Петля. Тoм 1

– Ладно. Речь сейчас не о твоем сыне, – медленно проговаривает он, – Бесенок -славный малый и тоже нуждается в заботе, хоть ты этого и не хочешь замечать. Но тот белый мальчик… Господи, Хок! Пабло сказал, что видел его один раз в окне дома спустя два месяца после возвращения. По его словам, ребенок был в ужасном состоянии. Еле на ногах стоял. Этот мерзавец держал его на привязи, как собаку, постоянно избивал, а работу заставлял делать такую, что и взрослому не под силу… И все это было еще до того как у чертового типа окончательно съехала крыша. Пабло говорит, что с тех пор мальчика не видел и ничего про него не знает. Думаю, врет. И остальные наши молчат. Как воды в рот набрали. Хотя по рожам видно, что что-то скрывают. Наверное, они все слишком боятся Рауля.

– Ты с чего так решил? Понавыдумывал себе черте что, и теперь, значит, все у тебя что-то скрывают…

– Хок, послушай… Я это не просто так. Да, они молчат, но одна девочка в деревне – племянница Габриэлы – рассказала мне, что несколько дней назад слышала жуткие детские вопли, доносящиеся из подвала его дома. Испугалась, дурочка, убежала. Только мне по секрету призналась, взяв обещание, что я никому не расскажу. Детские вопли… Я уверен, что это был он, что это он кричал. Не знаю, что Рауль с ним делает… Или делал… Может, его уже и в живых нет.

– А сам Рауль тебе, что сказал, когда ты его встретил?

– Ничего вменяемого… А когда я попытался его утихомирить, то и вовсе нож мне к горлу приставил. Мол, если и дальше буду совать нос, куда не следует…

– Может, дельный совет? – перебивает индеец.

– А может, у тебя хоть где-то в районе сердца кольнет, Хок? – злобно шепчет гость, вытаращив глаза, – Ведь не такой же ты, в самом деле, скотина!

– Какая теперь разница? Если он мертв…

– А если нет?

Не отвечает.

– А если еще жив? – настойчиво повторяет гость.

Его собеседник поднимается со своего лежака, медленно проходит взад-вперед по комнате, тяжело дыша и шаркая ногами, словно старик, потом бросает взгляд на входную дверь, подходит, приоткрывает ее, осторожно выглядывает в образовавшуюся щель. Видит мальчика, сгорбившегося на крыльце над книгой подле зажженной свечи. Понаблюдав за ребенком с минуту, снова бесшумно закрывает дверь, возвращается на прежнее место, садится, понуро опустив голову.

– Ты пришел только, чтобы рассказать мне об этом, Тито? – еле слышно спрашивает он.

– Да, – холодно отзывается гость.

– Я тебя выслушал. Можешь проваливать.

– И все?

– А что еще?

– Ты просто так меня выпроводишь и завалишься дальше упиваться своими вымученными страданиями? И ничего не предпримешь?! Я был лучшего мнения о тебе. И Скарлет бы это не одобрила.

От звуков прозвучавшего имени индеец невольно вздрагивает, поджимает задрожавшие губы….

– Не смей… Слышишь? Не смей…!

– Так веди себя по-человечески! Хок, черт возьми! Мы все тогда были подонками! Но я с этим жить не могу. И ты, я знаю, не такой!

Тишина.

– А что ты хочешь, чтобы я сделал? – помедлив, спрашивает индеец, не глядя на своего собеседника.

– Я не знаю, – раздраженно огрызается гость и решительно направляется к выходу, – Лично я еду вытаскивать мальчишку, даже, если это будет стоить мне жизни. А что будешь делать ты? Это твоя совесть, Хакобо. Что хочешь, то с ней и делай.

Он покидает их дом, громко хлопнув за собой дверью.

В метре от склоненной головы ребенка тяжело протаптывают грязные сапоги гостя. Отвязывает стоящую у ворот лошадь, садится в седло и галопом уносится проч. «Мог бы хотя бы попрощаться», – думает мальчик и переворачивает страницу, которую вроде как прочитал, но не может припомнить из нее ни слова. Пытается в очередной раз сконцентрироваться. Что-то ему мешает. Что-то свербит под кожей спины и покалывает крошечными иголочками позвоночник… Он знает, что это отец снова подглядывает за ним в дверную щель. Чувствует на себе его пытливый взгляд, но не решается повернуться, продолжает упорно игнорировать этот безмолвный призыв. Постояв так минут пять, отец все-таки выходит на крыльцо, присаживается рядом с ним на корточки. Тяжелая горячая ладонь опускается на плечо мальчика, ласково треплет его, потом пару раз легонько проводит по всклоченным волосам, и снова застывает на плече… Мальчику это кажется странным – таким… таким… неестественным… Это отцовское прикосновение. Он не может вспомнить, когда отец последний раз вот так ласково дотрагивался до него, гладил… Очень давно… «Зачем же сейчас? – думает он, – Ведь я уже не маленький? Что ему от меня нужно?»… Он не знает, как на это реагировать. Ему не по себе. Ему неприятно. Мышцы напрягаются, тело, будто каменеет. Мальчик отчаянно цепляется глазами за первую попавшуюся строку в книге, но его взгляд, скользнув по поверхности маслянисто-черных букв, срывается в бессмысленную пустоту.

– Что читаешь, сынок? – наконец, спрашивает отец каким-то непонятным мягким и теплым, словно звучащим сквозь овечью шкуру тоном.

Не поворачиваясь, мальчик закрывает книгу, отодвигает в сторону, показывая ему обложку.

– …А-а… ясно… – задумчиво протягивает тот, – Не рановато ли тебе такое читать? Возьми, что попроще. Вон сколько книг в доме…

– Я их все уже прочитал, – отзывается ребенок, замечая, как непроизвольно дрожит его голос.

– Ясно… – снова проговаривает отец. Пальцы его руки сильнее вдавливаются в угловатое плечико мальчика, – Ты так быстро повзрослел… – в голосе слышится не то досада, не то упрек, – Раньше я смотрел на тебя и думал: – «Рано ему еще говорить о многом, пусть подрастет». А теперь понимаю, что уже слишком поздно. Я упустил тот нужный момент. Я упустил что-то важное. Тито прав, я никогда не был для тебя настоящим отцом. Мне жаль… Прости.

– Тебе не за что извиняться, папа, – бормочет он: взгляд по-прежнему устремлен в пространство, губы шевелятся сами по себе, – Неправ был я, когда обвинил тебя в гибели мамы. Она не должна была тебя останавливать. То, чем ты занимаешься – гораздо важнее меня, и важнее ее. Потому что пока наш народ находится под игом…

– Да-да… Знаю, что ты хочешь сказать, – перебивает его отец, – Именно этим я всегда себя и оправдывал. В этом-то вся ошибка.

– Это не ошибка.

– И все-таки, я надеюсь, что ты никогда… – он запинается, недоговаривает, тяжело вздыхает. Скрывая неловкость, еще раз ласково тормошит его волосы, – Ладно… Иди в дом. Уже поздно, тебе спать пора, – сам проходит к перилам, снимет с них конскую уздечку и седло, – А мне нужно кое-куда съездить. Побудешь немного один? Хорошо?

Мальчик не отзывается.

– Что молчишь?

– Ты никогда раньше не спрашивал, побуду ли я один… Ты просто уходил и возвращался только через месяц или два, – проговаривает мальчик. Из его уст это звучит совсем не как укор, но индеец все равно замирает как вкопанный, виновато опускает голову.

– Да… знаю, – говорит он, – На сей раз я ненадолго. Завтра к вечеру точно вернусь. Обещаю.

Как это странно – слышать от отца подобное совсем не нужное обещание, и мальчику вдруг становится интересно, сдержит ли он его. Простое любопытство – пари с самим собой. «Нет, завтра точно не вернется» – решает он, наконец, заходя в дом и запирая дверной засов, – «Как обычно вернется еще очень нескоро… Если вообще вернется. Мама, ведь, не вернулась». И впервые за все время он чувствует неизвестный ему доселе страх – страх вечного одиночества.

А отец сдерживает свое обещание. Возвращается, как и сказал, к вечеру следующего дня. И возвращается не один.

Часть

1

***

Смотри на меня! Смотри! И не смей отворачиваться! В конце концов, я здесь, чтобы исповедаться не перед безликим существом, вечно прячущимся за ширмой, а перед тобой. Так что, смотри на меня! Смотри…

Ну, вот. Теперь я тебя тоже вижу. Говорят, глаза – это зеркало души… Почему же тогда в черноте твоих зрачков я улавливаю лишь свои черты? Свои пороки. Уж не по той же ли причине ты так ненавидишь меня? Отворачиваешься от меня. Испокон веков – отворачиваешься. И верно – что может быть отвратительнее собственного ада? Но мы с тобой неразделимы, и, хочешь – не хочешь, ты меня все-таки выслушаешь…

Я говорю себе: не было иного выхода. Я говорю себе: в этой истории не было правых – мы все ошибались. В этой истории не было виновных – мы все были жертвами друг друга. Я говорю себе, мне просто следует про все забыть. И продолжать жить.

Все это – ложь.

Как жестокий мясник я с дотошной хладнокровностью я все еще потрошу свою память. Захлебываясь в крови и боли, не знаю, что я пытаюсь отыскать в ее нутре… Иное прошлое? Иную судьбу? Иную самость? А может, я просто пытаюсь найти поддержку и опору. Так, будто прежнее «я» сможет оправдать «я» настоящего? Вот, только не нужно мне это неуклюжее ханжеское оправдание. Мне нужен лишь суд – суд над собой. В конце концов, ни земное правосудие, ни небесный суд, чем бы он ни был, не смогут должным образом взвесить мой грех – они постараются противопоставить его тяжести моего сожаления и раскаяния. И оправдают. Это заведомо неверно. Нет. Единственный поистине справедливый суд – это суд собственной совести.

Впрочем, что есть совесть? Что она это такое? – Вне субъективного сожаления, вне раскаяния: вне пределах собственных эгоистичных переживаний, вне потерь и боли от лишения того, что ты считал себе принадлежащим и неотъемлемым – что она такое? Я не знаю. Поэтому, я уповаю… Я призываю: я призываю тебя – знающего все обо мне, но не ищущего мне оправданий; тебя, кто будто бы находится вне, но смотрит на все через мои глаза, тебя – в чью справедливость я верю: я призываю тебя – осуди! Осуди меня, кем бы ты ни был!