Герман и Доротея

Жизнь он познал глубоко, разглядел ее скрытые нужды
И, просветленный высоким значеньем Святого писанья
(Этим ключом к помышленьям и судьбам существ человечьих),
Также изрядно знал и лучшие книги мирские, –
Он-то и молвил: «Не слишком суров я к стремленьям невинным,
Коими добрая матерь-природа людей наделила:
Разуму и пониманью порой нелегко подступиться
К сути вещей, до которой доходим наитьем счастливым;
Если бы не любопытство с его притягательной силой,
Разве б открыл человек чудесное соотношенье
Разных частей мирозданья? Сначала он к новому рвется,
После –  полезного ищет с прилежностью неутомимой
И, наконец, приходит к добру, свой дух возвышая.
В юности спутник веселый –  беспечность –  пред ним заслоняет
Близящуюся опасность, врачует любые недуги,
Ранам несет исцеленье, лишь горе от сердца отляжет.
Ясно, того предпочтешь, кто сумел в дальнейшие годы
Этой веселости духа разумное дать постоянство
И к своему неослабно стремиться в счастье и в бедах,
Горечь утрат возмещая вовек нескудеющим благом».
Пастора мягко прервала, томясь нетерпеньем, хозяйка:
«Что там видали –  скажите? Об этом узнать я хотела!»
«Трудно мне будет, –  ответил с внушительной миной аптекарь, –
После того, что я видел, вернуться к веселости прежней,
Разве кто сможет поведать о разнообразных мытарствах?
Мы еще в дол не спустились, как стала видна в отдаленье
Пыль над проселком. Чредой от холма до холма бесконечно
Фуры тянулись. В пыли ничего различить не могли мы.
Только достигнув дороги, впродо?ль прорезавшей долину, –
В гуще возов и людей мятущихся мы очутились.
Много еще перед нами прошло горемык бесприютных,
Здесь-то мы и узнали, как тяжко и горько изгнанье
И до чего хорошо сознавать, что жизнь уцелела.
Больно было, друзья, смотреть на скарб всевозможный.
В доме его не приметишь, затем что добрый хозяин
Все порасставит умело да с толком, чтоб каждая мелочь
Сразу была на виду, –  все будет на пользу, сгодится, –
Нынче, любуйся, все это нагромождено на подводы,
Без толку, как приведется, накидано в бегстве поспешном!
Шкаф, а на нем решето с шерстяным одеялом в соседстве.
Выпер матрац из корыта, а зеркало под простынею.
Ах! Как мы видели это лет двадцать назад на пожаре:
Страх до того людей лишает ума, что нередко
Ценное бросят они, а безделицу из дому тащат.
Так же, глядишь, и теперь с неразумным усердием люди
Всякую рухлядь везут, лишь коней да волов утруждая:
Бревна гнилые да бочки, насесты для кур и кастрюли…
Женщины и ребятишки плетутся, под ношей сгибаясь,
Тащат узлы, кадушки, набитые хламом ненужным.
Да, человеку трудненько с последним добром расставаться.
Так, в беспорядке, в смятенье, дорогой знойной и пыльной,
Длинный тащился обоз: одни, на заморенных клячах,
Ехать шажком норовят, другие коней понукают.
Вдруг мы услышали вопли детей и женщин теснимых,
Рев и мычанье скота, вперемежку с лаем собачьим,
Охи и стоны больных, мольбы стариков, что высоко
Поверху всяческой клади мотались на жестких матрацах.
Ибо, свернув с колеи, телега в обочину ткнулась,
Резко скрипя колесом; накренилась вдруг и в канаву
Рухнула. В этот же миг людей, закричавших от страху,
Всех на дорогу швырнуло, но, к счастью, никто не убился, –
Вслед сундуки повалились, но ближе к подводам упали.
Впрямь показаться могло свидетелям дела такого,
Что горемычных бедняг сундуки и шкафы передавят.
Так-то сломалась подвода и на поле люди лежали,
Но прямиком остальные свой путь продолжали поспешно,
Общим потоком влекомы и лишь о себе помышляя.
Кинулись мы на подмогу –  и видим: больные и старцы,
Те, для которых и дома страдания долгие были
Невыносимы, стеная, лежат на земле распростерты,
На солнцепеке полдневном, в сухой удушливой пыли».
Тронутый речью такой, отвечал сердобольный хозяин:
«Хоть бы их Герман нашел и помог им платьем и пищей.
Я б не хотел их видеть. Мне тяжко быть зрителем горя.
Только прослышав о нем, мы растрогались и, не помедлив,
Малую лепту от наших излишков отправили, чтобы
Помощь подать хоть немногим и этим себя успокоить.
Но для чего воскрешать картины печальные? Разве
Страх иль забота подчас и так не терзают нам душу?
Мне же такая напасть и самого зла ненавистней.
В комнату заднюю лучше пройдем, там, кстати, прохладно,
Солнце там не гостит и жарища сквозь плотные стены
Не проникает нисколько, а матушка полную чарку
Сорокалетнего нам принесет, чтоб забыться могли мы.
Здесь не успеешь и выпить, как мухи обсядут стаканы».
И удалились они и прохладой себя усладили.
Вот принесла им хозяйка вина стародавнего в темной
И засмоленной бутылке на цинковом круглом подносе,
Зеленоватые рюмки, в которых ренвейн золотится.
Чинно уселись втроем они за коричневый, прочный
Отполированный стол, приросший ножками к полу.
Звякнули рюмками тотчас сердечный хозяин и пастор,
Только аптекарь сидел, склонившись в раздумье глубоком.
И обратился к нему хозяин с приветливым словом:

«Ну-ка, сосед, отхлебни. Покуда нас от несчастья
Бог бережет и в своем милосердии не покидает.
Всяк согласится, что с дней приснопамятной кары господней,
Испепелившей наш город, к нам был благосклонен всевышний;
Нас он берег неустанно, как мы охраняем от порчи