Мы кажемся…

За неделю до того, как Шурка ушёл насовсем, он позвонил и начал задавать вопросы о людях из нашего общего прошлого. Предупредительно хохоча друг другу в ухо, говорили о ерунде, хотя в самом деле просто проверяли, прежние ли мы, вместе ли, не обманула ли нас юность, с теми ли свела… Уверившись, что всё на своих местах, договорились, что я приеду, позавтракаем вместе.

– Ты, знаешь, только не очень рано, ладно? А то я сплю долго, ибо ложусь поздно, рано утром!

– Ладно, Шурка, спи, – согласилась я, нажала «отбой» и заплакала…

Через три дня после того, что случилось, на подоконник прилетел птенец и пробыл там с вечера до утра. Птенец хромал, на ту же ногу, что и Шурка.

* Теперь я точно знаю – это был он.

Цвет счастья

Юный дрозд купается на мелком месте. Листья кувшинки сложились широкими ступенями. Ножки птенца скользят и разъезжаются по ним. В порывах всплесков видны чисто вымытые розовые пяточки и белые ноготки. Ему и боязно свалиться в глубину, и весело от прохлады, и томит нега от солнышка, что успевает согреть водичку…

До чего ж хорошо! Так в детстве оно всё славно, коли так. Всё неосознанное, милое, – тоже оттуда. Лоскут музыкальных фраз и кисея аромата, послевкусие или сочетание цветов, шорох карандаша по бумаге, длинные крошки резинки, подмявшие собой неловкий рисунок, который был так хорош, пока не переступил порог блистающего мира фантазии, не тронул шершавую щёку альбомного листа.

– Ой! Тётя! Тётечка! Спасибо!!! – Я не верил своим глазам, – в двух прозрачных коробках передо мной лежали дивный пенал коричневой кожи на замочке и набор пузатых фломастеров, будто бы выпавших из-за рамки рисованного мультфильма или сказки. Пенал был полон: ручки, карандаши, ластик со сладким запахом пенки вишнёвого варенья, прозрачная линейка. А крепкий дух фломастеров мог заменить собой прогулку в парке, или детский киносеанс, или даже новую книжку. Прогулка и перечисленное после скоро закончились бы, а подле этих дивных фломастеров любая радость казалась поистине бесконечной.

– Смотри, как их правильно раскладывать, – привычно легко учила меня тётя, – Каждый охотник желает знать, где сидит фазан.

– А что это за считалочка, тётечка? – сияя спрашивал я, и внимал продолжению её рассказа:

– А смотри-ка сюда, видишь, – слово «каждый» начинается с буквы «ка», так же, как и красный цвет, поэтому мы его кладём первым, затем идут оранжевый, жёлтый…

– Здорово! Знаю! Понял! Потом зелёный, голубой, синий и фиолетовый! Правильно же?!

– Правильно, – отвечает тётя и интересуется, какой цвет мне нравится больше других.

Я отвечаю, почти не думая:

– Синий! Голубой!

– Да? – Озабоченно оглядывая племянника переспрашивает она. – А почему не красный или зелёный? Нет, синий и голубой тоже красивые цвета, но всё же…

Немного подумав, я говорю о том, что мне нравится голубое небо и синее море, и что, когда я вижу и то, и другое, мне становится спокойно…

– …и я чувствую себя счастливым! – Добавляю я, смущаясь немного.

Тётя обнимает меня крепче, чем обычно, и я понимаю, что ей вдруг стало меня из-за чего-то жаль. В попытке доискаться причин, с тревогой заглядываю ей в глаза:

– Тётечка! Я что-то не так сказал?

– Нет-нет, ты всё сказал правильно, да и не могло быть тут неверного ответа. Он таков, каков есть, хотя я.… я бы пожелала тебе полюбить и другие цвета.

Много позже я узнал о том, что синий и голубой нравится тем малышам, которые не чувствуют маминой любви. Это не значит, что её нет, просто они не слышат её ни сердцем, не ушами, не умеют понять той степени приязни, которую не может высказать им мать, вследствие ли чрезмерной озабоченности или строгой, полной боли и страха ответственности за них.

Цвет счастья. У каждого он свой. У птенца дрозда – зелёный, в тон надёжного листа кувшинки, а у меня же – по-прежнему голубой, под цвет высоких стройных небес, что смотрятся в старинные зеркала морей, обратная сторона которых всегда волниста и черна.

Надежда

Вечер.

Барабанная дробь… И в манеж, приветственно подняв правую руку вбегает она. Мне, неуклюжей и громоздкой, с горами мяса вместо ног и неприличным жирком на том месте, где у других девиц талия, неловко, но любопытно наблюдать за девушкой, уменьшенная до дюйма копия которой давно восхищается свет.

Эх, где ж теперь искать Герцога[1 - Владимир Евсеевич Герцог – неповторимый гениальный шпрехшталмейстер], чтобы он, с искомой степенью важности, окутав торжественной волной завораживающего тембра почтеннейшую публику, передал ей своё волнение и сдержанно возвестил двумя простыми, на первый взгляд, словами:

– Воздушная… гимнастика…

И столь воздуха в этом, вдоволь изящества, лёгкости…

Прислушиваясь ко вздохам людей, быть может, впервые в жизни позабывших себя, я чувствую, как горячие слёзы стекают по холодным щекам. Мне не видно, но знаю – как там, наверху, – от натуги похрустывает челюсть, и, через подушку мозоли на затылке, до красноты в глазах ноет лоб. Нелегко стенать с равнодушным лицом. И радостно от пробудившегося в зрителях сострадания, из-за которого утирают они покрывшиеся внезапной испариной лбы, не шутя волнуясь о сияющей оперением птице, угнездившейся под куполом, на потеху им.

Впрочем, не доставляя никому удовольствия заметить своей боли, она складывает тонкие губы в привычный бант улыбки, что, срываясь с уст лепестками, непривычно искренна. Её взгляд вызывающ и доверху полон куража, без которого с манежа не уйти живым. Она умеет держать в руках не только себя, а буквально сомкнув челюсти округ обёрнутого кожей зубника, ещё и партнёров, семью, друзей.

Утро.

– Ты знаешь, у тебя тяжёлый характер.

– Знаю, зато я лёгкая на подъём! – Улыбается она, обнажая задорные зубки.

– Удивительно, как это они у тебя ещё целы, – восхищаюсь я, и она, поддавая жару, смеётся чуть ярче:

– Ну, дык! Потому что! Ешь, давай, остынет!

– А ты?

– Ты уже с тренировки, а я только что встала.

Я строю потешную жалостливую рожицу, и она прекращает надрывный хохот. На лице становятся заметны грустные глаза, красивый лучик морщинки у левого глаза, два похожих у правого:

– Ладно, я кофе с тобой попью.

Мы сидим, вяло обсуждаем многочисленные пустяки, и молчим о немногих важных вещах. Чего попусту трепать то, что дорого?

– Ты – моя совесть. – Фраза, обронённая ею однажды, тот булинь[2 - Беседочный морской узел, который никогда не затягивается "намертво", не портит трос, никогда не скользит вдоль троса, сам не развязывается и легко делает это, если нужно.], который, в отличие от очевидного, не развязать.

Птицы перелетают полукружиями с ветки на ветку, невидимые миру лонжи удерживают их от падения, раскрываются ветром складки плаща крыл, туго растягивая строчки, так что видны расшатанные махами перьевые сумки.

Легко и радостно глядеть на птиц снизу, задрав голову, а как им там одним, в вышине?..

Геккон

Ночь, наряжаясь, прицепляла орден месяца то там, то сям, но никак не могла отыскать ему места. Куда его не приставь – везде он был сиятелен и всюду хорош, по любую из сторон океана, разумеется, если судить про него по-человечески.

Поигрывая перстнями присосок, гекконы глядели на мою возню в огороде. Белое полотно забора удачно оттеняло их зелёные трико. Задолго доныне махнув рукой на то, что соседи вновь сочтут меня сумасшедшей, я сердечно здороваюсь с ящерками и те, давно зная меня и по голосу, и в лицо, дружно кивают в ответ:

– Здравствуйте, мои хорошие! Здравствуйте!

Осматриваю всю компанию. Гекконы прожорливы, запасливы и от того широкие, гладкие от чрезмерной сытости их хвосты округлы и на вид как бы подбиты ватой. Дутые полированные бусины глаз также полны, – интереса к жизни и азарта к её течению. Спустившись к моим ногам, где на широких листьях травы скопилась роса, гекконы с жадностию пьют, спокойно снося моё деликатное, но не скрытное присутствие. Я занимаюсь своими делами, ящерки своими. Единственная предосторожность – смотрю себе под ноги с большим противу обычного тщанием, чтобы не наступить на геккона ненароком. И вдруг замечаю, что один из них как бы в плену прозрачной пелены, будто в лаке плаща. Озираясь, время от времени ящерка дотрагивается до спины языком, словно пытается сдёрнуть с себя лишнее.