Малюта. Часть 1

Григорий усмехнулся, услышав слова скомороха, и тут же, насупившись, обратился к дочкам:

– Вот бесстыдники, о таком средь бела дня кричат! Пойдёмте, дочки, рогалики горячие купим. Свои здесь на морозце скушаем, а один матушке принесём.

Григорий знал, что скоморохам приплачивали, чтобы те как бы к слову бесчестили и изменника князя Курбского, и опального протопопа Сильвестра. Люди усмехались, слыша шутки скоморохов, кто-то хохотал, а кто-то, отворачиваясь, плевал в сторону.

– Чего вы морды воротите, – кричал скоморох, пляшущий с медведем, – да вокруг да около ходите? Кому совесть дорога, пусть намнёт мои бока!

Скоморох быстро поклонился людям, при этом задрав подол юбки. Отчего-то это всем понравилось и народ стал смеяться.

– Батюшка, ну куда мы уходим? Я Мишу Тополыгина посмотреть хочу, – запищала Катька, самая младшая дочь Григория.

– Да куда мы пойдём смотреть, – возразила ей старшая, – все вон стоят и слушают, для нас там места нет. Не пустят нас в первых рядах всё увидеть.

– Ну батюшка, ну давай медведя посмотрим! Ну хоть издали, а то живём вот затворниками – ни свету белого не видим, ни тварей божьих. Ну когда мы ещё Тополыгина увидим?

– Ладно, – согласился наконец Григорий, – только вы всё их похабство мимо ушей пропускайте. Им за такое после смерти геенна огненная уготована.

Григорий, подбоченившись, вместе с дочерьми стал проталкиваться в первый ряд.

– Куда ты лезешь? – прикрикнул на него какой-то мужик. – Чего толкаешься, будто тебе больше всех надо?

– Молю тя, дай мне пройти! Страх как медведя дочкам показать хочу. Молю тя!

– Раз лезет, значит, надо. А ну пшёл с дороги, а то сейчас как в зубы дам! – вступился кто-то за Григория. – Посмотрел – иди чарку опрокинь, дай другим тоже увидеть. А то так и будешь стоять да до вечера зырить. Всем надобно.

Дочери Григория с испугом поглядывали на людей, которых распихивал их отец, и, крепко держа друг друга за руки, лезли вперёд. Оказавшись в первых рядах, они с замиранием сердца стали смотреть на медведя, которому скоморохи уже нахлобучили на голову шапку.

– Батюшка, такой вот он, оказывается, Миша, – проговорила Катя, – а я думала, что он побольше будет.

– Так это медвежонок, глупая, – ответила за отца Мария, – а вырастет – станет большим и уже плясать не захочет.

– И что же тогда с ним будет?

– Чего-чего – шубу из него боярину сделают, а мясо подадут к нему на стол.

– Ой, как Мишку жалко! В чём его вина будет? Что он в возраст вошёл? Бедняжка! Эй, Скоморох Скоморохович, – не зная, как обратиться к весельнику, позвала Катя, – позволь мне медвежонка погладить, пожалеть его, голубчика!

Сложно сказать, как среди стоящего гама, весёлых криков и смеха скоморох расслышал голос дочери Григория. Он тотчас подбежал к ней и, дурачась, подставил ухо.

– А ну повтори? Тополыгина пожалеть хочешь? Погладить по меху пушистому да по морде слюнявой?

– Да, дядька Скоморох Скоморохович. Он ведь учёный?

– Ха! Честной народ, – тыкая пальцем в Катю и давясь смехом, крикнул скоморох, – да как это Тополыгин учёным может быть? Он у меня ни грамоты не знает, ни петь не обучен. Медведь у меня воспитанный, а не учёный – учёными коты да псы бывают. А ну-ка, Миша Тополыгович, хочешь, чтобы тебя пожалели? Ну давай, девочка, выходи. Сейчас тебя Тополыгин на хребте своём прокатит!

Григорий насупился и с опаской посмотрел на медведя. Хоть морда у зверя и связана, хоть и не взрослый он, а всё равно рода он не людского.

– Да полно ты, боярин, пугаешься за дочку, – сказал скоморох, – не медведя бояться надо, а людей. Сейчас такой народ пошёл, что хуже зверя дикого и лютого, а мой Тополыгин чуть ли не грудным молоком вскормлен. Я вон своей сиськой его выкармливал.

Народ принялся смеяться. Григорий, польщённый тем, что его назвали боярином, видимо, приметив, что шуба на нём красивая, в пол, чинно кивнул и полез в карман достать оттуда монетку, дабы отблагодарить весельников за потеху.

Катя подошла к медведю и погладила его, а скоморох посадил её на спину зверю и дал некоторое время посидеть так. Девочка гладила медведя, приговаривая:

– Какой же ты бедняжка! Вот вырастешь – и смерти тебя изверги предадут! Бедный ты у меня, бедный!

Тут народ стал расступаться, так как к весельникам подъехали несколько всадников.

– Вы чего в воскресный день тут устроили! Вы чего творите, псы окаянные? Всё вам потеха да беззаконие. Люд православный на греховные дела подбиваете. Вот я вам!

Кричавший всадник взмахнул кнутом и что было силы секанул им скомороха. Тот тотчас повалился на землю.

– Не вам, псы блудливые, князя Курбского и протопопа Сильвестра позорить! – продолжал кричать всадник, вновь взмахивая кнутом. На сей раз удар пришёлся по медведю и всаднице. Катя слетела с Тополыгина, который в испуге бросился наутёк.

– Господи помилуй! – вскрикнул Григорий и побежал к дочери. Он еле успел выдернуть её из-под ног коня, пустившегося в галоп.

– Чего вы все смотрите исподлобья? Пошли прочь! Знайте, люди, есть ещё честные и горячие сердцем. Не дадим мы позорить имена князей, роды свои от самих Рюрика и Гедимина ведущих, да над добрыми людьми, в сан священный возведённый, глумиться! Вот вам кнутом за потеху!

Народ с криками бросился бежать в разные стороны. Григорий, подхватив Катю на руки и обернувшись, увидел, что Ксюша, его старшая дочь, поднимается и отряхивает снег. Видно, кто-то толкнул её и она упала. Где находилась средняя его дочь, он не знал.

– А ты чего скалишься, – обращаясь к Григорию, проговорил всадник с кнутом, – а ну пошёл прочь отсюда, пока я вас обоих кнутом не приласкал! Будете знать, холопы, как над именитыми людьми потешаться!

– Молю тя, пощади! Не гони – я дочерей растерял. Как без них уйду? – закричал Григорий, смотря на замахивающегося кнутом всадника.

– Значит, попотчую! Вот тебе! Будешь знать, как своими погаными ушами хулу на людей благочестивых слушать!

Раздался свист кнута. Григорий еле успел закрыть собой дочку. Кнут щёлкнул по спине. Поскольку на Скуратове была шуба, то боли он не почувствовал, но кончик хлыста рассёк ему лицо.

– Тополыгин взбесился! – раздался чей-то крик, и Григорий увидел, как медвежонок бросается на какую-то женщину, которая возвращалась с торга. Женщина попробовала отмахнуться от медвежонка корзинкой, но, видно, это только разозлило испуганного зверя. Рядом с женщиной Григорий увидел свою дочь Марию, которую уже думал, что потерял.

Скуратов быстро поднялся на ноги и, подбежав к всаднику, вырвал у него заткнутый за пояс пистоль. Не раздумывая ни секунды, Григорий прицелился и выстрелил в медведя, заставив того повалиться на землю.

– Холоп! Мерзкий холоп! – закричал боярин, который до этого с коня смотрел на то, как медвежонок гоняет толпу, а два скомороха пытаются поймать его. – Да как ты посмел меня своими грязными руками трогать! Да как ты ещё посмел пистоль мой заморский схватить!

– Вот тебе, окаянный пёс! На! – и всадник замахнулся кнутом.

***

В царских палатах было прохладно, несмотря на то, что печи топили почти целый день. Царь Иван Васильевич трапезничал и внимательно слушал своего ближника Вяземского, который рассказывал ему о том, что произошло в Москве.

– А ещё князья Ростовские скоморохов погнали. Говорят, кнутом народ секли да конями давили.

– Это за что же? – ставя кубок на стол, поинтересовался самодержец.

– За что, за что – за то, что Курбского и Сильвестра протопопа скоморохи бесчестили, а людей секли за то, что те слушали.

– Уже и скоморохи о предателе Курбском говорят! Вот ему, предателю, небось, досадно, что вся Русь над ним потешается. Наверно, прославляют его службу королю Жигимонтке! Будет знать, Иуда! Зря князья Ростовские пытаются гнать народ – лишь злобу людскую стяжают.

Князь Афанасий Вяземский улыбнулся. Он-то прекрасно понимал, что не просто так весельники бесчестят Курбского и протопопа Сильвестра, а за серебро, которое сам государь и поручил им давать.