Присвоение пространства

Но я рад, что поговорил с предками моей жены. Погостил в доме, которого давно уже нет.

Привязывать тьялама вместе с язулинцами тоже хорошо. Чистые белые ленты на черных мокрых ветках, чистый снег. Альберт и Володя без шапок аккуратно расправляют ленточки, разглаживают.

Я представляю, как все эти язулинские места, вся окружающая тайга, которую Альберт населил для меня людьми, животными и сказочными существами, там и здесь сигналит маленькими белыми ленточками, отражая чьи-то надежды, просьбы, желания, отмечая чье-то присутствие.

Потом приводим с поляны коней, седлаем, болтаем.

Володе Карабашеву было четырнадцать лет, когда я приехал на кордон, он меня помнит. А я хорошо помню его отца, Илью Самсоновича, жившего на пастушьей стоянке на другом берегу Чулышмана. У них в семье было двенадцать детей. Однажды Илья Самсонович сгоряча, когда с вертолета выгружали привезенные для магазина продукты, купил в деревне мешок лаврового листа и привез жене на стоянку. Просто схватил мешок, как хватали все, сунул в сани и сказал, что деньги отдаст продавщице. А потом несколько раз заходил ко мне и достав из кармана рубахи пару листиков спрашивал: «Хорошо?». По-русски он почти не говорил. Я заверял, что хорошо, но мне не нужно, у меня пара пакетиков есть, и мне хватит. «Что за лист такой – даже овцы не едят», жаловался он Абаю.

Обратно мы ехали втроем под снегом и дождиком. Рукава у куртки стали тяжелыми, с носа падали капли. Через Чулышман переправились вброд у того места, где раньше был Солдатский мост. Альберт сказал, что его сожгли какие-то дураки: выкуривали норку, спрятавшуюся от собак между камней в основании моста. Какие именно дураки, он не сказал, он вообще старается не говорить о людях плохо.

– Утром коровы пошли к мосту, потом вернулись. Поехал смотреть – моста нет, одни угольки, – рассказал вкратце Володя, который так и работает на стоянке, где работал его отец.

Брод там плохой, с крупными камнями. Но вода не очень высокая была, мы перебрались нормально.

А потом поехали мимо заставы, как называют здесь заповедницкий кордон. Это и правда старая пограничная застава, использовавшаяся по назначению до 1944 года, пока Тува не вошла в состав СССР. Здесь размещались бойцы 28-го Ойротского Кавалерийского Пограничного отряда ОГПУ.

Офицерский дом с крестовой крышей, солдатская казарма, в которой было устроено несколько квартир для лесников, домик Абая. Конюшня, скотный двор, дизельная. Все это выстроено из крепких лиственничных бревен в начале тридцатых и запросто простоит еще столько же. Тогда же появился и деревянный Солдатский мост, исправно служивший людям почти восемьдесят лет.

Застава стоит в потрясающем по красоте месте под горой Бошту, рядом с которой чуть изворачивается на север Чулышман.

Раньше на огромное Язулинское лесничество было выделено восемь ставок лесников и ставка лесничего. Теперь на кордоне живет только один человек – Сергей Шевченко, еще оформлены лесниками два язулинца. Когда Сергей приехал сюда в 1994 году с Донбасса, где работал шахтером, ему было 22 года. Мы познакомились с ним вскоре после этого, когда вместе отправились на патрулирование на озеро Джулуколь, откуда берет свое начало Чулышман.

Хороший был поход, хотя нам и пришлось попоститься, дополнительная заброска продуктов на машине по Чуйскому тракту не состоялась. Во время нереста хариуса на Джулуколь частенько заезжают рыбаки из Тувы, а в этот раз помимо двух групп тувинцев нам удалось задержать даже управляющего делами правительства республики. Чиновник с парой десятков сетей, сорокалитровыми флягами для рыбы и надувной лодкой прилетел отдохнуть на одно из небольших заповедных озер возле Джулуколя.

Как-то в этом походе мы сидели с Сергеем вдвоем на берегу озера, укрывшись от ветра, смотрели на просторы, и я слушал его рассказы о работе на шахте. Перед нами уходил вдаль хребет Цаган-Шибэту – «белая ограда» по-монгольски, вдали белела шапка Монгун-Тайги, самой высокой вершины Восточной Сибири, а за ней лежала и сама Монголия. Там, наверху, очень красивые места. Даже не в красоте дело, не в красках, наверное, и не в живописных ландшафтах. Там, в высокогорном безлюдье, чувствуешь себя свободным, поэтому все, что тебя окружает, становится особенно прекрасным.

Серега тогда сказал, что ему нравится. Такая жизнь ему по душе. Он, пожалуй, тут и останется работать.

Когда мы расставались с ним (мы возвращались на Телецкое озеро, а он – в Язулу), Сергей на прощанье сказал: «Давайте преломим вместе хлеб», и мы преломили лепешку, испеченную на костре. Эта лепешка в голодном походе казалась необычайно вкусной.

И он остался работать, уже двадцать с лишним лет живет на кордоне, странствует по окружающим просторам. Несколько раз выбирался в отпуск на родину, спускался в шахту и работал пару месяцев, а потом возвращался в свое лесничество. Под его началом 380 тысяч гектар горной тайги, гольцов и тундры.

Вот этот праздничный Алтай, выглядящий нарядным даже в такую погоду, как сейчас, склоны, парковая тайга с выстриженной травой (я раньше не мог здесь передвигаться иначе, чем бегом, просторы подгоняли) – они принадлежат одинаково (или в неравных долях, но все равно принадлежат) и мне, живущему за четыре тысячи километров, и Сереге Шевченко, оставшемуся здесь работать, и Альберту с Володей, которые родились на этой земле. Мы все любим эти места. Поэтому я еду сейчас с ними и чувствую себя вполне своим. Улеглись мои московские тревоги, прошли приступы зависти, накатывающей на меня в Сибири. Мне хорошо.

Так меня мотает туда-сюда. То свой, то чужой. В Москве тоже часто так.

Кони часто переступают копытами по раскисшей тропе, торопятся домой, нам почти не приходится их подгонять, мы только поигрываем чумбурами – съезжаемся, чтобы поговорить, или вытягиваемся цепочкой.

В арчмаках у нас мясо, возвращаться приятно, хотя мы с Альбертом так и не сделали ни одного выстрела. Володя, добывший молодого бычка, разделил с нами мясо.

– Я первая вас заметила, – говорит Люба. – В окошко увидела.

За время нашей охоты она успела много всего – ходила с Валей доить, перебирала вместе с ней и Байрамом старые фотографии, готовила еду, сидела с ребятишками Рустама, отправилась вместе с Олей в школу и даже поучаствовала в проведении урока английского языка.

– Такая школа уютная! И звонок дают колокольчиком. Мальчик бежит и звонит. А в школьном музее лежит игрушечный аил, который ты когда-то построил для Рустама и Юлечки. Оля такая молодец – занимается экологическим воспитанием, каждый год весной и осенью собирает с учениками мусор вокруг деревни, вдоль ручья. Еще мне очень понравился тер, как я раньше не распробовала?

Тер – густая верхняя часть неперемешанного айрака – кисломолочного напитка из коровьего молока.

– Вообще, раньше здесь так многого не замечала. Как будто даже не оглядывалась кругом – не видела ни пейзажей, ни людей толком. Вся в себе была, какие-то свои проблемы решала. Теперь увидела.

Альберт одобрительно хмыкает.

Потом, уже наедине, Люба спрашивает:

– А помнишь, как я тебя к тайге ревновала?

К нам приходят Юлины ребята, и мы с ними рисуем. Астам быстро учит стихи, хорошо успевает в школе, Арчин больше мечтает о тайге, хочет работать на стоянке, когда вырастет, – быстрый, спортивный, по физкультуре пятерка. Артык еще совсем маленький, вьется за братьями, чтобы успеть не меньше них, но иногда залезает к деду на колени и замирает.

С детьми Рустама и Оли мы лепим из пластилина. У меня получаются мультяшные животные, а у Альберта – дымковская глиняная игрушка.

Рустам притаскивает нам целый мешок шишек этого года, и мы по вечерам садимся возле огня в аиле, щелкая кедровые орешки. Иногда заходят соседи или родственники. Люба долго сидит с Валиной сестрой Ниной, потом пересказывает мне историю, как пятерых молодых ребят, в том числе и Нининого сына, посадили за хулиганство: устроили драку с новосибирскими туристами, которые шумно отдыхали на берегу Чулышмана, угощали вином местных девушек и раскидывали мусор. Туристы оказались то ли прокурорскими работниками, то ли друзьями прокурорских.

Со стороны, конечно, трудно разобраться в таких историях – кто прав, кто виноват, но у меня есть своя история добрых отношений с теми, кто живет в этой деревне. Мне всегда помогали и со мной делились тем, о чем я просил. Мне никогда не показывали, что я чужой. Может, мне просто везло и попадались только исключительно хорошие люди? Но и исключительно хороших людей можно легко обидеть – вокруг Язулы есть могилы шаманов, которых хоронили, не покрывая землей, их медные украшения с костюма кто-то может взять себе на память из интереса. Есть целебные источники, с которых некоторые приезжие уносили старинные подношения. Летом гнездятся утки огари, которых не принято стрелять. Какое-то ничего для меня не значащее место может оказаться значащим для язулинцев. Много чем можно обидеть, даже не поняв, что обижаешь.

А ребята, угодившие под суд, так и не сумели отслужить в армии, о чем очень жалеют.

Байрам тоже переживает, что не призвали. Говорит, что на призывной комиссии изо всех сил старался выгнуть ступни, но врачи, к сожалению, не признали годным из-за плоскостопия.

В воскресенье едем с Рустамом и Олей на заставу к Сереге.

Его нет, он в больнице в Улагане. Повредил спину два месяца назад и никак не поправится.

Дома все такие же крепкие, стены темные, чуть красноватые. Но внутри заметно, что бывшие лесниковские квартиры уже нежилые. Осыпается штукатурка, разваливаются печки. Держать на кордонах положенный штат работников, завозить им продукты и ГСМ, обеспечивать какой-то техникой, лошадьми – уже, видно, не по карману заповеднику.

Серегина жена открывает нам ту квартиру, где я когда-то жил.

Мало что изменилось, только теперь по стенам висят черно-белые фотографии из истории заповедника, фотографии тех людей, кто когда-то жил здесь или проходил через кордон на патрулирование границ заповедника, отдыхал, запасался продуктами или брал здесь лошадей.

Высматриваю, узнаю много знакомых лиц. Вот Абай в вечной своей залатанной телогрейке внимательно глядит в камеру.

Вот Женя Веселовский в ковбойской шляпе. Один из первых, с кем я познакомился в заповеднике. Женя недавно был в Москве, читал лекцию в Русском географическом обществе. В заповедник приехал в 89-м, сначала работал в патрульной группе, потом перешел в отдел экологического просвещения, начал заниматься с детьми и молодежью. Занимается и сейчас. Однажды я наблюдал, как ему доставили из Горно-Алтайска группу неблагополучных ребят из колонии, и он водил их в тайгу заготавливать дрова по избушкам, чистить тропы, одним словом – помогать заповеднику. Они собирали вместе мусор по берегам Телецкого озера. Трудные подростки, очутившись рядом с «дядей Женей» в атмосфере таежного похода, забывали, что они «трудные», на это было интересно смотреть.

Вот Ира Филус, увлеченный зоолог, влюбленный в свою работу и, по-моему, в весь мир. Очень добрый и светлый человек, прекрасный художник и поэт, к сожалению, так рано ушедший из жизни. С ней я познакомился в апреле 91-го во время патрулирования на Богояше и Джулуколе, когда Ирина и Сергей Спицын впервые документально зафиксировали следы снежного барса в заповеднике. Захватив с собой спальники и палатку, мы долго шли по следам этой огромной кошки и двух ее котят, пока отпечатки не замел начавшийся снегопад.

Саша Лотов, неутомимый фотограф, облазивший с камерой весь заповедник, патрульщик и философ, который считает, что историческая миссия России не в том, чтобы пугать соседей или пестовать уязвленное национальное самолюбие, а в том, чтобы показать всему миру пример в деле сохранения природы, в поиске нового диалога между природой и человеком. Он писал письма различным чиновникам от культуры (включая Швыдкого) и на Первый канал ОРТ, излагая идею «нового героя» и Экологических игр, но потом с грустью отметил: «Деятели культуры воспринимают природу только в плане “фэнтези”». Но Саша не сдается.

Володя Труляев, проработавший на четырех кордонах заповедника и в главной усадьбе Яйлю. Женился на девушке из Язулы, теперь уже нянчит с ней внуков. Уезжал на пару лет в родной Питер, но вернулся в заповедник. А теперь снова планирует переселяться в Язулу. Нонконформист до мозга костей, всегда упрямо источающий жар какой-нибудь идеи. Живущий, подобно старообрядцам, в предчувствии наступающего грядущего, в светлый канун чего-то великого. В последнем телефонном разговоре посетовал, что вся Русская православная церковь во главе с патриархом больна недугом ереси. Но ничего, радостно успокаивал он, все будет хорошо, все исправится, это точно.

Еще и еще знакомые лица, о каждом можно рассказать что-то интересное. Маленький музей одной из уходящих эпох заповедника.

Да и сам заповедник чем-то похож на музей – огромный провинциальный, которому не выделяют достаточного финансирования. Где основные фонды скрыты от людей в запасниках и радуют лишь допущенных туда специалистов, где энтузиасты музейного дела пытаются остановить само время или хотя бы замедлить его ход.

Здание музея, давно требующее капремонта, пытаются отжать заинтересованные влиятельные лица, фонды неудержимо растаскиваются окрестным населением, и бескорыстный энтузиазм работников вызывает не меньшее восхищение, чем самые интересные экспонаты.

Мы покидаем заставу и едем к Чертову мосту – здешней достопримечательности. Оля родом из Саратана и за время своей жизни в Язуле еще не видела это живописное место.

Чулышман, зажатый скалами с грохотом продирается в узком русле, падает уступами, поднимая в воздух водяную пыль. Над белой пеной Чертова порога с каменного выступа на противоположную сторону перекинуты четыре бревна – уже почерневшие, провисшие, но еще связывающие берега реки. Всего четыре прогона остались от моста, построенного в одиночку человеком по имени Талбан около ста лет назад.