитывать, что все вышеприведенные строгие сроки в реальных условиях зачастую не выдерживались.

В рапорте М. И. Кутузова Александру I от 11 сентября отмечалось: «34-го егерского полка фельдфебель Золотов в бывшем сражении в 26-й день августа при Бородине за взятие французского генерала Бонами в плен по власти, высочайше мне данной, произведен в подпоручики…» [96, Ч. 1, стр. 285].

В приказе же по армии от 1 сентября оговаривался комплекс мер, направленных на пополнение сильно пострадавшего офицерского корпуса: «Лейб гвардии в пехотной дивизии выбрать к производству по два унтер-офицера выслуживших сроки и по пяти подпрапорщиков, отличившихся неустрашимостью, которых его светлость произведет в офицеры в армейские полки; рядовым даны будут знаки военного ордена.

Полки обеих армий и артиллерии выберут к производству достойных портупей-прапорщиков, подпрапорщиков и самих унтер-офицеров, рядовым даны будут знаки военного ордена, сколько их найдено отличнейших…» [44, стр. 456, 457]

Дальнейшее чинопроизводство обер-офицеров зависело от открывающихся в полку вакансий. Шеф или командир полка выдвигали кандидатуру офицера на повышение в чине и после обсуждения со штаб-офицерами утверждали ее, причем зачастую служебные достоинства или человеческие симпатии перевешивали соображения старшинства, и на повышение шли более молодые офицеры. Еще более субъективным было повышение «за отличие», которое в реальных условиях вызывало немало недовольства. Штаб-офицеры производились на вакансии, открывающиеся во всей армии.

Широко варьировался возраст офицеров. В армию нередко принимали 15-летних, а в отдельных случаях – и более молодых недорослей. В сражении при Салтановке рядом с командиром 7-го корпуса Н. Н. Раевским сражались его сыновья – прапорщик 5-го егерского полка 17-летний Александр и прапорщик Орловского пехотного полка 11-летний Николай. Раевский-старший в письме жене с гордостью писал: «Николай, находившийся в самом сильном огне, лишь шутил. Его штанишки прострелены пулей» [135, стр. 215].

В целом же «средний возраст прапорщиков… равнялся 24 годам, подпоручиков и поручиков – 25 годам, штабс-капитанов… – 28, капитанов… – 30, майоров – 34, подполковников 37, полковников – 38 годам» [158, стр. 139]. Таким образом, русские офицеры были на 5–7 лет моложе офицеров соответствующих чинов наполеоновской армии.

Для большинства офицеров единственным источником существования служило жалованье, весьма небольшое. Так, по штатам павловского времени, армейский и гвардейский прапорщики получали соответственно 200 и 172.20 рублей в год, подпоручики – 200 и 191.90, поручики – 240 и 249.30, штабс-капитаны – 340 и 445.50, капитаны – 340 и 558.60, майоры – 460, подполковники – 600, все полковники – по 900 рублей. В первые годы XIX века цифры изменились незначительно. Лишь немногие офицеры получали доходы от поместий, и только один из десяти имел семью.

Краткая, но достаточно точная характеристика офицерской доли прозвучала в словах М. М. Петрова: «Я дворянин, обязанный оправдать это обетное звание. Мне 22 года от роду, мое достояние – острая шпага, мои прелестные сокровища – военная честь и боевая слава, мой жребий – тяжелые труды и смертельные язвы, мой брачный гимн – победные крики торжества героев Отечества моего» [126, стр. 124].

1.4. Обмундирование и снаряжение

Приступая к описанию столь очевидного на первый взгляд вопроса, автор избрал в качестве основы для главы труд выдающегося русского военного историка Г. С. Габаева «Роспись Русским полкам 1812 года» [60], изданный в г. Киеве к столетней годовщине войны, дополнив его вновь выявленными материалами. Автор позволил себе не помещать в кавычки текст Габаева, так как практически каждое предложение этого текста подверглось исправлению или дополнению.

Всей полевой пехоте был присвоен металлический прибор желтого цвета; в Гвардии использовалась красная медь, в Армии – латунь.

Кафтан (мундир) был темно-зеленого грубого ворсованного сукна, двубортный, длиной до талии, имевший сзади фалды. Левый борт заходил на правый и застегивался на 6 слегка выпуклых пуговиц. На левый борт симметрично нашивалось 6 таких же пуговиц. Рукава заканчивались обшлагами в 1? вершка ширины; на обшлаг перпендикулярно нашивался клапан шириной в 1 и длиной в 3? вершка с 3 пуговицами.

Обер-офицер и гренадер лейб-гвардии Преображенского полка. И. Каппи. 1815 г.

Пятиугольные погоны на обоих плечах были шириной у плеча в 1 вершок и у воротника в ? вершка; погоны пришивались (или вшивались в шов) у плеча и пристегивались на пуговицу у воротника. Левая фалда несколько заходила на правую. Фалды имели отвороты, суживавшиеся на передних концах и у талии и расширявшиеся сзади настолько, что их уголки сходились между собой; в этом месте нашивалась пуговица. Две пуговицы нашивались также сзади на лифе. В большинстве полков продолжали носить кафтаны с высокими скошенными воротниками, но к середине 1812 г. гвардейцы, а возможно, и часть армейских полков, перешили воротники на новые, низкие: высота такого воротника составляла от 1? до 2 вершков, застегивался воротник на 3 крючка. Длина фалд кафтана – 9 вершков, ширина нижнего среза – 2 ? вершка.

Для нового гвардейского – лейб-гвардии Литовского – полка в марте 1812 г. были построены кафтаны с красными воротниками и лацканами [5, Л. 195]. Кафтаны с темно-зелеными (с красной выпушкой) лацканами носились также в лейб-гвардии Финляндском полку. Каждый лацкан пристегивался на 7 пуговиц (7-я нашивалась ближе к погону у верхнего края лацкана). Лацканные кафтаны застегивались на середине груди крючками.

Егерь и унтер-офицер егерского полка. Л. И. Киль. 1819 г.

Цвет воротника, погон, клапанов и обкладки фалд был по полкам и по роду оружия, а именно: воротник, обшлага и обкладка фалд в полках тяжелой пехоты были красные, а в егерских – темно-зеленые с красной выпушкой по свободному краю (на обшлаге, кроме того, выпушка загибалась вниз в месте соприкосновения с клапаном, ближнем к внутреннему шву рукава). Рукавные клапаны у полков тяжелой пехоты были темно-зеленые без выпушки, а у егерей – темно-зеленые с выпушкой по 3 краям (кроме края, обращенного к внутреннему шву рукава). Полки лейб-гвардии имели воротники следующих цветов: Преображенский и Литовский – красные, Семеновский – светло-синие с красной выпушкой, Измайловский и Финляндский – темно-зеленые с красной выпушкой, Егерский – темно-зеленые с оранжевой выпушкой.

Мушкетеры пехотного полка. И. А. Клейн. 1815 г.

Городской исторический музей г. Нюрнберга. Германия.

Для гвардейских полков в 1812 г. были разработаны новые образцы полковых басонов (преображенский басон также назывался гвардейским): на желтом поле по краям проходили красные полоски, а в центре – просвет полкового цвета (красный в Преображенском, Литовском и Егерском полках, светло-синий в Семеновском, темно-зеленый в Измайловском и Финляндском), обрамленный оранжевой каймой. На воротниках с каждой стороны от застежки нашивалось по 2 петлицы полкового басона, на клапанах – по 3 петлицы измайловского басона. Такие же петлицы, но из белой шерстяной тесьмы, имели солдаты Лейб-гренадерского полка. Погоны во всех гвардейских (кроме Егерского, которому были присвоены оранжевые погоны) и гренадерских полках были красные; в первых по старшинству (см. Приложение 4) полках пехотных дивизий – красные, во вторых – белые, в третьих – желтые, в четвертых – темно-зеленые с красной выпушкой, в пятых (Вологодский полк 19-й дивизии) – голубые; в старших (с меньшим номером) егерских полках дивизии – желтые, в младших – голубые (светло-синие), хотя в 15-й дивизии 13-й Егерский полк имел голубые погоны, а 14-й – желтые [15]. В армейских частях на погоны нашивалась шифровка из красного (на белых и желтых погонах) или желтого шнура: в гренадерских полках это были начальные буквы названия, в пехотных и егерских – номер дивизии.

Гренадеры, егеря, унтре-офицер и обер-офицер 41-го егерского полка.

И. А. Клейн. 1815 г. Городской исторический музей г. Нюрнберга. Германия.

Размер обшлагов и форма и размер клапанов нередко варьировались (например, встречались клапаны с мысками). Во многих полках (особенно в Гвардии) существовали свои традиции кроя кафтанов.

Панталоны зимние были суконные; ниже колен подшивались кожаные краги со штрипками, застегивавшиеся с наружной стороны на 7 пуговиц. Сами панталоны застегивались также на 7 пуговиц. У тяжелой пехоты панталоны были из белого сукна, у егерей – из темно-зеленого с красной выпушкой по боковым швам.

Панталоны летние были белого «фламского» («фламандского») полотна, длиною сзади до каблука, а спереди имевшие козырек, закрывавший сапог почти до самого носка. Сбоку ниже колена панталоны застегивались на 7–9 обтяжных пуговиц; внизу была штрипка. Выше колен панталоны кроились довольно свободно.

Головным убором для строевых чинов пехоты служил кивер образца 1808/1809 г. Черный поярковый или кожаный (обклеенный сукном) колпак кивера имел кожаные днище и «У»-образную обшивку по бокам; к нижнему краю колпака пришивался кожаный ремень с медной пряжкой для подгонки кивера под нужный размер (на колпаке сзади делался вырез, обшитый кожей). Высота колпака равнялась 3

?

вершка; верхний диаметр превосходил нижний на 1 вершок.

Под нижний ремень вшивался козырек из толстой юфтяной кожи длиной в 3 дюйма и с наклоном вниз от края кивера в 2 дюйма. На козырьке изнутри продавливались канавки: одна в полудюйме от края козырька, другая – у самого места пришивки. Помимо козырька под нижний ремень вшивалась и полоска некрашеной тонкой кожи, заправляющаяся вовнутрь кивера; к другому ее краю пришивался холстяной колпак, стягивавшийся шнуром. В армии кивер удерживался на голове с помощью кожаного подбородного ремня, застегивающегося на латунную пуговицу слева; кивера гвардии были укомплектованы латунными чешуями на кожаной основе, которые застегивались на кожаную пуговицу под подбородком. Спереди нашивался кожаный расширяющийся кверху карман для султана. Голову солдата во время непогоды надежно защищала кожаная закругленная на конце лопасть, в обычном состоянии заправленная внутрь колпака. Несколько позже по бокам таким же образом стали пришивать суконные наушники. Кивера «строились» на три обобщенных размера.

К киверу по бокам подвязывался этишкет – украшение, состоящее из двух плетеных косичек, из кисточки на коротком двойном шнуре слева и из трех кисточек и двух плетеных кордончиков на длинном двойном шнуре справа. Этишкеты плелись из белого шнура.