Война детей

– Эй, охранник! Я ключи уронил… Эй!

Никто не откликался. Я постоял минуту, потом, не скрываясь, смело, будто не чувствуя за собой вины, отодвинул доску и шагнул за ограду.

Обратно я шел с двумя ведрами и твердым намерением закинуть одно за ограду, как было. Но затем я передумал – я решил вернуть ведро утильщику, объяснив, что нашел возле склада.

Утильщик сидел за конторкой и держал на вытянутых пальцах блюдце с чаем.

– Слушай, обед, слушай, – произнес он и поставил блюдце на барьер.

Тут я узнал одноглазого старика Нури, которому так не повезло в поликлинике. Наверняка он меня не узнал, и мне захотелось спросить, сдал ли он свои анализы.

– Хорошо, ставь весы, – вдруг согласился старик.

– Я случайно нашел… – начал было я.

– Меньше говори, меньше говори… Два кило! Это стоит тридцать копейка. Иди! Иди! – старик сунул мне в карман тридцать копеек, а ведро бросил в угол, напутствуя меня жестом, который можно увидеть лишь в Баку (правда, через много лет я встретил этот жест в итальянских фильмах).

Все это произошло молниеносно.

– Это ведро я нашел… – начал было я снова.

– Ты что, танк нашел, да? Диражабль нашел? Один ведро нашел ты! Такой ведро стоит тридцать копейка. Не хочешь – бери назад. Иди танк найди, тогда посмотрим… Иди, говорю, обед! А другой ведро? Нет? Иди! – старик презрительно оглядел меня единственным глазом и повторил прежний жест.

Он видел во мне маленького сквалыгу, который за одно ведро хотел получить черт знает что и, считая себя обманутым, передумал сдавать второе.

Я вышел. Я получил тридцать копеек, а за что? Ну и черт с ним, сам не дал мне и слова сказать, ненормальный какой-то старик. Наверняка у него отвратительные анализы, черт бы его взял!

Мне хотелось оправдать себя, свалить все только на старика. Я не хотел себе признаться, что мог же я, в конце концов, ему все объяснить, а не уйти. Однако я все-таки ушел. Подумаешь, тридцать копеек. Один трамвайный билет…

Мой приятель Шурик выслушал сообщение с величайшим вниманием. Он даже вытащил из ушей вату, которую ему всегда туда напихивали (Шурик был склонен к простудам).

– Да, – сказал Шурка после долгой паузы и сунул вату на место.

Я ждал, что он еще произнесет.

– Ну и ну, – сказал Шурик, не отрывая взгляда от тридцати копеек.

Назавтра, вернувшись с огородов, Шурик показал мне шесть рублей и еще похлопал по карману, где звенела мелочь. Я почувствовал себя обманутым. Но Шурик был великодушен, и мы отправились в кино. По дороге он сообщил, что принес старому Нури две тяжелые болванки. В два захода.

Фильм был про партизан. А когда фильм кончился, я сказал, что завтра поливать огород пойдем вместе. На что Шурик ответил:

– Жаль, что сейчас уже не завтра.

Над одноглазым Нури нависла серьезная опасность.

Шурка отличался от меня рассудительностью и аккуратностью. И эти свойства заставили его подойти с полной ответственностью к предстоящей операции.

Выбрав момент, когда на дверях сарая висел огромный амбарный замок, Шурка с моей помощью отодрал в заборе доску, оставив ее висеть на одном гвозде. Доска болталась, как маятник, стоило лишь толкнуть.

Я помогал Шурке нарочито лениво. Мой вид, как мне казалось, должен был говорить о том, как мне не нравится заниматься всем этим делом. И что сюда я попал совершенно случайно, что я понимаю:

это нечестно – и принимаю в этом самое незначительное участие.

А Шурка был тороплив и смел. И этим хотел подчеркнуть свой интерес к игре. И то, что не считает все это серьезным проступком, а только игрой. Увлекательная, новая и опасная игра – вроде того, что происходило, по его мнению, на фронте, в кинофильмах. А деньги – это так, случайность, которой могло и не быть. Так мы обманывали друг друга своим видом и полагали, что это получается. Мы тогда не думали, что и взрослые люди часто играют в такие игры, – нам было по одиннадцать лет, и мы были начинающими подлецами.

Затем мы выкатили вагонное колесо, какой-то липкий тяжелый лом и несколько дырявых тазов. Все это спрятали и стали ждать, когда старый Нури откроет свое заведение.

Назавтра в наших карманах оказалось около двадцати рублей. Вечером мы пошли в летний кинотеатр, где второй месяц показывали «Сильву». А вначале демонстрировали киножурнал о зверствах фашистов на захваченной территории. Потом слушали грустные песенки Сильвы.

Некоторые покидали зал после окончания киножурнала, бесшумно, словно тени, но большинство оставалось, жадно глядя на опереточное великолепие.

Я плохо следил за действием на экране. Я фантазировал, мысленно посылая Эдвина на фронт, где он совершал потрясающие подвиги…

– Я думаю, надо еще кого-нибудь втянуть, – услышал я шепот Шурика.

– Куда? – спросил я, прервав эпизод похищения Эдвином на самолете гада Гитлера.

– Старик может нас приметить. Надо еще кого-нибудь, – ответил Шурка.

Он тоже был далек от всего, что происходило на экране.

– Давай расскажем Тофику, – предложил я, одновременно представляя сцену награждения Эдвина боевым орденом и его встречи с медсестрой Сильвой.

– Тофик – маменькин сынок, – ответил Шурка странным голосом. – Надо кого-нибудь из больших.

Я искоса взглянул на него. В просветленной темноте кинозала его лицо представилось мне незнакомым. Я подумал, что Шурка здорово трусит. Я и сам чувствовал себя не очень бодро. Особенно в тот момент, когда старик Нури, рассматривая вагонное колесо, сказал с непонятной интонацией:

– Из какой трамвай вытащил?..

Я наклонился к закупоренному ватой Шуркиному уху.

– Трусишь? – презрительно ломая голос, спросил первый трус, Шурка.

– Кто, я? – задохнулся от обиды второй трус, я. – Ну, давай Эдьке скажем, если хочешь кого-нибудь из больших пацанов.

С переднего ряда к нам повернулся раненый. Счастливая улыбка крепко держалась на его лице:

– Еще слово – получите по шее!

Фильм продолжался…

Эдька оказался страшным жлобом. Первым долгом он сообщил, что у него есть отличная тачка, которую можно загрузить всяким железным барахлом. И если мы, то есть я и Шурка, не найдем себе такую же тачку, он разрешит любоваться на утильсырье только с почтительного расстояния.

Мы были так поражены Эдькиным коварством, что в первое мгновение не могли произнести и звука. Потом Шурка заплакал и заявил, что все расскажет Нури.

Эдуард щелкнул болезненного Шурку по лбу, затем сказал, что всегда был убежден в невысоких умственных Шуркиных способностях, а без тачки он нас не допустит, ибо не станет терпеть примитивного ручного труда в таком серьезном деле. А главное – старик догадается, что нельзя столько железа таскать из города вручную, и поймет, что дело тут нечистое.

Мы в глубине души согласились с тем, что Эдуард в чем-то прав, ведь ему было уже четырнадцать лет. Но где взять тачку?