Черный Пес

Такие явления случались повсеместно. Был и в моей школе такой «экземпляр»: он учился в параллельном классе, ни на что не жаловался, нечасто, правда, общался с одноклассниками, но при этом считался вполне нормальным парнем. Все так думали до тех пор, пока он не сжег нашу классную комнату. Его увидели выходящим из школы, лицо всё было измазано копотью, в руках он держал «зиппо», которую он накануне содеянного украл у своего отца. Его лицо озаряла такая улыбка, будто он совершил величайший и добрейший поступок в мире, – ему явно доставило удовольствие облить классную комнату бензином и поджечь. Наверно, он преспокойно бы досмотрел то зрелище вблизи, и, совершенно точно, до конца, пока языки пламени не достигли и не лизнули бы его самого, превращая его в жалкий огарок родительских представлений и надежд. Но собственный инстинкт самосохранения возобладал над желаниями, поэтому он решил, что не стоило дольше оставаться в жаровне, в которую он превратил школьный класс.

«Мне не нравилась та комната», спокойно и без видимого напряжения ответил Николас – именно так звали этого мальчика. После этого случая он практически ничего не говорил, даже родителям, даже полицейским, задававшим кучу вопросов: последних он заставил попотеть потому, что явных и прямых доказательств против него, как ни странно, не было. Все знали, что это сделал именно этот мальчик по имени Николас. А он просто улыбался, и в его глазах всем без исключения виделся огонь, яркий, живой и скорее всего сумасшедший, и поэтому непобедимый в своей бессознательной мощи.

Родителям Николаса удалось как-то замять дело со сгоревшей комнатой. Еще некоторое время мальчик оставался в городе, но ни у кого уже не было сомнений, что не было ему места среди нормальных людей, что придется ему жить среди подобных. А это означало либо психиатрическую лечебницу, либо, на худой конец, дорогой закрытый пансионат, где бы его смогли продержать еще долго, правда, не имея никаких гарантий, что новое учебное заведение не станет пеплом после его вмешательства. Родители тратили на Николаса большие деньги: я не знал, сколько точно, но судя по маминым округлившимся глазам, это были приличные суммы, на которые наша нормальная и адекватная семья смогла жить не один месяц.

Никто с этим мальчиком-поджигателем больше не заговаривал, боясь превратиться в живое барбекю. На улицах, если все-таки он туда каким-то образом попадал, на него смотрели не то что косо – неприязненно, боязливо, а иногда глазами, исполненными первобытного ужаса. Честно говоря, мне было жаль этого мальчика, пусть даже если он и поступил плохо, очень плохо. У меня у самого случались мысли сделать что-нибудь со школой или каким-нибудь учителем, но я не решился бы на их приведение в жизнь: кишка была тонкая и я бы вовсе струсил. Такие штуки с поджогами или какими еще злодействами (именно так отец назвал то, что сделал Николас) даются не каждому, и уж точно не мне.

Однажды я встретил Николаса, выходящего из магазина с небольшими пакетами, плотно набитыми едой. Я даже не успел удивиться, что ему что-то вообще там продали, как он встретился со мной взглядом и небрежно бросил «привет». Меня как тяжелым молотком по голове ударило: я не мог ничего толком ответить, лишь промычал ему в ответ что-то похожее на привет. Я так ждал, что Николас просто пройдет мимо меня, но он остановился, так и не отведя взгляд.

У меня сложилось четкое ощущение, что он не собирался отводить от меня свой взгляд. Его глаза приковывали своим огоньком и полной уверенностью. Физически он не был больше, выше или сильнее меня, но мне показалось, что с такой решительностью Николас был готов абсолютно на всё, и что поджог школьной аудитории – далеко не единственное, на что он был способен. Меня бросило в жар, я не знал, как найти себе место: я не смел повернуть голову, боялся отвести взгляд, ведь я даже не догадывался, что можно было ждать от этого странного ребенка.

«Ты боишься меня», – продолжал Николас, явно наслаждаясь производимым на меня эффектом своей догадки, – «но не так, как остальные. Наверно, тебе немного жаль меня. По крайней мере, ты думаешь, что тебе жаль меня. А я вот считаю, что ты хотел бы быть на моем месте. Правильно я говорю? Судя по твоему замешательству, я продолжу так думать. Если хочешь, расскажу, как это, бросать спичку в ожидании хорошей вспышки. А хочешь, покажу, как сделать приличный коктейль Молотова? А еще могу рассказать о своих планах на будущее», – я даже не успел ничего возразить, как он продолжил: «планов этих не так уж и много: сбежать из этого города куда подальше и жить на воле. Пусть ищут – все равно не найдут».

С Николасом произошла метаморфоза: на его лице вновь была та самая улыбка, какую я увидел у него сразу после поджога. Она была полна довольства и мечтательности, можно было подумать, что он прочел только что приключенческий роман и создал на его основе в голове картину, во главе которой он и есть герой этого романа. Он посмотрел вверх, на ярко-голубое небо, тем самым дав мне возможность моргнуть, сбросить хотя бы частично тяжесть и влияние его взгляда. Его глаза недолго блуждали по безоблачному небу, и вот он снова принялся говорить со мной, совершенно не замечая, нужен ли мне этот разговор. Он был тогда хозяином положения и мог говорить мне всё, что угодно – я бы даже ничего не возразил ему.

«Хочешь, можем сбежать вместе? Ты, вроде, нормальный парень. По крайней мере, я так думаю. Надеюсь, взяв тебя с собой, я не получу нож в спину?» – тогда впервые я услышал, как Николас смеется. Это не был смех простого мальчика, нет, это было нечто другое, зловещее, будоражащее, будто передо мной стоял злодей из комиксов и рассказывал свои планы по уничтожения Земли и всего на ней живого. В тот момент я был смущен и испуган, вот что я скажу. И Николас увидел это, но ничего больше не сказал. Разговор был окончен, но перед тем как скрыться за поворотом здания магазина, он еще раз посмотрел мне в глаза и произнес «до скорой встречи».

***

Это странное для меня «до скорой встречи» Николаса отдавалось в голове и сейчас, когда я стоял над телом черного пса, пытаясь перевести дыхание после собственной утомительной затеи, которая не раз успела показаться мне чистой глупостью. Но я отгонял прочь подобные мысли, впереди меня ждал проект, за который я хотел взяться как можно скорее. Правда, на сегодня все мои занятия заканчивались: передо мной маячили обед, а потом и ужин, в кругу семьи, за просмотром какого-нибудь старого фильма, выбор которого вызовет очередную ссору моих родителей. Я бы, конечно, хотел сказать, что я, мол, пасс, не хочу смотреть кино, не желаю есть в четко назначенное время, но до подобного момента сопротивления и одновременного откровения перед родителями оставалось еще много времени, хотя моя подростковость уже показывалась и намекала на себя.

Я взглянул на наручные часы: времени оставалось совсем чуть-чуть. Нужно было действовать быстро, руки в ноги и домой. Я вылез из трубы коллектора, попытался посмотреть на себя со стороны, используя вместо зеркала лужу. Я решил получше вглядеться в собственное отражение, ведь именно оно было моим самым надежным алиби. Критически исследовав свой внешний вид и оставшись им довольным, я поднялся к проезжей части, огляделся по сторонам, и, убедившись, что никто за мной не следит, побежал к небольшому кустарнику, росшему вдоль дороги. Там я оставил велосипед, и только когда сел на него, я понял, что был полным болваном, потратившим кучу времени на перетаскивание туши мертвой псины, когда мог использовать для этого этот самый велосипед, сэкономив кучу времени и сил. Сиюминутная радость от находки и мечтания была сродни глупости, застив возможность нормально, а главное продуктивно, мыслить. Я иногда ненавидел себя лютой ненавистью, и сейчас был как раз один из таких моментов.

Дурак!

Идиот!

Кретин!

Каждое новое ругательство в свой адрес, так же как и каждый нажим на педали, отдавались пульсацией небольшой венки возле правого виска. Так, вскоре у меня разболелась голова – пульсации становились все сильнее, набирали больший темп параллельно с нарастающей скоростью педалирования. Мне пришлось заставить себя не обращать внимания на боль, хотя с каждым метром это становилось все труднее.

Уже почти подъехав к дому, а до него оставалось уже несколько минут, а то и меньше, у меня в глазах начало двоиться, боль стала еле выносимой, мне так и хотелось остановиться, слезть с велосипеда и лечь на газон кого-нибудь из соседей. Но это было подобием роскоши в данной ситуации, да и я уже совсем рядом, сдаваться не следовало, да и не имело это никакого смысла. Я заставил себя думать о хорошем, но в голову, как назло, лезли почему-то только весь покрытый копотью Николас и первое впечатление, первая картинка от найденного посреди автодороги трупа огромного черного животного. Не скажу, что эти мысли были плохими, нет, скорее неуместными сейчас, ведь боль не проходила. Хотя и они сделали свою работу для меня: я даже не заметил, как оказался возле родительского дома.

Отец закрывал уже гараж, но я успел завести в него велосипед. Вот что значит вовремя! Я запыхался, еле дышал, был все-таки местами слегка запачкавшийся, но то, что двухколесный стоял в гараже рядом с «Плимутом», где и было ему законное место, заставило отца поверить, что со мной все в порядке, что я жив и, скорее всего, здоров. Его взгляд сразу смягчился, и, вытерев руки о старую синюю робу, он обнял меня за плечи, спросил, как прошел мой день, и, получив удовлетворивший его ответ, велел быстро мыть руки и так же споро садиться за стол, чтобы не заставлять нервничать маму.

Через несколько минут, отдышавшийся, переодевшийся и чистый, я сидел за столом в гостиной, на котором уже стояло несколько горячих, пышущих жаром блюд. Отца еще не было, но он должен появиться в любое мгновение, и я уже был готов услышать в свой адрес «сиди ровно» и «жуй хорошенько». У меня текли слюни, и я перестал думать обо всем на свете в ожидании маминых вкусностей, часть которых я уже успел положить себе в тарелку, несмотря на деланно недовольный взгляд мамы. Вскоре пришел отец, сияющий как новый четвертак – он был явно довольный проделанной в гараж работой. Он сел во главе стола, и обед начался.

Среди всего прочего передо мной на тарелке лежал ростбиф. Вкусный, черт возьми, изумительный ростбиф, средне прожаренный, мягкий, сочащийся кровью. Но именно вид крови, вытекающей на белоснежную фарфоровую тарелку и впитывающейся в картофельное пюре, заставил меня вспомнить о псе, спрятанном от посторонних глаз в трубе. Он лежал там и ждал моего прихода, моего внимательного исследования, моей любознательности.

Я окунул палец в уже остывшую коровью кровь, начал водить им из стороны в сторону, создавая в тарелке на белом фоне узоры, смысл которых я сам не понимал. Я пытался увидеть логику в этих рисунках кровью, но у меня ничего не выходило. Родители же были слишком заняты своими мыслями и едой, чтобы заметить, что я пальцем возил по тарелке. Перестав искать смысл в узорах, я облизал палец и принялся за еду, казавшуюся мне невероятно вкусной. Я набрасывался на мясо, будто меня держали в подвале несколько дней и кормили только овсянкой.

Несколько минут спустя я потребовал добавки ростбифа. «Посочнее, мам, если можно». Я почувствовал, как сам непроизвольно расплылся в улыбке, посмотрел на свое отражение в серванте, и на какую-то на секунду мне показалось, что вместо меня сейчас сидит Николас, улыбается своей ненормальной улыбкой и вынашивает планы на будущее. Я зажмурился – видение исчезло. Я еще не знал всех своих планов на будущее, но за этот долгий и насыщенный день я понял одно: кровь, мертвеющая плоть и сама смерть стали для меня чем-то другим, гораздо более значимым, чем раньше, и это меня, черт возьми, будоражило…

2

Все, что происходило в последующие после находки пса дни, нельзя было назвать чем-то новым или необычным. Всё проходило в том же неспешном ключе, плавном русле, что и раньше, и я не собирался выказывать своим видом, что у меня появился в жизни новый интерес, кроме тех, которые может иметь обычный среднестатистический мальчик в данной местности в данный период времени. Кстати, слово «среднестатистический» меня раздражает, и даже больше, ведь оно уравнивает меня с остальными, чего мне, естественно, не хочется. Я всегда ненавидел статистику, эти жалкие, голые цифры, которые показывают только определенные возможности и варианты, эти якобы достоверные данные, которым все так глупо сегодня верят. Наверно, тем самым в быте людей появляется упорядоченность, а что может быть надежнее для обычного человека, чем простота, четкость или конкретность вещей вокруг него? Я вот могу случайно выразить в школе мысль, что по статистике каждый третий мой одногодка может иметь слабые умственные способности, или может попросту быть идиотом, – и мне поверят; на самом же деле, этот процент гораздо выше. И таких примеров было целое множество, со всех сторон было только и слышно вечные «по статистике», «статистически», «цифры не врут».

Однако же цифры врут, еще как, особенно когда дело касается так называемого человеческого фактора. Вначале, услышав в вечерних новостях это словосочетание, я не сразу понял, о чем же все-таки шла речь. Но потом я начал догадываться, что каждый раз, когда человек ошибается в подсчетах, неправильно рассчитывает свои силы или просто отворачивается и смотрит в сторону в самый нужный момент, – это-то и есть тот самый человеческий фактор. Тогда случаются катастрофы, падают самолеты и гибнут люди; такими событиями полны ежедневные сводки новостей, когда бы ты за них не взялся – рано утром, в середине дня или поздней ночью от нечего делать. Ведь время идет, всё так или иначе меняется, но одно остается неизменным, на мой взгляд, – цифры продолжают врать нам, тем, кто их применяет, кто их создает из ничего, делая главными помощниками.