Удар отложенной смерти

– Договорились, – поспешно сказал Захар, увидев, что дверь открывается. – Ребята, ступайте, а от такой толпы с Анной Спиридоновной случится истерика. Мне и так уже досталось – и в Главке, и от них с Зоей, что не уберёг. Всё нутро моё наружу вывернули. Не надо вам это слушать. Но я в шесть буду обязательно…

Все встали, и Горбовский незаметно подтолкнул Озирского с Минцем к двери. Начальник знал, что вид живых и здоровых коллег действует на родственников погибших, как красная тряпка на быка.

Они вышли на тротуар в самый разгар нового ливня. В лужах кипели пузыри, и плавал намокший уличный мусор. Минц, несмотря на то, что «рафик» стоял совсем рядом, щёлкнул кнопкой зонтика-автомата, и чёрный купол моментально закрыл их от дождя.

– Да ну! Что я, сахарный? – Андрей огляделся. – Сашок, ты на машине?

– Нет. Мы с Захаром на служебной «Волге» приехали и отпустили её. – Минц легко перепрыгнул лужу, махнув зонтиком, и вода с купола хлынула Андрею за шиворот. – Меня начальник встретил на вокзале.

– Да тише ты – промочил всего! – огрызнулся Андрей. – Тогда полезай ко мне в «рафик» и поедем на Васильевский.

– Ах, твой прославленный транспорт у ворот! Конечно, поехали. Я домой хочу – ещё пока не был…

– Макс, вези нас к Сашку, а потом ты свободен. Скажи Бориспольскому, что с винным магазином я сегодня не смогу разобраться. Да он поймёт – уже знает про Василька. Некролог в Главке висит…

Андрей не упустил случая пихнуть Минца коленом под зад – тот слишком долго стряхивал зонтик. Сам он вскочил на переднее сидение, словно безнадёжно опаздывал на операцию. Но никого, кроме Сашки и Макса, в «рафике» больше не было.

Они поехали по Пионерской, разгребая шинами воду в лужах – радужную от пролитого бензина. Когда вывернули на Большой и притормозили у Тучкова моста, ливень припустил ещё сильнее. По обеим сторонам проспекта двигались только разноцветные, блестящие раскрытые зонты.

Проезжая по Васильевскому острову, Андрей снова предался воспоминаниям. Вот тут, по Среднему, они шли под таким же дождём, только осенью. Тогда Минца выгнали из прокуратуры, потому что он категорически отказался обвинять на процессе кришнаитов. В самом высоком кабинете Сашок заявил, что потому только сам не вступает в их секту, что считает себя грешным и недостойным.

– Какие шпионы международного империализма?! Это – мирные, безобидные люди, пусть чем-то не похожие на нас с вами. Разве за убеждения можно судить? Ну, если только за фашистские…

Минц к тому времени отработал уже почти три года. С ним очень не хотели расставаться, но всё же пришлось уволиться. Смутьян чудом остался при партбилете, который и теперь не собирался сдавать. Карьера его рухнула. Мать Сашка Кира Ивановна вскоре после этого умерла от инфаркта. Крах всех надежд довёл её до Южного кладбища, а папу, Льва Бернардовича, – до реанимации больницы имени Ленина. Они были уже в возрасте и не выдержали очередного потрясения. Позднее, долгожданное дитя оказалось за бортом нормальной жизни.

Сам Сашок особенно не переживал, по крайней мере внешне. Он научился виртуозно играть на гитаре и мандолине. Кроме того, в джинсах и с чёрными лохмами до плеч, бегал по урокам, натаскивая балбесов по музыке и трём иностранным языкам. Причём зарабатывал Сашок тогда гораздо больше, чем в прокуратуре. Лев Бернардович подыскивал сыночку клиентов, и тот настраивал пианино, рояли.

Так продолжалось до начала восемьдесят восьмого, когда Андрей привёл его к Горбовскому. Сашок тут же вдел себя в «троечку» и привёл в порядок волосы. На следующий год выпустили из мест заключения столь любимых им кришнаитов, и всё встало на свои места. Только Кира Ивановна уже не могла воскреснуть…

* * *

Сквозь стену дождя они перебежали в подъезд Сашкиного дома. У входа в сберкассу, что помещалась на первом этаже, отряхнулись, перевели дух и стали подниматься на четвёртый этаж без лифта. Минц, тряся зонтом, вдруг остановился, оглянулся; и Андрей едва не врезался ему в спину.

– «Уж не узнал ли ты три карты у графини»? – Сашок пристально смотрел в глаза другу.

– Чего-о? – Тот даже отвесил челюсть. – У кого?..

– У Обер-гофмейстерины! – Минц, похоже, не собирался никуда идти до тех пор, пока не получит признание.

– Ах, вот оно что, гражданин прокурор! – вскипел Андрей. – Всё криминал ищешь? Я с самим Дьяволом готов был связаться этой ночью! А что прикажешь делать? Каждую неделю наших ребят хоронить? Или для тебя принципы жизни дороже – и своей, и чужой? Прекрати юродствовать, Сашок! Надо же иметь какую-то гибкость…

– Андрей, извини, если я тебя чем-то обидел! – Минц пожал ему руку выше локтя. – Не знал, что ты так прореагируешь. Пойдём, обсушимся, Василия помянем. У меня в заначке дагестанский коньяк есть. Ты переутомился, я понимаю. Значит, серьёзно подобрался к Оберу? Я понял, что ты ещё зимой имел с ним дело. Это он золото сдал?

– Он ещё и тебя, салагу, спас. А мне пришлось врать, что мазь от гомеопатов. А то додумался бы ещё помереть за идею…

Пока Саша отпирал замок, Андрей стряхивал свою кожанку.

– Значит, я был прав… Проходи. – Саша зажёг в прихожей свет, открыл ещё одну дверь. – Папа сейчас у Сони, в Токсово. Понимаю, что ты хотел бы с ним встретиться, но оставлять старика одного я не рискую. Соскучиться он может, да и сердце постоянно жмёт…

Минц открыл шкафчик и выкинул шлёпанцы, которыми всегда пользовался Андрей.

– Надевай и не кипятись. Я же не против. Если это поможет взять Веталя…

– Гарантирую, что поможет! – Андрей стянул чёрную рубашку, полюбовался своим отражением в зеркале старинного трюмо. – Обер обещал нейтрализовать охрану и привести Веталя в такое состояние, когда тот не сможет сопротивляться. Он и подходящее место выберет – чтобы посторонних людей не задеть…

Озирский снял промокшие джинсы, кинул их на тахту. Саша тут же унёс брюки в ванную.

– Всё это случится завтра вечером в «Метрополе». – Андрей зевнул и снял носки. Саша, ничуть не удивившись, подобрал и их. – Иди, Сашок, хозяйничай. Потом поговорим…

И Андрей грохнулся на диван, с наслаждением вытягиваясь поверх покрывала.

Закрыв глаза, он мысленно прошёлся по знакомой до мелочей, почти родной квартире. Впервые появился здесь двенадцать лет назад и познакомился с Кирой Ивановной – красивой и душевной русской женщиной. Сначала принял её за домработницу, а впоследствии объедался её щами и пирогами, так как пани Мария всегда ненавидела готовить. При Андрее мать Сашка ни разу не закатывала истерик; наоборот, восхищалась им и ругала своего болвана. Сейчас Кира Ивановна смотрела на него со стены – там висела фотография, сделанная на курорте, в Крыму.

Четырёхлетний Сашка сидел между родителями на фоне гор и моря. Кира Ивановна, в соломенной шляпе и цветастом сарафане, выглядела писаной красавицей – настоящей некрасовской женщиной. Ей уже было сорок семь, но выглядело гораздо меньше. Папа же казался буквально двойником Шолом-Алейхема; и его глубокий, задумчивый взгляд проникал в душу. Озирский подумал, что Сашка, вопреки всем законам генетики, получился брюнетом. Оба родителя его были светлоглазыми и белокожими.

– Самое страшное – быть полукровкой! – всегда с болью и отчаянием говорил Сашок. Пухлые коралловые его губы дрожали. – Почему я такой чёрный, не понимаю! Папа ведь тоже светлым шатеном был, пока не поседел. А я – русский, русский в душе! И хоть мой папа – золотой человек, его установки мне чужды. Его вежливость, мягкость какие-то не мои, не родные. Мать, хоть она и психопатка, мне гораздо ближе. Я готов умереть за веру, царя и Отечество. Мне хочется идти на войну, жертвовать собой, боготворить вождя, уничтожать врагов… А папа совсем не такой. Ему нужна гнилая демократия и, главное, уверенность, что не будет войны. А мне войны как раз и не хватает. Мне трудно сдерживаться, как и матери. Я понимаю, что она тяжело больна. Из двенадцати своих детей она потеряла десятерых. Кроме того, папу арестовали в пятьдесят втором. Правда, через два года выпустили. Такое не каждая женщина выдержать может. Мать, во всяком случае, сломалась…

Андрей сел на диване, потом поднялся окончательно. Постоял у двери, ведущей на маленький круглый балкончик. Заглянул в тёмную от непогоды Сашкину комнату, где на столе аккуратными стопками лежали книги и тетради. Минц третий год учился в аспирантуре и, пока лежал в клинике, много пропустил. Теперь он привычно зубрил, догоняя.

На навесной полочке, неподалёку от стола, стояла фарфоровая фигурка юноши в сомбреро; лицом и фигурой он был вылитый Сашка. Молодой латиноамериканец застыл в позе зажигательного танца. Здесь же, в Сашкиной комнате, они подолгу занимались хатха-йогой и медитацией. А вон там, у окна, глядя на ветки клёна, ревела Ленка, когда её исключили из комсомола за венчание с Озирским. Не так жалко было билет, как больно от обиды, от гадких слов, сказанных на собрании в больнице.

Пожалуйста, гитара с фиолетовым бантом так и висит на стене у софы. Тоже навевает воспоминания о том, как Андрей тогда весь вечер пел песни – Высоцкого, Визбора, да и свои собственные, – чтобы успокоить Ленку, а потом оставил гитару у Сашка. Всё-таки парень он мировой, но с прибамбасами. Не всегда и поймёшь, почему он поступает так, а не иначе…

Сколько раз Андрей предлагал другу окреститься, стать крёстным сначала Женьке, а потом – Лёльке. Минц ответил, что он не женат, а крёстные обязательно должны состоять в браке – он специально узнавал у батюшки. Они ведь, в случае чего, должны будут воспитывать этих детей, а какой из него воспитатель? А просто так – постоять у купели, подержать младенца на руках и смыться – это не для него.

– Всё равно крестись, – настаивал Андрей. – Если погибнешь, хоть отпоют тебя по-человечески…

Этот довод на Сашку подействовал, и одно время он всерьёз готовился к обряду. Но всё испортили старухи. Увидев в церкви «нерусского» парня, они в приказном порядке требовали от него «идти в свой храм». После этого бедняга не приближался даже к паперти. Одно время крутился около кришнаитов, увлёкся буддизмом. Но вовремя понял, что это – не для него. Тут Андрей не возражал, понимая, что размышления и созерцание – не подходят ни Сашку, ни ему самому.

Они оба – страстные натуры. Всегда стянут, что плохо лежит – погулять любят и умеют. Только подход к этому делу у них разный. Сашок – настоящий бабник, тащится от любой блондинки, и в постели буквально теряет сознание. Андрей же дарит любовь равнодушно и снисходительно, как кусочек колбасы бездомной собаке. При этом он сохраняет ясный ум, твёрдую память, и при случае всегда пытается обратить своё приключение на пользу делу – как зимой с Властой Сорец…

Глядя сквозь забрызганное дождём окно на сумрачный Большой проспект, Андрей вновь вспомнил Клаву. Ему очень хотел с кем-то поделиться своей догадкой, и Сашок был для этого самой лучшей кандидатурой. Он по-хозяйски открыл Сашкин шкаф, достал оттуда купальный халат, накинул себе на плечи и отправился в кухню.

Минц как раз кончал жарить яичницу с ветчиной. На столе уже стояли рюмки, бутылка коньяка, тарелочка с нарезанным лимоном, открытая банка шпрот. Хозяин квартиры, в отличие от гостя, не разделся – только снял пиджак и остался в белой рубашке с тёмно-бордовым галстуком.

– Сашок, угощайся! – Андрей протянул ему пачку «Паризьен». – Ничего курево, но «Мальборо» лучше. Так вот, насчёт Обера… Горбовский и Петренко в курсе с самого начала. Ну, а ты всё в больнице валялся, и не до того тебе было. Я бы мог, конечно, рассказать, но ты его как-то тупо ненавидишь. И, между прочим, зря. Ни мне, ни тебе не понять, что такое быть немцем не только в сорок первом, но и потом тоже. Из семьи его матери до Казахстана доехали живыми только две девчонки, родные сёстры – Ирма и Виолетта. Семья Штольцев была большая, но вся вымерла. Кого схоронили возле насыпи, кого просто выкинули в снег. А девчонки молоденькие, лакомый кусочек для всякой мрази. Одной – девятнадцать, другой – семнадцать. Их в благочестии воспитывали, а такого хлебнуть пришлось… Но замуж обе вышли. Ирма, например, познакомилась с семейством Готтхильфов, знаменитых травников. Их рецепты были известны ещё задолго до петровских времён, когда они перебрались в Россию. Понятно, что Филипп с детства узнал всякие секреты. Но спроса среди законопослушных граждан на его знания не нашлось. Травников гоняли и сажали, как и гомеопатов. А вот «малина» быстро просекла выгоду и пригрела братьев. Филипп давно уже делал лекарства, и не его вина, что для «братвы». Ты спрашивал, сколько стоит та мазь? Мне даром она досталась, хотя на самом деле цена невероятно высокая. Аналогов во всём мире нет. Ты скажешь – он богатый, может и поделиться. Но другой, будь он хоть миллиардером, не отказался бы от крупной суммы. А Филипп даром жизнью рискует. И самолёты он на свои деньги, считай, выкупил, так что здорово поиздержался…

Андрей замолчал, пососал чинарик, плюнул на него и метко швырнул в помойное ведро, потому что пепельницы на столе не было. Минц взял с плиты чайник, разложил яичницу по тарелкам. На кухне стало совсем темно, потому что окно выходило в колодец двора, а дождь всё лил и лил.

– Так-таки он и не берёт ни копейки? – Саша тоже сел за стол. – Впрочем, сейчас это не важно. Я тебе, конечно же, верю. И думаю только о том, удастся ли взять Веталя. А с чьей помощью – безразлично.

– Я вижу, Сашок, что ты понемногу умнеешь, – одобрил Озирский. – А теперь давай помянем Василия. Пусть земля ему будет пухом!

Андрей перекрестился и опрокинул в рот сразу всю рюмку. Приятное тепло моментально разлилось по телу, и он налил по второй. Потом сунул в рот кружок лимона, прожевал.

– А теперь, Сашок, выпьем за помин души многогрешного раба Божьего Станислава Масленникова. Он ведь решил завязать, хотел нам помочь. Не дал Веталь…

Они выпили, не чокаясь. Андрей страдал и нервничал, потому невысказанные чувства буквально бурлили в нём, как вода в кипящем чайнике. Минц оставил рюмку и тоже закурил «Паризьен», понимая, что Андрей заговорит сам – когда сочтёт нужным.