Человек слова

Мы пытаемся уснуть, Он смотрит фильм со своим Джоном Вейном. Я запомнила, потому что Он сказал: «Конечно, не с Джоном Фордом, но есть хотя бы Джон Вейн». Это всё, что я помню, как в тумане.

Сквозь сон думаю, как продержаться до понедельника, а завтра ещё и матч: два часа на стадионе – плохая идея при защемлении, но и при включённом режиме тревоги я всё равно засыпаю, обессиленная бессонной неделей. И вдруг я не знаю как, не знаю когда, я не знаю точно, смотрит ли Он телевизор, или фильм уже закончился, но Он странно наклоняется в мою сторону.

Очень необычно.

Это было оно.

Это оно.

Она пришла.

Но я не узнаю её, нет. Даже сейчас.

«Что с тобой, любимый? Что с тобой?»

(Так вот как это происходит?)

Он ничего не отвечает.

Его взгляд безмятежен.

Ясен.

Я становлюсь чем-то вроде автомата. Кем-то, кто набирает номер телефона, кто непонятно как координирует движения, кто звонит, разговаривает и перезванивает, потому что скорая не едет, кто выслушивает автоответчик и ищет ключи от калитки. Будущее вдруг предельно сокращается: оно ограничено приёмной больницы, где автомату придётся ждать новостей. И автомат сомневается, сможет ли он ждать, и, наверное, не один час. Снова звонит. Льёт дождь. Автомат ищет ключи. От внутренней двери, от входной двери, от калитки. От трёх этих дверей. Будит дочку, звонит бабушке, чтобы та забрала её. Хотя бабушка идёт пешком, она появляется раньше, чем приезжает скорая. Чуть раньше. Надеваю дочке пальто, новое пальто. Но про скрипку мы забываем. Когда бабушка уводит дочку по мокрой улице, медленно и тихо подъезжает машина скорой помощи, и малышка внезапно поворачивается перед тем, как скрыться за углом. «Скрипка, я хочу скрипку», – слышу её голосок. В её глазах отражается оранжевый свет, заливший улицу, но тут бабушка тянет её за руку, и они исчезают за углом.

Через несколько минут поднимается врач. Когда он проводит реанимацию, лампочка в комнате гаснет, и врач просит чем-то посветить. Пока я выкручиваю лампочку в комнате сестры, он спрашивает: «Какие заболевания были у вашего мужа?» Не могу не заметить прошедшего времени (были?), но решаю не обращать на это внимания и принять за оговорку. Подробно рассказываю про шейные позвонки, в полной убеждённости, что говоря о несмертельной болезни, сбивая с толку вестника, можно изменить саму весть. Но вестник неумолим. И как раз когда я появляюсь в дверях с лампочкой в руке, он говорит: «Об этом тяжело говорить, но…»

Я не даю ему закончить фразу. Перебиваю и спокойно рассказываю историю болезни (лампочка упала и разбилась, что очень странно, потому что я не помню, чтобы разжала руку хоть на секунду), спрашиваю: «А защемление?» Врач протягивает руки, будто собирается подхватить меня, и это очень странно, потому что я не чувствую, что наклоняюсь, что падаю, напротив, я слышу, как автомат во мне говорит о необычной боли при защемлении. Мне нужны объяснения, а не объятия. «Послушайте, – говорю, – неужели это может быть из-за внезапного сдавливания спинного мозга при защемлении?» Мне всё равно, говорю ли я чушь, так или иначе я хочу донести до врача скорой следующую информацию: «Было два варианта: метастазы или защемление. Метастазы исключены. У вас остался только второй вариант. Так объясните мне, как защемление могло привести к этому».

Однако врач не понимает намёка. Он говорит: «Это обычный сердечный приступ. Избежать повреждения мозга можно только в первые секунды, но если момент упущен, то сделать уже ничего нельзя – изменения необратимы». (Обычный? Как это обычный? Для кого обычный?) Врач продолжает: «Мы очень часто с этим сталкиваемся». Моя карта бита, вытянутая мною карта заполняет собой всё, и автомат её не видит. Слышу «сердечный приступ», и пройдут целые недели, прежде чем мой мозг сможет обработать это сочетание слов. Я продолжаю спрашивать. Невероятно, до чего мы можем быть слепы, когда наш угол зрения ошибочен. Боль в левой руке: только полный дурак связывает её с инфарктом. Но мы-то знали больше, чем дураки. Мы знали, что многие симптомы, которые похожи на признаки болезни сердца, являются, по сути, проявлениями пугающих метастазов. Мы знали, что его кардиограммы всегда были идеальны, последние анализы креатинкиназы были в норме, эргометрии не фиксировали отклонений и показатели кровообращения были хорошими. Я говорю врачу скорой: «Как это мог быть инфаркт, если никаких симптомов у него не было?» (за исключением основного). Но нет, он (не ошибаясь именно потому, что на его угол зрения не влияют никакие анализы и сопутствующие симптомы) упрямо повторяет: инфаркт. Что ж, автомат сдаётся. Я сдаюсь. Очевидно, врач не столь компетентен, чтобы объяснить такой редкий случай, возможно, единственный в мире: защемление, вызвавшее внезапное повреждение спинного мозга с летальным исходом. Поэтому я решаю задать ему вопрос попроще: «А если бы вы приехали раньше?» Автомат спрашивает это с азартом исследователя («Аз-арт-исследовательски!» – сказал бы Он). Без тени обвинений. Доктор отвечает: «Возможно, мы бы его спасли, но повреждения мозга были бы необратимы». Ответ правильный. Это примерно то, что автомат хочет услышать, чтобы таким образом вернуться на несколько минут назад. Он хочет говорить, говорить, чтобы время не шло. И совершенно не ожидает такого ответа: «Ну, если бы мы приехали на десять минут раньше, может, мы бы Его спасли, но мы, понятное дело, настолько привыкли к нашей работе и не торопимся, что хоть и не было ни одной машины на дороге и нам нужно было всего лишь пересечь улицу, чтобы добраться до вашего дома, мы потратили на это двадцать минут. Вы же понимаете?» И автомат в любом случае сказал бы: «Конечно, это с каждым может случиться. Никто не идеален». А доктор мог бы ответить: «Вы могли бы пойти в больницу ещё несколько часов назад, идиоты!» Но он этого не говорит, за что его нужно поблагодарить, и автомат в любом случае ответил бы то же самое: «Да, конечно, со всеми нами случается, никто не идеален».

Автомат говорит, спрашивает и звонит, это своего рода эктоплазма[20 - В оккультизме и парапсихологии – вязкая субстанция неясного происхождения, которая якобы выделяется (через нос, уши и т. д.) организмом медиума и служит затем основой для дальнейшего процесса материализации (конечностей, лиц, фигур).], которая отделяется от меня и не соединяется со мной, и думаю, больше никогда не соединится. Больше никогда. Возможно, в этом разъединении и кроется тайна разделения между телом и душой, равнозначная смерти. Или, возможно, разделение между телом и душой происходит не в том, кто умирает, а в том, кто остаётся.

«Вам ещё что-нибудь нужно?» – спрашивают меня. «Нет, больше ничего. Спасибо». Что мне может быть нужно? Если однажды я смогу обходиться без Него, значит, я смогу обходиться даже без воздуха, которым дышу, в первую очередь без этого. Но автоматы не думают о таких вещах. Они вообще ничего не думают, ничего не знают, но, к счастью, действуют. Ничто не трогает автомат, который, услышав «он мёртв», тут же реагирует, но реагирует автоматически. «Мне ничего не нужно», – повторяет незнакомым людям. «Ничего, спасибо». Звучит высокомерно, хотя он и говорит это из вежливости, или, во всяком случае, так считает.

С той пятницы прошло несколько дней. Не знаю, сколько. Немного. Время от времени у меня кружится голова, когда я вижу лицо дочки, которая резко поворачивается и просит скрипку, и свет от машины скорой помощи отражается на мокром асфальте, и потом моя мама тянет дочку за руку и обе исчезают как раз в тот момент, когда скорая останавливается. Как бы то ни было, эти приступы тревожного головокружения обычно случаются не ночью. Как только наступают сумерки, я чувствую, как невыносимая дневная боль начинает отпускать. И я сдаюсь и беру пульт телевизора. Пощёлкав им машинально какое-то время, я оставляю «Пурпурную розу», и переключаю, чтобы посмотреть последние минуты очень толкового репортажа о Диззи Гиллеспи и его друзьях. И когда я снова начинаю переключать каналы, в «Пурпурной розе