Адольф Гитлер (Том 1)

Однако именно идеологическая индифферентность и сделает СА тем крепким, сплочённым ядром, которое, будучи далеко от всякого сектантского упрямства, было готово выполнить любые приказания. Это придаёт НСДАП в целом сплочённость, незнакомую традиционным буржуазным партиям, а вместе с тем шанс стать партией, совмещающей в себе столь несовместимые настроения неудовлетворённости и комплексы недовольства. Чем дисциплинированнее и надёжнее было образованное СА боевое ядро, тем быстрее смог Гитлер распространить свои призывы почти без разбора на все в принципе слои населения.

В этой особенности следует не в последнюю очередь искать и объяснение того разнородного социологического портрета НСДАП, чья безликость отнюдь не охватывается распространёнными формулами, что она, мол, была «партией среднего сословия». Разумеется, мелкобуржуазные средние слои накладывали на неё многие характерные черты, да к тому же и провозглашённая Гитлером программа формулировала – вопреки определению «рабочая партия» – в ряде своих пунктов страхи и политические настроения среднего, ремесленного сословия, его озабоченность возможностью поглощения крупными промышленными предприятиями и универсальными магазинами, равно как и чувства зависти маленького человека по отношению к легко приобретённому богатству, спекулянтам и владельцам капиталов. И пропагандистская шумиха партии была нацелена преимущественно на среднее сословие, а Альфред Розенберг, например, восхвалял его как единственный слой, который «ещё противится всемирному обману», да и сам фюрер не забывал об уроках своего кумира венских дней Карла Люгера, который, как писал Гитлер, мобилизовал «среднее сословие, коему грозила гибель» и тем самым обеспечил себе «едва поддающуюся потрясениям приверженность со столь же высокой степенью самоотверженности, как и боеготовности: „Из рядов среднего сословия должны приходить бойцы, – заявлял он, но тут же добавлял: «В наших национал-социалистических рядах должны собираться обездоленные и справа, и слева“.[343 - Из статьи Гитлера в VB, 30.VIII.1922, см. также: Hitler A. Mein Kampf, S. 109. Представительство в партии мелких ремесленников, торговцев и т. п. на начальном этапе её развитця было явно непропорционально велико, составляя 187 % относительно их доли среди населения в целом. См. также: Fetcher I. Faschismus und Nationalsozialismus. Zur Kritik des sowjetmarksistischen Faschismusbegriffs. In: Politische Vierteljahresschrift, 1962, H. 1, S. 53.]

Различные списки членов, сохранившиеся из начального периода истории партии, дают все же не слишком дифференцированную картину, примерно тридцать процентов они называют чиновниками либо служащими, затем шестнадцать процентов – торговцами, в их числе немало владельцев мелких и средних предприятий, искавших у НСДАП защиты от нажима профсоюзов, остаток же составляют солдаты, студенты, люди свободных занятий, в то время как в руководстве преобладают представители романтической городской богемы. Директива партийного руководства 1922 года содержала требование ко всем местным организациям, чтобы они отражали социологическую картину своего региона и чтобы в их руководящем органе лица с высшим образованием ни в коем случае не превышали трети его членов[344 - «Директива по образованию местных организаций», см.: Tyrell A. Fuehrer befiehl…. S. 39; Luedecke K. G. W.Op. cit. S. 101. По этому вопросу см. также: Franz-Willing G.Op. cit. S. 126 ff.; далее: Maser W. Fruehgeschichte, S. 254 f. В1925 году, после освобождения Гитлера из Ландсбергскойтюрьмы, когда была образована новая партия, упомянутыйпринцип утратил свою силу; соответствующее предложение, внесённое от имени организации в Ильменау в 1926 году напартсъезде в Веймаре, было решительно отвергнуто, «поскольку движение стоит на позиции свободного избрания руководителей», см.: НА 21/389.]. Примечательным для партии было как раз обстоятельство, что в то время она привлекает людей любого происхождения, любой социологической окраски и её динамика развивается как движение по объединению соперничающих групп, интересов и эмоций. Когда национал-социалисты немецкого языкового региона на межгосударственной встрече в августе 1921 года в Линце называли себя «классовой партией», это происходило в отсутствие Гитлера, который всегда понимал НСДАП как решительное отрицание классового антагонизма и преодоление оного на пути антагонизма расового: «Наряду с представителями среднего сословия и буржуазии за национал-социалистическим следовало очень много рабочих, – говорилось в одном полицейском донесении в декабре 1922 года, – старые социалистические партии усматривают (в НСДАП) большую опасность для их дальнейшего существования». Тем, что приводило многочисленные противоречия и антагонизмы, из которых она была соткана, к общему знаменателю, и была как раз позиция ожесточённого отпора как пролетариату, так и буржуазии, как капитализму, так и марксизму: «Для классово сознательного рабочего нет места в НСДАП, точно так же как и для сословно настроенного буржуа», – заявлял Гитлер.[345 - Heiden К. Geschichte, S. 34; Deuerlein E. Der Hitler-Putsch, S. 159.]

Если рассматривать все это в целом, то внимание и приверженцев давал национал-социализму раннего периода не какой-то класс, а менталитет – та якобы аполитичная, а на деле послушная начальству и жаждущая, чтобы ей руководили, конструкция сознания, которая имела место во всех слоях и классах. В изменившихся условиях республики обладатели этого сознания увидели, что их нежданно-негаданно оставили в беде. Смутные комплексы страха, которыми они были преисполнены, ощущались ими с особой силой ещё и потому, что новая форма государственности не создала никакого авторитета, могущего в будущем полагаться на их привязанность и лояльность. Рождение республики из беды поражения, проводимая державами-победительницами, в особенности Францией, диктуемая страждущим непониманием политика возмездия за давние грехи кайзеровских времён, гнетущий опыт голода, хаоса и расстройства денежного обращения, а также, наконец, неверно толковавшаяся как забвение национальной чести политика выполнения условий Версальского договора порождали глубочайшую неудовлетворённость в плане потребности отождествления себя с государственными порядками, той потребности, которой эти люди всегда были обязаны и какой-то частью уважения к самим себе. Будучи лишённым блеска и униженным, это государство было для них ничем – оно не побуждало их к преданности и не вызывало у них фантазии. Строгое понятие о порядке и почтении, которое они пронесли в своём неосознанном умонастроении неприятия через все хаотические события времени, представлялось им в условиях республики с её конституцией как раз и поставленными под вопрос всей этой демократией и свободой печати, разногласиями и партийными торгами; с приходом новой государственности они во многом перестали понимать мир. В своём беспокойстве, они шли в НСДАП, которая была не чем иным, как политической организацией их собственной растерянности, обретшей развязные замашки. И в этой связи получает своё объяснение тот парадокс, что их тяга к порядку и добрым нравам, к верности и вере находила, как они это чувствовали, самое лучшее понимание именно у проникнутых духом авантюризма представителей партии Гитлера с их во многих отношениях тёмным и необычным жизненным фоном. «Он сравнил довоенную Германию, где царили только порядок, чистота и пунктуальность, с нынешней революционной Германией», – говорится в одном из отчётов о ранних выступлениях Гитлера; вот к этому-то внушённому нации инстинкту правил и дисциплины, либо принимавшему мир упорядоченным, либо не принимавшему его вообще, и обращался при все более возраставшем одобрении этот начинающий демагог, называя республику отрицанием немецкой истории и немецкого естества, отождествляя её с духом делячества и карьеризма, в то время как большинство хочет «мира, но никак не свинарника».[346 - Из выступления 20 апреля 1923 года, цит. по: Boepple E. Op. cit. S. 54 и др.; см. также: Phelps R. H. In: VJHfZ, 1963, H.3.S. 301.]

Актуальные лозунги поставлялись Гитлеру инфляцией, которая хотя ещё и не приняла тех невиданных причудливых форм, как это будет летом 1923 года, но всё же привела практически к экспроприации значительной части среднего сословия. Уже в начале 1920 года марка упала до одной десятой своей довоенной стоимости, а два года спустя она составляла одну сотую («пфенниговая марка») её прежнего курса. Государство, задолжавшее со времён войны 150 миллиардов марок и видевшее во все ещё продолжавшихся переговорах о репарациях приближение новых тягот, освобождалось таким образом от своих обязательств, это же касалось и всех других должников; для заёмщиков кредитов, коммерсантов, промышленников, в том числе и в первую очередь для почти полностью освобождённых от налогов и производивших продукцию с минимальными затратами на заработную плату экспортных предприятий, инфляция была благом, так что они не были лишены заинтересованности в дальнейшем расстройстве денежного обращения и, по крайней мере в общем, не предпринимали ничего для его нормализации. С помощью дешёвых денег, которые в условиях их прогрессирующего обесценивания возвращались назад во много раз ещё более дешёвыми, эти люди безудержно и беспрепятственно спекулировали в ущерб национальной валюте. Проворные дельцы в течение всего нескольких месяцев сколачивали сказочные состояния и создавали почти из ничего мощные экономические империи, которые провоцировали тем более отрицательную реакцию, потому что их создание шло рука об руку с обнищанием и пролетаризацией целых общественных групп, владельцев долговых обязательств, рантье и мелких вкладчиков, не имевших вещественной собственности.

Смутное ощущение взаимосвязи между этими фантастическими карьерами капиталистов и массовым обнищанием породило у пострадавших такое чувство, что они подвергаются социальному издевательству, и это чувство переходило в неослабевающее ожесточение. Сильные антикапиталистические настроения веймарской поры не в последнюю очередь вытекают именно отсюда. Но столь же чреватым последствиями было и впечатление, что государство, которое в традиционном представлении продолжало существовать как бескорыстный, справедливый и интегрирующий институт, само выступило с помощью инфляции злостным банкротом по отношению к своим гражданам. На маленьких людей с их строгими взглядами на порядок – а именно они и оказались главным образом разорёнными – это открытие подействовало, может быть, ещё более опустошающе, нежели потеря их скромных сбережений, и уж во всяком случае мир, где они жили в строгости, довольстве и осмотрительности, рухнул для них под такими ударами безвозвратно. Продолжавшийся кризис толкал их на поиск голоса, которому они бы вновь поверили, и воли, за которой бы они могли пойти. И едва ли не все несчастья республики и заключались как раз в том, что она не сумела откликнуться на эту потребность. Ведь феномен зажигающего массы Гитлера-агитатора лишь частично объясняется его необычным, дополнявшимся и умножавшимся различными трюками ораторским даром – не менее важной была и та тонкая чувствительность, с которой он улавливал эти настроения ожесточившегося обывателя и умел соответствовать его чаяниям; и в этом он сам видел подлинный секрет большого оратора: «Он всегда так отдаётся широкой массе, что чувствует, как отсюда у него появляются именно те слова, которые нужны, чтобы дойти до сердца слушателей».[347 - Hitler A. Mein Kampf, S. 527.]

В принципе это были, на индивидуальном уровне, снова те же комплексы и негативные эмоции, которые ему, несостоявшемуся студенту академии, уже довелось пережить, – страдания при виде реальности, одинаково противоречившей и его сокровенным желаниям, и его жизненным воззрениям. Без этого совпадения индивидуально – и социально-патологической ситуации восхождение Гитлера к представлявшейся столь магической власти над душами и умами было бы немыслимо. То, что в тот момент переживала нация – череда спадавших чар, крах и деклассирование, равно как и поиск виноватого и объекта для ненависти, – он пережил уже давно; уже с тех пор у него были и причины, и поводы, и он знал формулы, знал виновников – вот это-то и придавало его своеобразной конструкции сознания настолько типичный характер, что люди, как наэлектризованные, узнавали в нём себя. И отнюдь не неопровержимость его аргументации, непоразительная острота его лозунгов и образов пленяли их, а то чувство собственного опыта, совместных страданий и надежд, которое потерпевший крушение буржуа Гитлер умел вызывать у тех, кто оказался вдруг в окружении таких же бед, – их сводила вместе идентичность их агрессивных настроений. Отсюда в значительной мере родом и его особая харизма, неотразимая по смеси одержимости, демонии предместий и причудливо слипшейся с ними вульгарности. В нём оправдались слова Якоба Буркхардта, что история подчас любит сосредоточиваться в одном человеке, которому потом внимает весь мир. Время и люди, говорит он, вступают в великие, таинственные расчёты.

Правда, «секрет», которым владел Гитлер, был, как и все его так называемые инстинкты, плотно пронизан рациональными соображениями. И пришедшее уже в раннюю пору осознание своих медиумических способностей никогда не побуждало его отказываться от расчёта на психологию масс. Есть серия снимков, показывающая его в позах, которые отвечают утрированному стилю того времени. Кое в чём они покажутся смешными, но всё же в первую очередь они свидетельствуют о том, насколько его демагогический гений стал результатом заучивания, повторения и работы над ошибками.

И тот особый стиль, который он уже с ранней поры начал вырабатывать для своих выходов, тоже диктовался психологическими соображениями и отличался от традиционного проведения политических собраний в первую очередь своим театральным характером: широковещательно призывая с помощью агитгрузовиков и кричащих плакатов «на большой публичный гигантский митинг», он изобретательно соединяет постановочные элементы цирка и оперного театра с торжественным церемониалом церковно-литургического ритуала. Вынос знамён, музыка маршей и приветственные возгласы, песни, а также вновь и вновь звучащие крики «хайль!» создают своим нагнетающим напряжением обрамление для большой речи фюрера и тем самым уже заранее впечатляюще придают ей характер благовестия. Постоянно совершенствовавшиеся, преподававшиеся на ораторских курсах и распространявшиеся письменными инструкциями правила проведения мероприятий не оставляют вскоре без внимания ни единой детали, и уже в это время проявляется склонность Гитлера не только определять крупные, направляющие линии тактики партии, но и пристально интересоваться даже мелкими, детальными вопросами. Он сам как-то проверил акустику всех главных мюнхенских залов, где проводились собрания, дабы установить, требует ли «Хаккерброй» большего напряжения голосовых связок нежели «Хофбройхауз» или «Киндлькеллер», он проверял атмосферу, вентиляцию и тактическое расположение помещений. Общие указания предусматривали, чтобы зал был, как правило, небольшим и по меньшей мере на треть заполнен своими. Чтобы снять впечатление о мелкобуржуазном характере движения, о его принадлежности к среднему сословию и завоевать доверие рабочих, Гитлер одно время ведёт среди своих сторонников «борьбу с отутюженной складкой» и посылает их на митинги без галстуков и воротничков, а иных, дабы выведать тематику и тактику противников, он направляет на организуемые теми курсы Подготовки.[348 - Tischgespraeche, S. 261 f., где Гитлер приводит целый набор своих тактических ходов и уловок. См. также: Hitler A. Mein Kampf, S. 559 f.; Heiden К. Geschichte, S. 28.]

Начиная с 1922 года, он все чаще прибегает к тому, чтобы проводить в один вечер серии из восьми, а то и двенадцати митингов, на каждом из которых он был объявлен в качестве главного докладчика, – такой метод соответствовал его комплексу толпы, равно как и его тяге к повторяемости, а также отвечал максиме массированных пропагандистских выступлений: «За чем сегодня дело и что должно быть решено, – заявит он в это время, – так это создание и организация одного единого, все возрастающего массового митинга, митинга из одних протестов, в залах и на улицах… Не духовное сопротивление, нет, а жгучую волну упорства, возмущения и ожесточённого гнева нужно нести в наш народ!» Один очевидец, побывавший на организованных Гитлером серийных собраниях в мюнхенской пивной «Левенброй», рассказывает следующее:

«На скольких политических собраниях бывал я уже в этом зале. Но ни в годы войны, ни в революцию меня не обдавало уже при входе таким горячим дыханием гипнотического массового возбуждения. Свои боевые песни, свои флаги, свои символы, своё приветствие, – отметил я, – похожие на военных распорядители, лес ярко-красных флагов с чёрной свастикой на белом фоне, удивительнейшая смесь солдатского и революционного, национал-социалистического и социального – то же и среди слушателей: преобладает катящееся вниз по наклонной плоскости среднее сословие, все его слои – будет ли оно здесь спаяно воедино?.. Бегут часы, непрерывно гремят марши, выступают с короткими речами унтерфюреры. Когда же появится он? Не могло же произойти что-то непредвиденное? Никто не в силах описать то лихорадочное состояние, которое разливается в этой атмосфере. Вдруг какое-то движение у входа сзади. Звучат команды. Оратор на сцене прерывается на полуслове, все вскакивают с мест с криками „хайль!“ среди кричащей массы и кричащих знамён тот, кого ждали, со своей свитой, быстрыми шагами и с застывшей поднятой правой рукой проходит к эстраде. Он прошёл совсем близко от меня, и я видел – это был совсем другой человек, чем тот, кого я то тут, то там встречал в частных домах».[349 - Mueller К. A. v. Im Wandel einer Welt. Bd. 3. S. 144 f. Предыдущая цитата Гитлера взята из его статьи в VB, 8.11.1921.]

Построение его речей следовало, в общем-то, одному и тому же образцу – широковещательным хулительным вердиктом о современности постараться настроить публику и установить с ней первый контакт: «Ожесточение охватывает все круги; начинают замечать, что нет ничего из достоинства и красоты, обещанных в 1918 году», – такими словами начинает он одно из своих выступлений в сентябре 1922 года, и после экскурсов в историю, объяснения партийной программы и нападок на евреев, «ноябрьских преступников» и политиков, выступающих за выполнение положений Версальского договора, он, все более возбуждаемый отдельными выкриками или скандированием наёмных клакёров, заканчивает обычно провозглашаемыми в экстазе призывами к единству. По ходу действия в речь включается то, что подсказывает ему острота момента, аплодисменты, пивные испарения или та самая атмосфера, тенденции которой он раз от разу учитывает и преломляет все с большей уверенностью: стенания по поводу униженного отечества, грехи империализма, зависть соседей, «коммунизация немецкой женщины», оплевывание собственного прошлого или старая антипатия к пустому, мелочному и беспутному Западу, откуда вместе с новой формой государства пришли и позорный версальский диктат, и союзнические контрольные комиссии, и негритянская музыка, и женская стрижка под мальчика, и модерновое искусство, но не пришло ни работы, ни безопасности, ни хлеба. «Германия голодает из-за демократии!» – лапидарно формулирует он. Его склонность к мифологическому затуманиванию взаимосвязей придаёт его триадам масштабность и фон; не доходя до необязательных закоулков местных событий, этот буйно жестикулирующий человек видит перед собой всю перспективу всемирной драмы: «ТО, что сегодня пробивает себе дорогу, будет повеличественнее мировой войны, – провозглашает он однажды, – это будет битва на немецкой земле за весь мир! Есть только две возможности: мы станем жертвенным агнцем или победителями!»[350 - Из выступления 12 сентября 1923 года, цит. по: Boepple E. Op. cit. S. 95, а также из выступления 10 апреля 1923 года, цит. по: Schubert G. Op. cit. S. 57. Особенно наглядный пример ораторского стиля Гитлера, его тематики и предубеждений являет собой его первая сохранившаяся в полном объёме речь того времени «Почему мы антисемиты?». Цит. по: Phelps R. H. In: VJHfZ, H. 4, S. 401 ff.]

В начальный период педантично осмотрительный Антон Дрекслер после такого рода самозабвенных выпадов порою вмешивался, и, к досаде Гитлера, добавлял к его речам своё заключительное слово, преисполненное косного благоразумия; теперь же его не сдерживает ничего, и он делает широкий угрожающий демагогический жест, что, мол, в случае прихода к власти он порвёт мирный договор в клочья, что не остановится перед новой войной с Францией, а в другой раз делится видением о могучем рейхе «от Кенигсберга до Страсбурга и от Гамбурга до Вены». А все возрастающий приток слушателей доказывает, что дерзкий и безрассудный тон вызова как раз и есть то, что хотят услышать люди в атмосфере господствующих настроений покорности: «Надо не покоряться и соглашаться, а с риском идти на то, что кажется невозможным»[351 - Из выступления 6 августа 1923 года, см.: Adolf Hitler in Franken, S. 20, а также из выступлений 5 сентября 1920 года и 1 мая 1923 года, цит. по: Phelps R. H. In: VJHfZ, 1963, Н. 3, S. 314. О том, как поправлял его Дрекслер, см., например, донесение PND о собраниях 5 и 24 ноября 1920 года.]. В распространённой картине беспринципного оппортунизма Гитлера явно недооценивается его безрассудность, а также его оригинальность; именно откровенная приверженность к тому, что осуждено, и принесёт ему немало побед и создаст вокруг него ауру мужественности, яркости и безоглядности, которая даст столь большой задел для выработки мифа о великом фюрере.

Ролью, которую он вскоре себе выбрал и которой определил свой стиль, была роль аутсайдера, обещающая во времена недобрых настроений в обществе немалый выигрыш в плане завоевания популярности. Когда газета «Мюнхенер пост» назвала его «самым рьяным подстрекателем, бесчинствующим ныне в Мюнхене», он так парировал это обвинение: «Да, мы хотим народ подстрекать и непрестанно натравливать!» Поначалу ему ещё претили плебейские, беспардонные формы поведения, но когда он осознал, что они не только приносят ему популярность под куполом цирка, но и вызывают повышенный интерес в салонах, то стал все бесстрашнее идти на это. Когда его упрекнули в неразборчивости по отношению к тем, кто его окружает, он возразил, что лучше быть немецким босяком, чем французским графом; не утаивал он и того, что был демагогом: «Говорят, что мы – горлопаны-антисемиты. Так точно, мы хотим вызвать бурю! Пусть люди не спят, а знают, что надвигается гроза. Мы хотим избежать того, чтобы и наша Германия была распята на кресте! Пусть мы негуманны! Но если мы спасём Германию, мы свершим величайший в мире подвиг»[352 - Из выступления 20 апреля 1923 года, цит. по: Boepple E. Op. cit. S. 56; далее: Phelps R. H. In: VJHfZ, 1968, Н. 4, S. 400; его же. In: VJHfZ, 1963, Н. 3, S. 323.]. Бросающаяся в глаза своей частотой использование религиозных образов и мотивов в целях максимального риторического нагнетания отражает его умилённую взволнованность в детские годы; воспоминания о той поре, когда он прислуживал во время мессы в Ламбахском монастыре, и об опыте патетического триумфа, достигавшегося с помощью картин страдания и отчаяния на фоне победной веры в избавление, – в таком сочетании восхищался он гением и психологическим человековедением католической церкви, у которой учился. Он сам без колебания прибегал к кощунственному использованию «моего Господа и Спасителя» в порывах своей антисемитской ненависти: «С безграничной любовью перечитываю я как христианин и человек то место, которое возвещает нам, как Господь наконец решился и взялся за плеть, дабы изгнать ростовщиков, это гадючье и змеиное отродье, из храма! Но какой титанической была борьба за этот мир, против еврейской отравы, это я вижу сегодня, две тысячи лет спустя, в том потрясающем факте, что расплачиваться ему пришлось своей кровью на кресте».[353 - После приведённых здесь слов в стенограмме указано: «Сильное оживление в зале». Из выступления 12 апреля 1922 года, цит. по: Boepple E. Op. cit. S. 20.]

Однообразию в построении его речей соответствовала и монотонность эмоционального напряжения, и никто не знает, что там было фиксацией личностного, а что – психологическим расчётом. И всё же чтение его даже отредактированных речей того времени даёт определённое представление о той наркотической неистовости, с которой он превращал переполнявшие его многочисленные затаённые обиды в одни и те же жалобы, обвинения и клятвы: «Есть только упорство и ненависть, ненависть и снова ненависть!» – воскликнул он как-то; снова он использовал принцип дерзкого поворота, бросая во весь голос среди униженной, растерянной нации клич ненависти к врагам, – как он признавался, его прямо неудержимо тянуло делать это[354 - Цит. по: Heiden К. Geschichte, S. 27; см. также речь, произнесённую 10 апреля 1923 года. Цит. по: Boepple Е. Op. cit. S. 42.]. Нет ни одной его речи, где бы не было преисполненных самоуверенности широковещательных обещаний: «Когда мы придём к рулю, мы будем упорными, как буйволы!», – со страстью восклицает он, причём, как отмечается в отчёте об этом собрании, пожинает горячие аплодисменты. Для освобождения, вещал он, мало одной разумной и осторожной политики, мало добросовестности и усердия людей, «чтобы стать свободным, нужны гордость, воля, упорство, ненависть и снова ненависть!». В своей не знающей удержу тяге к преувеличению он видит повсюду, во всех текущих делах, работу гигантской коррупции, и всеобъемлющую стратегию государственной измены, а за каждой нотой союзников, за каждой речью во французском парламенте наличие все того же врага человечества.

Запрокинув голову и вытянув вперёд руку, с обращённым вниз вздрагивающим указательным пальцем, – столь характерная для него поза, – он, местный баварский агитатор курьёзного покроя, бросал в своём подобно трансу состоянии опьянения собственной риторикой вызов не только правительству и ситуации в стране, но и, ни много ни мало, всему миропорядку: «Нет, мы ничего не простим, наше требование – месть!».[355 - Baynes N. Н. The Speeches of Adolf Hitler. Vol. 1. P. 107; Phelps R. H. In: VJHfZ, 1963, H. 3, S. 299.]

Он не обладает чувством юмора и с презрением относится к считавшемуся смертельным воздействию смеха. Он ещё не овладел императорскими жестами более поздних лет, а поскольку над ним довлеет чувство оторванности художника от масс, то нередко старается показать себя нарочито простонародным. Тогда он салютует своим слушателем поднятой кружкой с пивом либо утихомиривает вызванное им же возбуждение неуклюжими призывами «Тише! Тише!». Да и людей привлекают на его выступления скорее театральные, нежели политические мотивы – во всяком случае, из десятков тысяч тех, кто приходит его слушать, в начале 1922 года только шесть тысяч являются официально членами партии. Как зачарованные, не отрывая глаз, глядят на него люди, уже после первых его слов звон пивных кружек обычно утихает, нередко он говорит в благоговейной тишине, лишь время от времени прерываемый взрывами аплодисментов – словно тысячи камешков обрушиваются вдруг на барабан, как образно написал один из очевидцев. Наивно и со всей жадностью «засидевшегося» Гитлер наслаждается этой суетой и сознанием того, что он находится в фокусе всеобщего внимания: «Когда вот так проходишь через десять залов, – говорит он своему окружению, – и всюду люди приветствуют тебя – ведь это же возвышенное чувство». Нередко он заканчивает свои выступления произнесением клятвы верности, которую участники собрания должны повторять вслед за ним, или же, вперив глаза в потолок зала, хрипло, срывающимся от страсти голосом скандирует: «Германия! Германия! Германия!», пока то же не начинает хором повторять весь зал, и это скандирование переходит в погромные боевые песни, с которыми все затем обычно проходят по ночным улицам, Гитлер сам потом сознаётся, что после своих речей он, как правило, был «мокрый, хоть выжимай, и терял я в весе по два-три кило», а промокшая гимнастёрка «после каждого собрания окрашивала его бельё в синий цвет».[356 - Tischgespraeche, S. 451; см. также: Heiden К. Geschichte, S. 109. Относительно следующей реплики Гитлера см.: Hitler A. Mein Kampf, S. 522.]

Два года понадобится ему, по его собственным словам, прежде чем он освоит все средства пропагандистского успеха и почувствует себя «мастером этого искусства». Не без основания потом будут говорить, что он первым применил методы американский рекламы и, связав их со своей собственной агитаторской фантазией, превратил их в наиболее изобретательную к тому времени концепцию политической борьбы. Может быть, и впрямь прав журнал «Вельтбюне», назвавший его позднее учеником великого Барнума, однако тот насмешливый тон, с каким журнал провозгласил своё открытие, говорит о высокомерной отсталости последнего. Ошибка весьма многих самонадеянных современников как слева, так и справа, состояла в том, что они путали технические приёмы Гитлера с его планами и из вызывавших насмешку средств делали вывод, что столь же смешными являются и его цели. Его неизменным желанием было желание перевернуть один мир и поставить на его место другой, но мировые пожары и апокалипсисы, которые ему мерещились, не мешали, однако, применению им психологии цирковых номеров.

Несмотря на все триумфы Гитлера-оратора ключевое явление находилось все же на заднем плане – это была объединяющая весь лагерь «фелькише» фигура национального полководца Людендорфа. Почтительно взирая на него, сам Гитлер по-прежнему пока ещё считает себя только предтечей, «совсем маленьким типом», как заявлял он в начале 1923 года, ожидающим более великого человека, для которого он хочет приготовить народ и меч; и всё же его собственное воздействие приобретает во все возрастающей степени черты мессианства. Кажется, массы быстрее, чем он сам, понимают, что он и есть тот волшебник, которого они ждут, – и они стремятся к нему, как к «спасителю», говорится в одном комментарии того времени[357 - См.: Boepple E. Op. cit. S. 95, 67; затем: Heiden К. Geschichte, S. 60.]. Достаточно часто источники сообщают теперь о тех случаях пробуждения и обращения, что так показательны для религиозной, алчущей избавителя ауры тоталитарных движений. К примеру, у Эрнста Ханфштенгля, услышавшего Гитлера в эту пору впервые, было, несмотря на все предубеждения, такое чувство, будто теперь у него начался «новый этап жизни», а торговец Курт Людекке, входивший одно время в ближайшее окружение Гитлера и ставший потом узником концлагеря Ораниенбург, сумеет уже после того, как ему удалось оказаться за границей, рассказать о том, какой истерический взрыв чувств вызывала у него и бесчисленного множества других людей встреча с Гитлером-оратором:

«В одно мгновение все мои критические способности оказались отключёнными… Я не знаю, как мне описать те чувства, которые охватили меня, когда я слушал этого человека. Его слова были как удары кнута. Когда он говорил о позоре Германии, я чувствовал себя в состоянии наброситься на любого противника. Его призыв к немецкой, мужской чести был как зов к оружию, учение, которое он проповедовал, было откровением. Он казался мне вторым Лютером. Я забыл все на свете и видел только этого человека. Когда я оглянулся, то увидел, что тысячи были как один захвачены силой его внушения. Разумеется, переживая это, я был уже зрелым человеком 32 лет, уставшим от разочарований и недовольства, ищущим новый смысл жизни, патриотом, не находившим для себя поля деятельности, восторгавшимся героическим, но не имевшим героя. Сила воли этого человека, казалось, переливалась в меня. Это было переживанием, которое можно сравнить только с обращением в религию».[358 - Luedecke К. G. W. Op. cit. S. 22 ff.; затем: Hanfstaengl E. Op. cit. S. 43.]

С весны 1922 года начинается скачкообразный рост числа членов партии, кое-где в партию переходят целыми группами, летом она насчитывает уже около пятидесяти местных организаций, а в начале 1923 года приходится даже временно закрывать мюнхенскую штаб-квартиру из-за массового наплыва; если в конце января 1922 года партия насчитывала около 6000 членов, то в ноябре следующего года их число превышает 55 000. Этот приток объяснялся не только приказом по партии, согласно которому каждому члену вменялось в обязанность ежеквартально вербовать трех новых, а также одного подписчика на «Фелькишер беобахтер», но и растущей уверенностью Гитлера в роли оратора и организатора. Идя навстречу пожеланиям потерявших ориентацию людей, НСДАП старается более тесно сводить своих членов вместе и в их личном времяпровождении. Конечно, и тут она снова применяет испытанные формы практики социалистических партий, но ритуал еженедельных вечеров-бесед, явка на которые становится обязательной, совместных экскурсий, посещений концертов или участия в праздниках солнцестояния, спевках, кулинарных встречах либо совместных физкультурных упражнениях, равно как и обстановка того спокойного уюта, что царит в кафе, где проходят встречи членов партии, и в общежитиях штурмовиков, намного превзошли прототипы и были неподражаемым образом ориентированы на самые широкие нужды тех, кто был лишён политического и человеческого крова. Для многих её ранних членов партия становится тем самым своего рода эрзац-миром сектантского толка, да и Гитлер не раз сравнит её в ту пору с общинами первых христиан. Среди её наиболее популярных мероприятий были «Немецкие рождественские праздники», которые как бы служили живым воплощением её идеи, ибо соединяли сентиментальность, сознание избранности и чувство укрытости от тёмного, враждебного окружающего мира. Главнейшей задачей движения, заявил в те дни Гитлер, является создание «для этих широких, ищущих и блуждающих масс» возможности «по меньшей мере где-то вновь найти место, которое даст покой их сердцам».[359 - См. выступление Гитлера 12 апреля 1922 года, цит. по: Boepple E. Op. cit. S. 21. «Немецкий рождественскийпраздник» в 1921 году, например, начался декламацией стихотворения, затем прозвучали песни Бетховена и Шубертадля меццо-сопрано, были исполнены на рояле «Волшебствогрозы и шествие богов в Валгаллу» из оперы «Золото Рейна», а также попурри из рождественских песен, после чего Гитлерпроизнес речь. Центральным в следующем, «развлекательном отделении», начавшемся баварской народной музыкой, было выступление популярного комика Белого Фердля; см.:IfZ. Muenchen, FA 104/6. По поводу упомянутых данных о количестве членов партии см.: Ruehle G. Das Dritte Reich. Die Kampfjahre. В., 1936. S. 75.]

Не в последнюю очередь по этим причинам Гитлер откажется затем от роста партии любой ценой, и новые местные организации станут создаваться только тогда, если для них будет найден одарённый и лично убеждённый руководитель, способный в малом удовлетворить ту потребность в авторитете, которая в большом столь очевидно работала на холостом ходу. Во всяком случае, уже сейчас, в самом начале, партия ставит своей целью представлять собой нечто большее, нежели организацию ради конкретных политических целей, и за всеми текущими делами никогда не забывает не только прививать своим членам миропонимание на уровне трагической серьёзности, но и создавать для них те маленькие банальные радости жизни, которых им так не хватает в нужде и разобщённости будней. В стремлении партии быть родиной, центром бытия и источником познания уже в то время различимы зачатки её последующих тоталитарных амбиций.

В течение только одного года НСДАП становится таким образом, как писал один из наблюдателей, «мощнейшим фактором силы южногерманского национализма»[360 - Слова из газеты «Винер нойе прессе», цит. по: Roehm E. Geschichte eines Hochverraeters, S. 152.], она всасывает в себя либо увлекает за собой большинство многочисленных союзов «фелькише». И в северогерманских группах тоже наблюдается значительный приток – в первую очередь за счёт бывших приверженцев развалившейся Немецкой социалистической партии. Когда в июне 1922 года группой заговорщиков-националистов был убит министр иностранных дел Вальтер Ратенау, некоторые земли – Пруссия, Баден и Тюрингия – принимают решение о запрете партии, однако в Баварии, ещё не забывшей времён Советов, она остаётся целёхонькой в качестве наиболее радикального антикоммунистического авангарда. В дирекции мюнхенской городской полиции было даже немало прямых сторонников Гитлера, в том числе – и наиболее явно – сам полицай-президент Пенер, а также начальник политического отдела оберамтман Фрик. Они не давали хода жалобам на НСДАП, информировали её руководство о планируемых акциях, равно как и заботились о том, чтобы предпринимавшиеся шаги оказывались безрезультатными. Фрик позднее признается, что подавить партию в тот момент не составило бы большого труда, но «мы держали нашу охраняющую длань над НСДАП и господином Гитлером», в то время как сам Гитлер однажды заметил, что без содействия Фрика он «никогда бы не вылезал из кутузки».[361 - См.: Tischgespraeche, S. 224.]

Только один-единственный раз над Гитлером нависла серьёзная угроза, когда баварский министр внутренних дел Швейер в течение 1922 года рассматривал вопрос, не выслать ли его как докучливого иностранца назад в Австрию – бесчинства его банд на мюнхенских улицах, драки, угрозы и подстрекательство граждан стали, по мнению совещаний руководителей всех партий, уже просто невыносимыми. Однако против этого выступил, ссылаясь на «принципы демократии и свободы», лидер социал-демократов Эрхард Ауэр. И Гитлер по-прежнему имел возможность обзывать республику «притоном чужеродных мошенников», угрожать правительству, что, когда он возьмёт власть, тому останется только уповать «на милость божью», и публично заявлять, что предавшим страну вождям СДПГ «только одно наказание – петля». Благодаря его подстрекательской деятельности город превратился прямо-таки во враждебный антиреспубликанский анклав, постоянно наполненный слухами о путче, гражданской войне и реставрации монархии. Когда рейхспрезидент Фридрих Эберт приехал летом 1922 года в Мюнхен, он уже на вокзале был встречен шиканьем, свистом и красными купальными трусами[362 - См.: Roehm E. Op. cit. S. 125. Красные купальные трусы должны были послужить издевательским комментарием к фотографии на обложке журнала «Берлинер иллюст-рирте», на которой – и это было непостижимо в плане строгих мерок нации по отношению к начальству – рейхсп-резидент в компании с временным военным министром Носке предстал в купальном костюме. По поводу истории с прерванной поездкой см.: Niekisch E. Gewagtes Leben, S. 109, а также: Deuerlein E. Der Hitler-Putsch, S. 709.], а окружение рейхсканцлера Бирта посоветовало тому прервать запланированную поездку в Мюнхен – но Гинденбурга в то же время приветствовали тут овациями, а захоронение остатков умершего в эмиграции короля Людвига III, последнего монарха из Виттельсбахов, вывело весь город в трауре и ностальгической печали на улицы.

Мюнхенские успехи вдохновили Гитлера на его первую акцию более широкого масштаба. В середине октября 1922 года патриотические союзы в Кобурге организовали демонстрацию, на которую они пригласили и Гитлера. Однако их предложение приехать «с небольшим сопровождением» было истолковано им весьма своеобразно – намериваясь полностью привлечь манифестацию на свою сторону, он прибыл в специальном поезде в сопровождении восьмисот сторонников с флагами и оркестром. Просьбу растерявшихся устроителей не выходить на улицы города единой колонной он, по его собственному свидетельству, «сразу же резко отверг» и приказал своему формированию пройти «со всей музыкой». Поскольку же, несмотря на собравшиеся по обе стороны мостовой враждебные толпы, до ожидаемых массовых эксцессов и потасовок дело всё-таки не дошло, Гитлер велел своим отрядам сразу же после их появления в зале, где должен был проходить митинг, покинуть его и двинуться в обратный путь – правда, теперь ради придания ещё большего напряжения театральному действу без громкой музыки, а только под тревожную дробь барабанов. Из вспыхнувших, как и ожидалось, уличных баталий в виде отдельных рукопашных схваток в течение всего дня и части ночи национал-социалисты вышли в конечном счёте однозначно победителями – это был тот первый вызов авторитету государства, под знаком которого будут проходить события всего следующего года. Примечательно, что Кобург затем стал одним из главных оплотов НСДАП, а участники той поездки были отмечены памятной медалью. Когда же заносчивость гитлеровцев вылилась в последующие недели в новые слухи о путче, Швейер пригласил к себе Гитлера и предупредил его о последствиях, которые может иметь его не желающая знать удержу активность, – если дело дойдёт до применения силы, он прикажет полиции стрелять. Однако Гитлер заверил Швейера, что «никогда в жизни не пойдёт на путч», в чём и дал министру своё честное слово.[363 - См.: Heiden К. Hitler. Bd. 1. S. 156.]

Так или иначе, но теперь он все более обретает уверенность в своей силе; запреты, уговоры и предупреждения, лишь демонстрируют ему, как много он, начав на пустом месте, сумел за это время добиться. В своём самолюбовании он уже отводит себе грандиозную роль, и в этом его самым впечатляющем образом утверждают только что завершившийся успешный поход Муссолини на Рим и захват власти в Анкаре Мустафой Кемаль-пашой. С напряжённым вниманием читает он донесение одного из своих доверенных лиц о том, как чернорубашечники благодаря своему энтузиазму и решительности, а также благожелательной пассивности армии вырывали в ходе своего бурного победного марша у «красных» и завоёвывали на свою сторону город за городом; после он скажет о сильнейшем импульсе, который был дан ему этим «переломным моментом истории». Правда, в вышедшем в 1923 году новом издании «Большой энциклопедии Брокхауза» он поименован ещё как «Гитлер, Георг» и представлен лишь парой рутинных биографических данных, но это отражало запоздалую реальность, которую он давно перерос. Как когда-то ещё подростком, он уже уносился на крыльях своей фантазии и видел, осязаемо и образно, как знамя со свастикой «развивается над берлинским дворцом и крестьянской хижиной», или в перерыве между делами, за идиллической чашкой кофе, внезапно, словно вернувшись из далёкого мира грёз, заводил речь о том, что в грядущей войне «важнейшей задачей будет захват богатых зерном территорий Польши и Украины».[364 - Из выступления 14 октября 1922 года на «Дне Германии» в Кобурге, цит. по: Deuerlein E. Der Hitler-Putsch, S. 709; затем: Tischgespraeche, S. 133 f., а также: Hanfstaengl E. Op. cit. S. 78.]

Он все в большей мере освобождается от прежних привязанностей и кумиров, в Кобурге он обрёл веру в себя. «Отныне я пойду своим путём один», – заявляет он. Если ещё недавно видел он себя предтечей, и мечтал о том, «что однажды придёт некая железная голова, может быть, в грязных башмаках, но с чистой совестью и мощным кулаком, которая покончит с говорильней этих паркетных шаркунов и одарит нацию делом», то теперь он уже начинает, сперва пока ещё не решительно и эпизодически, считать таковым себя и в конце даже позволяет себе сравнение с Наполеоном[365 - См.: Hoegner W. Der schwierige Aussenseiter.Muenchen, 1959. S. 48; Heiden K. Geschichte, S. 50. О самоуверенности Гитлера после Кобурга см.: Luedecke К. G. W. Op. cit. 61. Даже спустя несколько лет Гитлер говорил Лю-декке, что с Кобургом связано одно из самых дорогих ему воспоминаний.]. Его командиры на войне отклонили его производство в унтер-офицеры со ссылкой на то, что он не сумеет заставить относиться к себе с уважением, теперь же своей необыкновенной, скоро получившей фатальный характер способностью порождать лояльность он доказывает свой талант руководителя. Ибо именно во имя его сторонники не останавливаются ни перед чем, ради него они готовы идти на жертву, поругание и – уже с самого начала – даже на преступление, так что НСДАП постепенно все более утрачивает характер политической партии и превращается в своего рода связанное клятвой верности сообщество. Он любит, когда близкое окружение называет его «Вольфом» – «волком» (право на это имела и мужеподобная фрау Брукман) – он усматривал тут древнегерманскую форму имени «Адольф», и это отвечает его картине мира-джунглей и внушает представление о силе, агрессивности и одиночестве. Иногда он будет использовать это имя как псевдоним, а впоследствии даст его в качестве фамилии своей сестре, которая будет вести у него хозяйство; и название города, где производятся автомашины «Фольксваген», имеет то же происхождение: «По Вам, мой фюрер, этот город должен быть назван „Вольфсбург“, – так заявил ему Роберт Лей, приступая к закладке и строительству завода.[366 - Сообщено А. Шпеером автору. Шпеер лично присутствовал при этом. «Вольфсбург» – так называлось поместье, расположенное в этой области.]

Начиная с этого времени, он приступает к тщательной стилизации своего «я» и приданию ему легендарных черт – уже очень рано его одолевает чувство, что за всей его жизнью и поступками следит сама «богиня История». И вот он фальсифицирует подлинный номер своего партбилета, выдавая № 555 за № 7, дабы не только обеспечить себе ранг в более раннем и узком кругу, но и ауру магического числа. Одновременно он начинает наводить тень и на свою личную жизнь – он принципиально не приглашает к себе никого даже из своего ближайшего окружения и старается, по возможности, держать и их самих на дистанции друг от друга. Одного из своих прежних знакомых, встреченного в эту пору в Мюнхене, он просит «самым настоятельным образом никому, в том числе и его ближайшим товарищам по партии, не давать никаких сведений о его молодости в Вене и Мюнхене»; другой его знакомый из числа «старых борцов», не без умиления вспоминал потом, прежде, мол, бывали времена, когда Гитлер ещё танцевал с его женой. Он отрабатывает позиции, позы, манеру казаться изваянием; поначалу что-то не получается, производит впечатление судорожности. От внимательного глаза и в последующие годы не укроется постоянная смена заученного самообладания и обморочной безудержности в буквальном смысле этого слова, цезарских повадок и дремоты, искусственного и естественного существования. На этой ранней стадии выработки стиля он, правда, кажется ещё не совсем справляется с деталями предназначенного им для своей роли образа, отдельные элементы пока ещё не связаны воедино; один итальянский фашист видит его «Юлием Цезарем в тирольской шляпчонке».[367 - Цит. по: Heiden К. Geschichte, S. 51, а также: McRandle J. H. The Track of the Wolf, p. 4. По поводу упомянутых способов стилизации см.: Luedecke К. G. W. Op. cit. 81; затем: Hanfstaengl E. Op. cit. S. 56; а также: Greiner J. Op. cit. S. 126; Liebenwerda К. L. НА ВАК, NS Nr. 547.]

Однако как бы то ни было, это было исполнением его юношеской мечты: не угнетаемый «работой ради куска хлеба насущного» и повинуясь только собственным влечениям, он был «хозяином своего времени» и имел, помимо того, в своём распоряжении драматизм, фурор, блеск и аплодисменты, т. е. в каком-то приближении, жил жизнью художника. Он ездил на быстроходных машинах, оказался в центре внимания великосветских домов, среди аристократов, промышленных магнатов, известных личностей, учёных. В моменты неуверенности он подумывал о том, чтобы найти себе своё место буржуа в этих жизненных обстоятельствах; ведь мне немного надо, думал он в таких случаях: «Мне только хотелось, чтобы движение существовало, а я имел заработок как хозяин „Фелькишер беобахтер“.[368 - См.: Heiden K. Geschichte, S. 110.]

Но это были лишь настроения. Они не отвечали его натуре – раскованной, с вывертами и всегда нацеленной на максимум. Он не знает меры, его энергия ставит его всякий раз перед самыми крайними альтернативами; «все в нём толкало к радикальным и тотальным решениям», – такую оценку ему давал ещё друг его юношеских лет; теперь же другой называет его чуть ли не фанатиком, «склонным к безумству и избалованным до безудержности».[369 - Из письма гросс-адмирала фон Тирпица своему зятю Ульриху фон Хасселю, цит. по: Kotze H. v., Krausnick H. Op. cit. S. 26, а также: Kubizek A. Op. cit. S. 203.]

Во всяком случае, время мучительной анонимности прошло, – это Гитлер знает уже точно, – и позади лежит удивительный путь. И любой непредвзятый наблюдатель, объективно оценивая молодого Гитлера, не может не признать этого перелома, как и не увидеть бесцветности и дремотной незначительности тех тридцати лет, которые он оставил позади три года назад. И надо то всего ничего, чтобы эта жизнь казалась составленной из двух несовместимых друг с другом кусков. С необычайной смелостью и хладнокровием вышла она из своего несамостоятельного состояния, и оставалось только преодолеть некоторую тактическую неуверенность и приобрести некоторую сноровку. Все же остальное указывало теперь на огромный и безудержный масштаб, и в любом случае Гитлер бывал на высоте в каждой из уготованных ему ситуаций – его взгляд моментально схватывал людей, интересы, силы, идеи и подчинял их его целям – наращиванию власти.

Недаром его биографы уделяют так много места поиску какого-то особого события, послужившего причиной этого прорыва, и так упорно занимаются старыми представлениями об инкубационных периодах, сумрачной скованности и даже бесовской силе. И всё же вернее было бы сказать, что и сегодня он остаётся все тем же, вчерашним, но дело в том, что теперь он нашёл отрезок коллективной сопряжённости, который упорядочил все неизменно присутствовавшие элементы в новую, формулу личности и сделал из чудака искусителя-демагога, и из «чокнутого» – «гения». Как он явился катализатором масс, который, не добавляя ничего нового, привёл в движение могучие ускорения и кризисные процессы, так и массы катализировали его, они были его созданием, и он – одновременно – их творением. «Я знаю, – сформулирует он позднее, обращаясь к своей публике, это обстоятельство в чуть ли не библейской фразе, – все, чем вы являетесь, это благодаря мне, а все, чем являюсь я, это только благодаря вам одним».[370 - Из выступления 30 января 1936 года, цит. по: Domarus M. Op. cit. S. 570.]

В этом и содержится объяснение той своеобразной застылости, которая почти с самого начала присуща этому явлению. Ведь, действительно, картина мира у Гитлера, как он сам не раз будет повторять, не изменилась с венских дней, ибо её элементы остались теми же, только возбуждающий зов масс зарядил их мощным напряжением. Но сами аффекты, все эти страхи и вожделения, уже не менялись, как не менялся художественный вкус Гитлера; даже его личные пристрастия чуть ли не буквально соотносятся с тем, что зафиксировалось в годы детства и юности: Тристан и мучные блюда, неоклассицизм, юдофобия, Шпицвег или ненасытный аппетит на пирожные с кремом – все это пережило время, и когда он потом как-то скажет, что был в Вене «в духовном отношении недоноском»[371 - Libres propos, S. 212. Цитату в конце главы см.: Rauschning H. Gespraeche, S. 13.], то кое в чём он и останется таковым навсегда. Ни одно событие интеллектуальной или художественной жизни, ни одна книга и ни одна идея наступившего столетия так до него и не дойдут и уж тем более никак не скажутся на нём. И тот, кто сравнит рисунки и тщательнейше выписанные акварели двадцатилетнего рисовальщика почтовых открыток с работами солдата первой мировой войны или, ещё двадцать лет спустя, канцлера, то встретится в них со все тем же впечатлением внезапной застылости, никакой личный опыт, никакой процесс развития тут не отразился, и сам он остаётся неподвижным и окаменевшим, каким был когда-то.

Он умел приспосабливаться и учиться только в методике и тактике. Начиная с лета 1923 года нация была буквально в осаде кризисов и бед. И казалось, что обстоятельства давали самый перспективный шаг тому, кто презирал их, кто бросал вызов не политике, а судьбе и обещал не улучшить ситуацию, а радикально целиком изменить её. «Я гарантирую вам, – так формулировал Гитлер, – что невозможное всегда удаётся. Самое невероятное – это и есть самое верное».

Глава III

Вызов власти

Для меня и для нас все неудачи всегда были не чем иным, как ударами кнута, которые вот тогда-то и гнали нас по-настоящему вперёд.

    Адольф Гитлер

Партсъезд в Мюнхене. – Битва за Рур. – Гитлер выходит из игры. – Примат внутренней политики. – Источники финансирования партии. – «Кампфбунд». – Первомайское поражение. – Утрата мужества. – Руководители «Кампфбунда». – Слухи о путче. – Профессия – спасение Германии. – Ревнивые соперники. – Решение организовать путч. – Дилемма и оправдание Гитлера. – Байрейт и Хьюстон Стюарт Чемберлен.

На последние дни января 1923 года Гитлер назначил созыв в Мюнхене партийного съезда, который хотел превратить во внушительную демонстрацию своей силы. Были привлечены пять тысяч штурмовиков со всей Баварии – они должны были пройти перед фюрером на так называемом Марсовом поле, площади в одном из мюнхенских пригородов, здесь же должно было состояться первое торжественное освящение штандартов СА. Одновременно планировалось проведение массовых митингов не менее чем в двенадцати залах города, для увеселения народа были заангажированы оркестры, группы народного танца и известный клоун Фердль. Этот размах, а также курсировавшие уже в течение нескольких недель слухи о предстоящем путче НСДАП наглядно свидетельствовали о возросшей роли Гитлера в политическом силовом поле.

Мера, которой баварские власти реагировали на делавшиеся в вызывающей форме заявки Гитлера, иллюстрировала все большую несостоятельность их дилеммы в отношении НСДАП. Быстрый подъем партии повлёк за собою появление на политической сцене некой мощной структуры, чья роль, как это ни странно, оставалась неопределённой. С одной стороны, она решительно проявляла свой национализм, и её энергия приносила немалую пользу в борьбе с левыми; однако одновременно она проявляла и полное неуважение как к «их превосходительствам», так и к правилам игры, и то и дело нарушала порядок, защищать который она так рвалась. Желание властей продемонстрировать Гитлеру, до каких границ государство может терпеть его своеволие, и было не в последнюю очередь причиной того, что в июле 1922 года ему пришлось отсидеть в тюрьме четыре недели из тех трех месяцев, к которым он был приговорён за то, что им и его людьми было сорвано собрание Баварского союза и избит руководитель последнего, инженер Отто Баллерштедт. На первом же после отсидки выступлении Гитлер был «под нескончаемую овацию принесён на руках на трибуну», а «Фелькишер беобахтер» назвала его «самым популярным и самым ненавидимым человеком в Мюнхене»[372 - VB, 2.VIII. 1922.]. Одним словом, создалась ситуация, чреватая трудно предсказуемыми последствиями и для него. И в наступившем 1923 году Гитлер продолжает пытаться переменчивой тактической игрой – то обхаживаниями, то угрозами – демонстрировать своё неопределённое отношение к государственной власти.

Не имея ясного представления о том, как же максимально целесообразно относиться к этому достаточно одиозному деятелю, но в то же время доброму националисту, власти со свойственной им половинчатостью пошли на такой компромисс: они запретили освящение знамён под открытым небом и половину других объявленных Гитлером мероприятий, а заодно и митинг, который планировали провести за день до того социал-демократы. Эдуард Норц, сменивший на посту полицай-президента симпатизировавшего национал-социалистам Эрнста Пенера, остался глух ко всем мольбам Гитлера снять запрет, не только, по словам последнего, означавший тяжёлый удар по национальному движению, но и несчастье для всего отечества. В ответ этот холодный седоволосый человек скупо возразил, что есть авторитет государства, которому должны подчиняться и патриоты, а когда Гитлер затем вошёл в раж и стал кричать, что он в любом случае выведет штурмовиков на улицу, что полиции он не боится и пойдёт в первом ряду марширующих, и пусть его застрелят, это не произвело на чиновника никакого впечатления. Более того, спешно собравшийся совет министров объявил чрезвычайное положение и отменил тем самым все – связанные с партсъездом мероприятия; видимо, пришло время напомнить фюреру национал-социалистов о правилах игры.

Гитлер был в отчаянии – ведь в этот момент на карту было поставлено ни много ни мало как его политическое будущее. А правила игры, как он их понимал, допускали и беспредельный вызов государственной власти без какой-либо реакции с её стороны, поскольку его амбиции были лишь более последовательным и более радикальным выражением её собственных устремлений. И только когда в дело вмешался рейхсвер, оказывавший поддержку партии ещё со времён Дрекслера, стала, как будто, снова вырисовываться возможность нахождения выхода. Эрнсту Рему и барону фон Эппу удалось уговорить командующего баварским рейхсвером генерала фон Лоссова встретиться с Гитлером. Ставший нервным и неуверенным фюрер НСДАП заявил, что готов пойти на любые уступки и что сразу же после съезда, 28 января, он «снова посетит Его превосходительство». Так или иначе, но Лоссов, скорее отчуждённо смотревший на это эксцентрическое явление, согласился в итоге дать знать правительству, что он «исходя из интересов обороны страны, с сожалением отнёсся бы к подавлению национально-патриотических союзов». И действительно – после этого запрет был снят, но, дабы сохранить лицо, Норц пригласил фюрера НСДАП встретиться с ним во второй раз и предложил ему сократить число собраний до шести, а освящение штандартов провести не на Марсовом поле, а в расположенном поблизости цирке «Кроне». Гитлер, видя, что игра выиграна, дал своё уклончивое согласие. А затем провёл под девизом «Пробудись, Германия!» все двенадцать собраний, а вместе с ними и – в снежную пургу и в присутствии пяти тысяч штурмовиков – на Марсовом поле грандиозную церемонию освящения штандартов, эскизы которых были выполнены им самим. «Или НСДАП – это грядущее движение Германии, – провозгласил он перед своими сторонниками, – и тогда его не удержит ни один дьявол, или же оно не является таковым, и тогда оно заслуживает, чтобы его уничтожили». Мимо плакатов и расклеенных на стенах объявлений о чрезвычайном положении штурмовые отряды СА продефилировали по улицам в сопровождении нескольких собственных оркестров, разражаясь восторженными криками и распевая свои песни, угрожавшие этой еврейской республике. А сам Гитлер принимал на Шванталерштрассе парад своих формирований, большинство из которых к тому времени уже носило форменное обмундирование.

Это явилось его впечатляющей победой над государственной властью, но победой, обозначившей одновременно и исходную позицию для конфликтов в последующие месяцы. Многие увидели в этом событии убедительное доказательство того, что Гитлер обладает не только способностью произносить эффектные речи, но и политической ловкостью, а также более крепкими нервами, чем его противники. И усмешки, которые столь продолжительное время вызывал неистовый пыл его выступлений, сменяются ныне восхищёнными минами, а к возмущённым и наивным личностям, что так долго определяли психологический портрет партии, присоединяются теперь люди, обладающие тонким чутьём на грядущее. С февраля по ноябрь 1923 года в НСДАП вступают 35000 новых членов, а СА насчитывают уже почти 15000 человек; к этому же времени стоимость имущества партии возрастает до 173000 марок золотом[373 - Эти данные приводил Гитлер, см.: Goerlitz W., Quint H. A. Op. cit. S. 185.]. Одновременно всю Баварию охватывает теперь уже куда более плотня сеть агитационно-пропагандистских мероприятий. А «Фелькишер беобахтер» с 8 февраля начинает выходить как ежедневная газета. Её номинальным главным редактором ещё в течение нескольких месяцев остаётся замотанный и уже серьёзно больной Дитрих Эккарт, но, по существу, с самого начала марта руководство ею переходит к Альфреду Розенбергу.

Та чреватая последствиями уступчивость, которая была проявлена по отношению к Гитлеру военными и гражданскими инстанциями, объяснялась в первую очередь кризисом, потрясавшим в эту пору страну до самых её основ. В первой половине января Франция, которая была не в силах преодолеть свои комплексы страха перед соседом, заняла, ссылаясь на букву Версальского договора, Рурскую область и дала тем самым сигнал к спуску с предохранителя последних тормозивших кризис факторов. Уже беспорядки первых послевоенных лет, гнёт репарационного обложения, безудержный вывоз капитала, а также – и это главное – дефицит любого рода резервов в значительной мере затрудняли оздоровление разрушенной войной экономики. К этому ещё добавлялась и непрекращающаяся активность правого и левого радикализма, подрывавшая всякий раз и без того весьма слабую веру заграницы в стабильность ситуации в Германии, и примечательно в этой связи, что первое крупное падение марки наблюдается сразу же после убийства немецкого министра иностранных дел Вальтера Ратенау в июне 1922 года. Но только теперь, под воздействием французской интервенции, инфляция получила то катастрофическое ускорение, которое придало ей столь гротесковые черты и подавило у людей не только желание помогать существующему строю, но и чувство уверенности в прочности хоть чего-то вообще, и приучило их жить в «атмосфере невозможного»[374 - Vienot P. Ungewisses Deutschland, S. 67.]. Это было крушением целого мира, его понятий, его норм и его морали. И последствия этого были непредсказуемы.

Правда, в этот момент интерес общественности концентрировался в значительно большей степени на попытке национального самоутверждения; бумажные деньги, которые в конечном итоге стали оцениваться нередко просто на вес, служили лишь фантастическим фоном происходящего. 11 января правительство призвало немцев к пассивному сопротивлению и вскоре вслед за тем дало указание своим служащим не выполнять указаний оккупационных властей. Вступавшие в Рурскую область французские войска встречали на улицах огромные скопления людей, с неприязнью и ожесточением певших «Вахту на Рейне». На этот вызов французы снова ответили целым набором изощрённых унижений, драконовская оккупационная юстиция налагала произвольно тяжёлые наказания, многочисленные стычки умножали возмущение и той и другой стороны. В конце марта французские войска расстреляли из пулемётов демонстрацию рабочих на территории завода Круппа в Эссене – было тринадцать убитых и свыше тридцати раненых. В похоронах приняло участие более полумиллиона человек, а французский военный суд приговорил хозяина фирмы и восемь его служащих, занимавших руководящие посты, к пятнадцати и двадцати годам тюрьмы.

Эти события пробудили чувство единения, какого тут не наблюдалось с августа 1914 года. Но под маской национального единства различные силы пытались извлечь выгоду каждая для себя. Запрещённые добровольческие отряды воспользовались моментом, чтобы выйти из подполья и своими активными действиями обострить провозглашённое правительством пассивное сопротивление. Одновременно левые радикалы продемонстрировали своё стремление восстановить утраченные ими позиции в Саксонии и Центральной Германии, в то время как правые укрепляли свой баварский бастион; одно время на земельной границе уже стояли друг против друга, готовые открыть огонь, пролетарские сотни и подразделения добровольческого отряда Эрхардта[375 - NolteE. Krise, S.92.]. Во многих крупных городах прошли голодные бунты. А в это время французы и бельгийцы на Западе пользовались ситуацией, чтобы стимулировать сепаратистское движение, которое, впрочем, вскоре заглохло по причине собственной бесперспективности. Казалось, что основанная четыре года назад на антагонизмах и с огромным трудом выжившая республика находится уже на пороге краха.

Свою вновь обретённую самоуверенность Гитлер продемонстрировал весьма вызывающим и рискованным жестом – он вышел из национального единого фронта и пригрозил своим опешившим сторонникам, что исключит из НСДАП всякого, кто будет активно участвовать в сопротивлении Франции; были случаи, что он и выполнял эту угрозу. «Если они ещё не усекли, что грёзы о примирении – это наша смерть, то им ничем не поможешь», – парировал он все сомнения[376 - По донесению от 16 января 1923 года о речи Гитлера в кафе «Ноймайер», см.: Schubert G. Op. cit. S. 198. Об отдельных исключениях из партии сообщил Отто Штрассер, см.: Maser W. Fruehgeschichte, S. 368 f.]. Конечно, он заранее знал, какие проблемы возникнут в результате этого его решения, но как собственная интуиция, так и тактические соображения требовали от него, чтобы его партия не затерялась в ряду многих других объединений – рядом с буржуазными союзами, марксистами, евреями – в анонимности широкого национального сопротивления. И как он боялся, что борьба за Рур объединит народ вокруг правительства и укрепит режим, то так же и надеялся использовать возникший в результате его интриг хаос для своих далеко идущих путчистских замыслов. «Пока нация не сметёт убийц внутри своих границ, – писал он в „Фелькишер беобахтер“, – успех вовне невозможен. В то время, как устно и письменно направляются протесты Франции, истинный смертельный враг немецкого народа затаился внутри собственных стен». С характерной последовательностью, вопреки всем нападкам и даже вопреки подавляющему авторитету Людендорфа, он настаивал на своём требовании, заключавшемся в том, что сначала следует рассчитаться с внутренним врагом. Когда главнокомандующий вооружёнными силами генерал фон Сект, беседуя с Гитлером в начале марта, спросил, присоединится ли Гитлер со своими сторонниками в случае перехода к активному сопротивлению к рейхсверу, то получил недвусмысленный ответ, что сперва нужно сбросить правительство. И представителю канцлера Куно он тоже четырнадцать дней спустя заявил, что сперва следует покончить с внутренним врагом. «Надо призывать не „долой Францию“, а долой предателей отечества, долой ноябрьских преступников!»[377 - Heiden К. Geschichte, S. 113. О беседе Гитлера с фон Сектом см.: Meier-Welcker H. Seeckt, S. 363 f., там же приводятся и другие подробности; о втором упомянутом разговоре см.: Roehm E. Op. cit. S. 169.]

Поведение Гитлера очень часто интерпретируется как свидетельство его беспринципности и бессовестности. Однако та решимость, с которой он пошёл на опасность выставления себя в непопулярном двойном свете, указывает скорее на то, что именно его принципы и не позволяли ему иного выбора, да и сам он потом считал то решение одним из ключевых в своей жизни. Партнёры и покровители его восхождения, знать и руководители консервативного лагеря будут постоянно считать его одним из своих и, видя в нём в первую очередь национального деятеля, наперебой стараться заручиться его близостью. Однако уже первое политическое решение Гитлера, выходившее за локальные рамки, дезавуировало все эти псевдодружбы – от Кара до Папена – и недвусмысленно выявило, что, будучи поставлен перед выбором, он ведёт себя как истинный революционер – без каких-либо увёрток он отдал предпочтение позиции революционной, а не национальной. Так же будет он поступать и в последующие годы, а в 1930 году даже заявит, что в случае нападения поляков он предпочёл бы временно пожертвовать Восточной Пруссией и Силезией, чем встать в ряды защитников существующего режима[378 - См.: Vogelsang Th. Reichswehr, Staat und NSDAP, S. 118, а также: Krebs A. Tendenzen und Gestalten, S. 121 f.]. Правда, он заявит также, что стал бы презирать себя, если бы «в момент конфликта не почувствовал себя в первую очередь немцем»; но на деле он, в противоположность своим возбуждённым приверженцам, действовал хладнокровно и последовательно, отнюдь не руководствуясь в своей тактике собственными патриотическими тирадами, и, перейдя в атаку, высмеивал как пассивное сопротивление, которое хотело «бить баклуши и добить» противника, так и тех, кто собирался актами саботажа поставить Францию на колени. «Чем была бы сегодня Франция, – восклицал он, – если бы в Германии не было интернационалистов, а были бы, только национал-социалисты! И даже если бы сначала мы не имели ничего, кроме наших кулаков! Но если бы шестьдесят миллионов человек были одержимы единой волей – быть фанатичными националистами, то из кулака выковалось бы оружие»[379 - Boepple E. Op. cit. S. 65; Heiden K. Geschichte, S. 112; Domarus M. Op. cit. S., 580 (Интервью Гитлера Бертрану де Жювенелю).]. В этой фразе – весь Гитлер: рациональная посылка, приумноженная чудовищным заклинанием воли, а в глубине – стимулирующее видение. Нет никакого сомнения в том, что стремление дать отпор было у Гитлера нисколько не слабее, чем у всех других сил и партий; не факт сопротивления как таковой, а то обстоятельство, что сопротивление носило пассивный характер, то есть было полусопротивлением, и побудило его наряду с упомянутыми причинами, к отказу от него. За этим стояло убеждение, что последовательную и успешную внешнюю политику можно проводить только тогда, когда есть опора на сплочённую и по-революционному объединённую нацию; это был – полярно всей немецкой политической традиции – своего рода примат внутренней политики, наметившийся впервые в его письме из действующей армии в феврале 1915 года и остававшийся его максимой вплоть до полного завоевания власти. Когда обозначился принесённый пассивным сопротивлением ущерб, и Гитлер своим мелодраматическим внутренним взором уже видел предстоящий новый крах Германии и отделение Рурской области, он в одной из своих страстных речей рисует для правительства картину истинного сопротивления и как бы предваряет здесь свой приказ в марте 1945 года о проведении операции «Выжженная земля»:

«Что из того, если в катастрофе нашего времени погибнут промышленные сооружения? Доменные печи могут быть разрушены, угольные шахты затоплены, пусть превратятся в пепелища дома – только бы после всего этого поднялся народ, сильный, непоколебимый, готовый идти до конца! Ведь если вновь поднимется немецкий народ, тогда вновь поднимется и всё остальное. Но если все это останется стоять, а народ погибнет от внутреннего разложения, то дымовые трубы, заводы и моря домов – это же будет не чем иным, как могильными камнями этого народа! Рурская область должна была бы стать немецкой Москвой! Мы должны были бы доказать, что немецкий народ 1923 года – это уже не тот народ, что в 1919 году… Обесчещенный и опозоренный народ теперь снова стал народом героев! За полыхающим Руром такой народ организовал бы сопротивление не на жизнь, а на смерть. Если бы действовали так, то Франция заколебалась бы делать следующий шаг… Взрываются печь за печью, мост за мостом! Германия просыпается! Армия Франции не позволила бы гнать себя в ужасы такого светопреставления! Клянусь Богом, наше положение было бы иным!»[380 - Boepple E. Op. cit. S. 75.]