Дом с химерами

Еще и кривляется, сволочь!

– Завтра? В четверг? – бледно удивилась она. – А как же выходные?

– Знаешь, придется работать и в выходные. А ты тут без меня пока отдохнешь.

Он весело рассмеялся. Он был так доволен, что не умел этого скрыть. Он был уже в другом месте, с другой женщиной. Он был отвратителен и прозрачен, как стекляшка. А она, образцово-показательная жена, делала вид, что верит. Ольга Борисовна едва не задохнулась от гнева. Ей хотелось метнуть в мужа вилку, она даже пальцы сжала так, что побелели косточки. Прямо в его радостную карикатурно-красивую лживую физиономию. Но она удержалась. Главное – не опускаться. Ее кредо.

Муж гремел на кухне посудой – вызвался убрать от радости, что отстрелялся и самое трудное уже позади. Ольга Борисовна тупо смотрела на экран телевизора. Она была растеряна и деморализована. Даже дом-крепость, так любимый ею, собранный по крупице, вдумчиво и со вкусом, не помогал. Она рассеянно скользила взглядом по прекрасной светлой мебели, ковру на полу в целое состояние… Нежно светился драгоценный хрусталь, матово сияло серебро. Ее дом, ее крепость, недосягаемый для бурь, уютный закрытый мирок… Она чувствовала, как он зашатался, накренился, дал течь и готов потонуть. И поняла, что пойдет на все, чтобы не дать ему потонуть…

Глава 5

«Приют лицедея»

Здесь – тише радость и спокойней горе.

Живешь, как в милом и безгрешном сне.

И каждый миг, подобно капле в море,

Теряется в бесстрастной тишине.

    Дмитрий Мережковский. «Родное»

…И вот они здесь. Вербная, семь – сразу за Марьиной Рощей взять влево и вглубь. Приземистый, двухэтажный, слегка вросший в землю дом с небольшими тусклыми глазами-оконцами уставился на них устало и печально, словно оправдываясь: да, господа, все в прошлом, увы, пролетело, промчалось, просвистело, как и не было… И что же тут поделаешь? Так проходит слава земная, как говорили древние. Одичавший сад-парк вокруг дома, орущее в верхушках воронье, чириканье беспородных воробьев, позеленевший мрамор крыльца и ступеней. Полуживые колонны… Дом производил впечатление опустившегося и впавшего в нищету престарелого аристократа с разбитым моноклем в прищуренном глазу в фирменных подтяжках, но с бахромой по низу штанин и в штопаных штиблетах.

Высокая старинная дверь, поперек приколочена пара досок… Здоровенными гвоздями. Действительно, не живут. Вербицкий решительно дернул одну из досок к себе, она с легкостью оторвалась, и он едва удержался на ногах. За первой доской последовала вторая. Глеб со скрежетом провернул ключ в замочной скважине и потянул за ручку. Дверь осталась недвижимой. Вербицкий пристроил доски на перилах и пришел на помощь. В итоге ручка осталась у них в руках, а дверь так и не дрогнула.

– Что за шняга! – Вербицкий пнул дверь ногой, и она, вдруг страшно заскрипев, поехала на них, словно ее толкнули изнутри. – Твою дивизию! – рявкнул режиссер, отскакивая. – Какого черта?

Ответом ему было молчание. Они переглянулись. Глеб, усмехнувшись, первым переступил порог. Вербицкий, на всякий случай бросив на порог оторванную доску и оглянувшись по сторонам, шагнул следом. Под ногами захрустело битое стекло. Внутри было сыро, сумрачно и стоял тот печальный дух тления и пустоты, который отличает брошенные дома. Где-то там, над головой, угадывался высокий потолок, там же мутно светлел серый от пыли плафон; луч света из раскрытой двери падал на щербатую деревянную витую лестницу, ведущую наверх; какие-то ящики и кипа не то театральных афиш, не то старых газет и тряпья были свалены в углу.

– М-да… – проговорил режиссер ошеломленно. – Обстановочка, однако. Не ожидал такого… беспредела, это же полный абзац! Мы тут киряли всей кодлой, совсем недавно… Когда же? – Он поднял глаза к потолку. – Когда наша Евстигнеева замуж выходила, как сейчас помню… – Он повернулся к Глебу: – Что будем делать, Глебыч?

– Мне нравится, – сказал Глеб. – Спокойно, тихо, никаких соседей.

Режиссер фыркнул:

– Да уж! Ты подумай, Глебыч, а я обзвоню ребят, может, кто пустит… Не навеки же!

– Не нужно, Виталя, я остаюсь здесь. А где… жилье?

– На втором этаже. На первом – зал для приемов, там свалена всякая списанная рухлядь из театров и музея, – кухня-столовая, вроде плита была и буфет с посудой, дальше ванная… Пошли, посмотришь.

Они вошли в бывший зал для приемов, заваленный обшарпанными столами и тумбами, с наглухо забитыми окнами; затем в столовую – плита была на месте, но газового баллона не обнаружилось – лишь сиротливо торчали пыльные трубочки; зато в буфете пряталась забытая посуда – тарелки, несколько кастрюль, вилки с кривыми зубцами и ложки; в сахарнице виднелся желтый закаменевший сахар, и кофе тоже наличествовал – на донышке мятой кофейной жестянки.

Режиссер открутил кран, оттуда с жалобным стоном полилась ржавая вода.

Они переглянулись.

– Нормально! – махнул рукой Глеб. – Что человеку еще нужно, если подумать?

Вербицкий рассмеялся.

– Разве что, если очень подумать! Пошли, найдем тебе апартаменты. А ты, Глебушка, оптимист! – сказал он одобрительно, когда они уже поднимались по страшно скрипевшей винтовой лестнице. – Прошу! – Он распахнул первую дверь.

Это была небольшая комната с окном и кроватью; еще тут были письменный стол, кресло, пара стульев, тумбочка и платяной шкаф. На стене висело зеркало в облупленной раме, покрытое черными пятнами. За незашторенным окном угадывался сад. На подоконнике стоял керамический горшок с серым от пыли кактусом. Похоже, живым.

– Шикарно! – заметил Вербицкий. – Номер-люкс. Даже не ожидал. Посмотрим остальные?

Следующая дверь была заперта; третья комната – пуста, с пачкой газет в углу; четвертая – с окном, забитым досками, и бугристым диваном. Всего же имелось семь дверей. Пятая, шестая и седьмая – по другую сторону коридора…

– Не нужно, Виталя, я возьму первую, – остановил друга Глеб. – Спасибо тебе.

– Не на чем. Сейчас смотаемся ко мне, тебе нужны простыни, какое-то барахло на обзаведение, потом в гастроном, здесь рядом, и отметим начало твоей новой жизни. Знаешь, если я свалю от своей акулы, то составлю тебе компанию. А что? Как ты говоришь, здесь спокойно и тихо, как на погосте, и, главное, никаких соседей, чего нет даже на погосте. И репетировать можно, и музыку до упора… Все можно! Сам себе хозяин.

Он пощелкал выключателем. Оба, задрав голову, выжидательно смотрели на пыльную электрическую лампочку под потолком. Свет так и не зажегся.

– Отключили, – догадался режиссер. – Не забыть свечи. Пошли, Глебыч.

…Они праздновали новоселье до глубокой ночи. Вербицкий рассказывал о своем театре, о козлах, которые все время лезут под руку, и о своих женщинах. Они вспоминали однокашников и профессуру – «иных уж нет, а те далече!». Разлетелись по миру, как осколки разбитой вазы, и связи порвались.

– Есть, правда, «одноклассники» и фейсбуки, но, понимаешь, какая беда, Глебыч, говорить-то не о чем, как оказалось! Не о чем говорить! Живы, работа, дети, жены, дача, нехватка денег, дурное начальство, болячки – у одного цирроз, у другого сердце. Ну, там фотки еще – снова жены, дети, собачки. Никто не стал Качаловым, и никто не стал Станиславским, никто не написал пьесу и не снял кино. Все как у всех: рутина, оскомина на зубах от серости жизни, банька, покер, бабы… Это в лучшем случае. А какие были планы! Наполеоновские! – Виталий вдруг рассмеялся. Глеб взглянул вопросительно.

– Кстати, шуточку нарыл в Интернете. Говорят, сейчас в сумасшедших домах совсем перевелись наполеоны. Знаешь, почему?

Глеб улыбнулся и покачал головой.

– Потому что современные психи не знают, кто такой Наполеон! – Режиссер захохотал. Он рассказывал эту шутку всем, кто попадался на пути, уже неделю, но она и теперь нравилась ему ничуть не меньше. – Невежество зашкаливает!

В начале двенадцатого ночи Вербицкий наконец стал прощаться. Он был не прочь остаться на ночь, они хорошо сидели, но его женщина звонила каждые пятнадцать минут – контролировала, выражала озабоченность и недовольство. Вербицкий раздувал ноздри, отвечал сдержанно, но при этом делал непристойные жесты свободной рукой.

Глеб со свечкой спустился вниз проводить товарища. Огонек трепетал на сквознячке. Они постояли на крыльце до приезда такси, и Виталий, наказав запереть двери – входную и квартирную, а завтра с утречка отзвониться и доложить, как прошла ночь, наконец отбыл, спросив напоследок, как он, Глеб, относится к нежитям и привидениям. Глеб послал его к черту, и Виталя, по-мефистофельски захохотав, испарился в клубах фиолетового дыма. А Глеб Кочубей остался один. Он стоял на крыльце, пока был слышен шум двигателя, потом запер дверь и пошел к себе… К себе! Звучит-то как! К себе наверх.

Спать не хотелось, и он до трех убирался в своей новой квартире: мыл пол, найдя в подсобке старый таз со сколотой эмалью и тряпку, потом окно и подоконник. Из сада тянуло ночной сыростью и запахами земли и зелени. Затем он, не торопясь, раскладывал свои вещи в шкафу и ящиках письменного стола. Мелькнула было мысль пройтись по дому со свечкой, осмотреться и изучить окрестности, но он рассудил, что утро вечера мудренее, успеется завтра. Помывшись холодной водой под краном на кухне, он упал на кровать, накрылся с головой одолженным у Виталия одеялом и отключился. Последней была мысль о том, что он, похоже, вернулся домой…

Глава 6

Какое-то время назад. Любовники

Я вас люблю, – хоть я бешусь,

Хоть это труд и стыд напрасный,

И в этой глупости несчастной

У ваших ног я признаюсь!

Мне не к лицу и не по летам…