Эсер

Отец молча покачал головой, глядя в пол.

– Ну а вы, Асечка, сами-то что скажете? Голубушка, люб вам жених?

Ася молча подошла к отцу, взяла его за руку и тихо ответила:

– Коли вы батенька согласны, так и я противиться не буду.

Простила дочь отца. Дочки многое им прощают.

– Ну вот и славно! – вскрикнул Николай Николаевич. – Что ж, батенька, как говорится, у вас товар, у нас купец! Ударим по рукам?

И жмёт вялую руку несчастному отцу.

– Хозяйство осматривать-то будете? – тихо спрашивает отец, едва сдерживая дрожь в голосе.

– Да что у тебя смотреть-то? – смеётся Николай Николаевич. – Твоё хозяйство я прекрасно знаю: тощая корова, да покосившийся сарай! Мышей что ли под полом пересчитывать?

И смеётся ещё пуще прежнего. Смеётся, и без того широкое лицо растягивает.

Прочие традиции тоже не соблюдал Николай Николаевич. Как-то зашёл к нему поп, дела какие-то обсудить, застал его за обедом.

– Что ж вы, Николай Николаевич, свинину в пост едите? В пост молиться надобно.

– Пусть молятся те, у кого сала нет, – жуя ответил Тарасик. – А у меня сало есть.

Ушёл поп, ничего не ответил.

– Ну что, матушка, рады небось? – спросил Николай Николаевич, приобняв Асину мать у церкви.

– Рады, рады, Николай Николаевич, – ответила она ему, приняла горе. – Да вот только одного не пойму…

– Чего же не так? – искренне удивился Николай Николаевич.

– Когда в церковь невесту собирали, на первую телегу иконку поставили. Иконку Ксении Петербургской. Так по вере положено. А теперь я её не вижу.

– Икону? – Николай Николаевич оглянулся на телегу, на которой первый ехал вместе с молодыми. – Не знаю. Стало быть, плохо закрепили её, свалилась небось. А сейчас сами видите распутица какая. Где ж её теперь найти в грязище такой?

Ворона голодно каркнула на голой берёзе.

Буяну было чуть меньше лет, чем Асе. Жила она наискосок от их дома. Как-то летом они играли босые в салки. Буян поддавался. Каждый раз, когда он догонял её, когда оставалось только протянуть руку и коснуться её рыжей головы, он спотыкался и падал. Хватался за коленку, будто ему больно, а сам смотрел, как Ася оглядывается и смеётся. Ася заливалась смехом. Её карие глаза блестели от счастья.

За порванные коленки на штанах отец, конечно, заругает, а то и поколотит.

А сейчас Ася переминалась с ноги на ногу перед церковью, держа за руку своего молодого жениха. Другой рукой вытирала капельку с носа. Теперь её глаза блестели от горя.

– Папка, пойдём, – Буян дёрнул за руку отца.

– Стой тут, – отец потянул его назад.

Они были вдвоем. Матери и деда Христика к тому времени уже не стало. Мать не пережила чахотку, а дед… От чего умирают старики? Просто от старости. Да и кто там разбирался, от чего… Мамку Буян плохо запомнил, не успел. Всё сидела она, кручинясь, у печи. Принимала от мужа побои да выходки. А вот деда не забыл. Столько всего забылось, а дед помнился.

– Я не хочу, папка. Пойдём домой.

– Нет.

– Я замёрз.

Его тоненькие ножки действительно продрогли в намокших онучах.

– Я не хочу, – Буян потянул руку сильнее.

Отец резко наклонился к нему и процедил сквозь зубы:

– Сказано тебе, стой тут, сучий ты сын! Надо стоять! Стой и смотри.

Буян не понимал, почему он должен стоять и смотреть. Он не понимал, отчего так весел Николай Николаевич. Но он понимал, почему плачет Ася.

Все говорят о бесконечной силе любви, но почему-то молчат о силе ненависти. Разве ненависть не может поднять человека, подтолкнуть его, дать ему крепости? Ради любви человек готов умереть, но скольких других людей человек готов убить из ненависти? В иной раз ненависть чище любви.

Любви Буян мало знал: от мамки не успел, от папки только розги да зуботычины. «Отец наказывает только любимых детей, – говаривала бабка. – Потом поймёшь». Мало знал Буян любви. А вот ненависти он хлебнул сполна.

3

– Опять всю ночь на вечорках прогуливанил? – буркнул отец. – Вон, колун поднять не можешь, детина великовозрастная.

Буян действительно прогулял до зари. Жгли костер за селом, играли на гармошке и пели песни. Потрошили подсолнухи. Парни лапали девок, девки ругались, но хотели ещё. И хохотали. Как прекрасен девичий смех в ночи. Много лет пройдёт, а тот смех всё слышится. А потом по утренней прохладе, когда первые птицы уже проснулись, все тихо возвращались домой. Буян залезет на сеновал, зароется поглубже и уснёт там на пару часов, чтоб на глаза папке не попадаться.

А сейчас с отцом голые по пояс они кололи дрова. Оводы кусали за спины, но в рубашках было невыносимо потно. Толстые кручёные берёзовые чурки брызгали соком от ударов колуна. Из-под коры вылезали чёрные, как черти, усачи, недовольно пищали и шевелили усами.

– Володя, так ты не те дрова колешь! – смеялась Кутилиха. – Вон те поколи!

И она показала на свои дрова.

– Те, те, – под нос себе ответил отец.

Работали молча, как любил отец. Только к полудню разговорились.

– По суку бей, – давал совет отец. – Видишь, не колется.

Буян уперся ногой, вытянул колун и повернул чурку другой стороной.

– Одно веселье на уме. Работать надо.

– А жить когда? – тихо спросил Буян.

– Потом поживёшь. Работа – это наша жизнь.

– Почему?