Убийца манекенов

– Не то слово, – ответила Вера. – У нее климакс, и характер испортился окончательно. Впору Регину на цепь сажать! Так и кидается. Особенно после Митрофана.

– Кто такой Митрофан? – спросил Игорек.

Девушки заговорили наперебой:

– Модельер! Неплохой, но с закидонами. Совсем молоденький, почти мальчик. Спихнул пару своих разработок Рощику. А что, имел право!

– А мадам сказала: работаешь у меня, все твое – мое. И уволила его. Ну, и осталась на бобах.

– Теперь жалеет, да поздно. Митрофан говорит, у него на Регину аллергия и коренные зубы начинают болеть.

– В феврале традиционный показ уже объявили, а у нас почти ничего нет. Сейчас заканчиваем последние Митрофановы модели, и все! Можно прикрывать лавочку.

У окна сидела незнакомая Игорю девушка, смотрела, улыбаясь и отставив работу.

– Это Зося, – сказала Вера, – новенькая. Работает бисер и жемчуг, видел наши свадебные платья? Митрофан придумал. Бисер теперь снова на волне. Вся высокая мода ударилась в бисер. Армани, Тахари, Валентино – все как с ума сошли. Какой журнал ни откроешь, всюду бисер. Ну, да ты и сам, наверное, знаешь.

Дизайнер подошел к Зосе, улыбнулся обаятельно, заглянул в глаза. Зося вспыхнула.

– Игорь Нгелу-Икиара. Рад знакомству. Я тоже начинал здесь.

– Я знаю, – ответила девушка. – Девочки все время вас вспоминают.

– Где вы учились, Зося? – Игорь наклонился, рассматривая лиф пышного белого платья, расшитого бисером нежнейших оттенков – от бледно-серого до сизо-голубого.

– Нигде. У нас дома все вышивали, и бабушка, и мама. И нитками, и бисером. Когда-то в моде были сумочки из бисера. Потом про него забыли, а сейчас снова вспомнили.

– Недаром говорят, все новое – это хорошо забытое старое, – улыбнулся гость. – А дизайн чей?

– Мой!

– Можно взглянуть на ваши эскизы?

– Эскизов нет. Они в голове. – Девушка постучала себя пальцем по лбу: – Здесь!

– Самое надежное место, – рассмеялся дазайнер. – У вас талант, Зося. Вы швея?

– Я инженер-машиностроитель.

– О! – удивился Игорь. – Никогда бы не подумал. Вы такая хрупкая, а выбрали себе такую мужскую профессию.

– Моя профессия мне очень нравится, но работы на этом поприще, к сожалению, нет. А если случается, то женщину туда просто не возьмут. Вы бы тоже меня не взяли, правда? Вот вам и гендерное равенство в новых экономических условиях.

– Сдаюсь, Зося! – Дизайнер вскинул вверх руки. Девушка ему понравилась, и он с особым удовольствием выговаривал ее имя. – Я не прав, вы меня переубедили. И мне теперь стыдно. Если я когда-нибудь стану директором машиностроительного завода, то с удовольствием возьму вас на работу. Договорились, Зося?

– Согласна! – Она рассмеялась.

– Ты к нам надолго? – напомнила о себе Вера.

– На пару дней. Не знаю еще.

– Игорек, мы все тебе страшно завидуем. По-хорошему, белой завистью. Молодец, что вырвался. Там у тебя совсем другая жизнь, не то что в нашем болоте.

– Ты думаешь? Жизнь в болоте имеет свои прелести. Великий древний полководец Ганнибал, мой соотечественник… почти, однажды сказал, что лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме.

– Я думала, это сказал Юлий Цезарь, – отозвалась Зося.

– Возможно. Они все повторяли чужие афоризмы, выдавая за свои. Мир тогда был маленький, и все были знакомы между собой. И одевались у одного портного.

– Так, может, вернешься? – рассмеялась Вера.

– Может, и вернусь. – Игорь потер ладонью макушку.

– Не может быть! – обрадовалась Вера. – Возвращайся! Будешь нашим ангелом-хранителем. Но сразу предупреждаю…

– Знаю, знаю! – Дизайнер вскинул перед собой розовые ладони. – Я был у нее. Первая стадия белой горячки на фоне синдрома перманентной агрессии. Но так даже интереснее. Жизнь – это борьба, девочки. Мы еще повоюем!

Глава 6

Золушка

Зося не торопилась домой. Шла медленно, останавливаясь у витрин магазинов, рассматривала елки. У нее в этом году не было елки, поленилась купить, да и желание не возникало, если честно. Народу на улицах и в магазинах оказалось много, все торопились, смеялись, звучала музыка. Настроение у людей в преддверии Нового года было приподнятым.

На душе у Зоси было гадко. Да и погода… Хоть бы снег пошел! От одиночества, от недовольства собой и неясного чувства тревоги ей хотелось забиться в темный угол и завыть от отчаяния. Она гнала от себя дурные мысли, повторяя снова и снова, что имела место обыкновенная сделка. Ей предложили сделку, она согласилась. Выполнила работу и получила деньги, законно заработанные. Таких денег она никогда и в руках не держала. Проклятая действительность, при которой у неглупого человека нет возможности обеспечить себе жизнь согласно своим вкусам и взглядам. Даже ее жемчужно-бисерные «экзерсисы» в другом месте принесли бы неплохой доход. В другом месте – да, но не у Регины, черт бы ее побрал, эту Чумарову. Девочки называют ее, Зосю, Золушкой, а Регину всякими бранными словами. От этого если и становится легче, то ненадолго. Здесь ей не пробиться. Но мысль о том, что нужно срываться с места, куда-то ехать, начинать все с нуля, ее пугала. Инерция засасывает как болото.

Нужно уехать, говорила она себе. Нужно уехать, но куда, к кому? Ее никто нигде не ждет. Да и возраст со счетов не скинешь… самый опасный, между юностью, когда все по фигу, а впереди прекрасное далеко, и зрелостью, когда приходит усталость и понимание. И страх, и неуверенность. А ты посередине, и тебя разрывает на части. Сегодня стаскиваешь с антресолей чемодан, собираясь начать жизнь сначала, а завтра добираешься домой с работы, и в голове только одна мысль – под горячий душ и в постель.

За три долгих года, пока болела мама, она растеряла всех своих подружек. Дура. Ей казалось, что ее жалеют. Не казалось, а действительно жалели. А она сама не пожалела бы? Ну и что? Давно пора понять, что жалость вовсе не унизительна, классик ошибался. Жалость к ближнему, сострадание, милосердие очищают душу. Все молодые – экстремисты и мыслят исключительно в черно-белой тональности. Жалость унизительна, небо голубое, снег белый, все будет хорошо! Сегодня в Зосиной палитре осталась лишь одна краска – серая. И она уже не против жалости. Какое, должно быть, блаженство уткнуться в дружескую жилетку и всласть порыдать.

Мысли ее снова закрутились вокруг отъезда. Сейчас, когда мамы больше нет… Четыре года уже прошло, а она все просыпается по ночам – слышит мамин голос, зовущий ее… Самое время уехать. Особенно теперь, пока никто ничего не знает. Удрать и забыть все как страшный сон.

Она свернула в свой двор – пятачок, окруженный многоэтажками, с песочницами с нечистым песком, поломанными детскими горками и чахлыми кустиками. Стены домов напоминали гигантские шахматные доски. Черная клетка, белая клетка. Освещенное окно, темное окно. В дрожащем белесом небе над их двором даже звезд не бывает. Им неинтересно смотреть вниз. Ничего хорошего они здесь не увидят.

Когда она заметила мужчину, стоящего за деревом у ее подъезда, оказалось поздно сворачивать в сторону. Да и некуда сворачивать. Ее дом – последний в квартале. Дальше – пустырь. Застройка прекратилась лет пятнадцать назад, и пустырь зарос по самые уши репейником, цикорием и лебедой. Соседка сверху пасет на пустыре козу. Летом коза живет на балконе, а зимой в квартире. Зосе слышно, как она дробно топочет копытцами по полу.

Мужчина шагнул ей навстречу, и девушка испуганно попятилась.

– Извините, – пробормотал он, – я вас напугал. Вот! – Он протянул Зосе конверт. – Здесь остаток. Мы в расчете. Будет лучше, если вы обо всем забудете. Мы не встречались, вы меня никогда не видели. Никогда, слышите?

Он наклонился вперед и заглянул ей в глаза. Зося почувствовала дурноту и молча кивнула. Говорить она не могла.

«Сейчас он меня убьет, – подумала она. – В конверте не деньги, конверт для отвода глаз, чтобы я не закричала».

– Пожалуйста, – прошептала она, заслоняясь рукой. – Пожалуйста… не нужно…

Мужчина сунул конверт ей в руку и, не оглядываясь, быстро пошел со двора. Она стояла и смотрела ему вслед, пока он не растворился в сгущающихся сумерках, и на душе у нее было гадко…

* * *