Отсебятина

Преданность

Размеренным, но скорым шагом я шёл мимо сидящих на низких стульчиках цветочниц у ворот погоста, выбирая, у кого из них купить букет. Мои регулярные визиты в это скорбное место, как оказалось, не остались незамеченными, и это стало понятно по тому, как одна из женщин, сидящая по соседству с той, у которой я в тот раз купил цветы, подозвала меня и шепнула:

– Спасибо вам!

– За что?! – Изумился я. – Ведь нынче мне пришлось выбрать не из вашего гербария.

– А так. – Уклончиво кивнула головой женщина, но мгновение подумав, всё же добавила, – За то, что вы есть.

По всему было видно, что она не сразу решилась высказаться, а теперь отчего-то набралась смелости.

Дабы не кофузить и не углубляться в расспросы, я чуть приподнял шляпу поблагодарить. а заодно и откланяться, но по выражениям лиц сотоварок женщины сообразил, что те очевидно солидарны с нею, и с пониманием, а то и сострадая относятся к моему постоянству.

Я навещал родных и близких через день, невзирая на погоду. Менял воду в вазах, ставил или сажал семена цветов, красил ограды, сметал листву и смывал пыль с надгробий. Но в той преданности, верности не было какой-то особой моей заслуги. Жизнь сложилась так, что кроме как сюда, больше некуда было идти. Так случилось, что меня никто и нигде не ждал. За всеми, кто мог открыть мне двери, она уже закрылась в последний раз.

Друзья детства, однокашники, учителя, родители, сестра, брат и та, невенчанная, но богом данная, с которой без малого шесть десятков лет бок о бок, в горе и в радости, тоже заставила плакать об себе вечно.

Повидавшись со всеми, потрудившись, дабы не остался без догляду или в запустении ни один из тех, о ком я помнил, а заодно и те, неведомые, покинутые давно по соседству с ними, я шёл потихоньку мимо чужих, но знакомых уже людей, по известным улицам, полных новыми людьми, в дом, заполненный одними лишь воспоминаниями и сожалениями о том, что можно было бы прожить жизнь как-то иначе, да просочилась она водой сквозь песок суеты, не оставив никакого заметного следа.

Разве что те цветочницы у ворот, извечные свидетели чужого горя, расскажут кому о странном старике, что ходил некогда на погост, ровно на службу и в жару, и в слякоть, отбиваясь от сытых собак и вороватых белок, коих много бывает обыкновенно в эдаких местах.

Подлунное

Луна глядела на землю сквозь глазок, что оттёрла в заиндевелом от облаков окне неба. Не то, чтобы она взаправду интересовалась, что делается там, внизу, но скорее по причине вечной на все времена скуки привыкшего к своему делу кустаря. Он, безусловно, по-своему хорош, тачает ровно, крепко, так что не отыщешь, к чему придраться, да всё равно – не хватает неуловимого пустяка, какой-то малости, словно бы делалось дело без души, одним лишь старанием и опытностью. Ну, и это не показалось бы бедой, коли б не с чем было сравнить. А ведь и есть!

Рассердившись на луну всерьёз, кружил над лесом ворон. Взывал не как всегда, а будто с надрывом, летал не попросту, не мерно, но изогнув каждое крыло на манер латинского паруса, что выручало его, давало фору противу ветра, пособляло быть к нему круче прочих.

И чего он, кажется, всполошился, но кому, как не ворону ведомы прелести родных мест. Ссорился он из-за них с пришлыми, да перелётными. Те ему курлыкивали про сине-зелёные моря, а он им про реки, что от того голубы, что небо отражается в зеркале их вод.

– Ну, а коли заволокло всё тучками, каковы те твои реки! – Смеялись спорщики.

– Смурны. – Хмурился, подобно небесам, ворон. – Ибо негоже им погрязать в веселии, коли другим не до них.

Пожимали плечами те крикуны, кивали на недомыслие, либо дурной характер, но перечить ворону не решались, – характерная он птица, коли что ему поперёк – спуску не даст.

Так и взирала луна на землю сквозь прореху облаков, покуда не соскучилась, да не выкатилась непечёным, сырым колобком на противень горизонта, где ей, собственно, и место. Дабы делом была занята, а не подглядом за теми, кому ни собой заняться, ни по сторонам-то осмотреться недосуг.

История

– Ты знаешь, что Чехов наш родственник?

– Да ладно вам, дядя… Антоша? Мало нам маршала Василевского, так ещё этот…

– Не любишь его?

– Как можно! Что вы! Напротив! Обожаю! Только отчего ж раньше-то было не сказать…

Перебирая мысленно фамилии своих пращуров, восхищаюсь их величием.

Имена некоторых с детства. О них говорили, не отстранённо, не с завистью, как это бывает, коли говорят о чужих, но по-родственному, с понятным обожанием, кровной сопричастностью, а подчас и с недоумённым «откуда что взялось». Скучая об них, не приписывали лишнего, но пестовали всякое малое, оборачивая во всё новые подробности, как подарки, что ждут своего часа под Рождественской елью.

– Видишь, эту игрушку мне братик привёз. – Не скрывая слёз указывала бабушка на оттянутую новогодним украшением ветку пушистой сосенки.

– Красивая..

– Да… – Вздыхает бабушка.

– А когда, бабуль?

– Давно. Он из семинарии приезжал к нам на каникулы и на Рождество, и на Пасху.

– А теперь чего ж не едет?! Давай, позовём! – Загодя принимался радоваться я тому, что к уже известной мне многочисленной родне прибавится ещё один, несомненно замечательный родственник.

– Нельзя. – Хмурится бабушка.

– Отчего ж?! – Начинаю суетиться я. – Давай, открытку ему напишем!

– В другой раз. – Отказывается бабушка, рассеянно гладит меня по голове и подталкивает легонько в сторону кухни. – Пойдём-ка лучше пирожки лепить.

И я тотчас, без лишних разговоров, догадываюсь, что мы не напишем этому бабушкиному брату ни нынче, ни после. И что за этим сокрыта ещё одна семейная тайна, которую унесёт в могилу сперва тот самый брат, а после уж, нарыдавшись втихомолку, и моя бабушка.

Покуда я был мал, взрослые при мне говорили свободно, надеясь на свойственное возрасту неумение связать события промеж собой. Однако мать, расстаралась образовать меня как можно раньше, и столь преуспела в этом, что я начал задавать взрослым неудобные вопросы, от которых те подчас впадали в ужас или уныние, да начинали прятать подальше от меня карточки, табели и прочие свидетельства минувшего. Сожжённая в тяжёлой хрустальной пепельнице метрика бабушки оказалась не единственным документом, кой был проворно принят из моих рук.

– Успел прочесть? – Глядя мне прямо в глаза спросила тогда бабушка.

– Успел! – Радостно ответствовал я, и собирался уж было зачитать вслух то, что запомнилось, по обыкновению, с первого же раза наизусть, как бабушка прикрыла мне рот рукой:

– Ну и молчи. Забудь.

Ага, легко сказать – позабудь. Да и зачем, кому в угоду стирать из памяти прошлое своей семьи?! Его нужно лелеять в саду самости, и за это не должно быть совестно, ибо история рода сплетена с корнями, что держат почву Родины. И они сильны друг другом, а не сами по себе.

– Мам, расскажи мне про…

– Зачем тебе? Занимайся собой.

– Ну, как же так…

Я хочу знать поимённо тех, чья кровь течёт в моих венах, но не из желания, почивая на лаврах предков, катится в своё неведомое будущее, как в золотой карете. Это не в шутку волнует меня, заставляет прислушиваться к трепету вечности и в память о пра-пра, вести себя подобающе. И, честное слово, верное знание о них с младых ногтей, помогло бы избежать многих ошибок, я бы уж постарался, дабы не ронять в слякоть вместе с собой всех, причастных к сегодняшнему дню.

Боль…

Утренние звёзды ранят небосвод острыми, холодными лучами, но он не пеняет им на то, терпит ради красы. Так истязают свою плоть девицы, для мнимой прелести и хрупкости, дабы разбилось после не одно судно о берега их разборчивости, либо неприступности.

Лес в эту пору скромен и тих. Дела и недосуги прежней ночи отложены до следующей, за беспокоем целого дня про них можно не рассуждать, забота сама себя найдёт. А покуда, прижавши свалявшиеся на затылке космы ветвей к стволам, любуется лес не мигая на сияние звёзд. Не ожидая от них увядания, следит за тем, как блекнут они, линяют, и в некий неясный миг, что мельче взмаха ресниц, исчезают вовсе. Как и не было их, тех звёзд. Наваждение, не меньше. Вот уж, – сказать кому, чем был занят, обнаружишь в себе чудака, промолчишь, затаишься. – истреплешься томлением. Лучшее в том – забыться делом, а мечты, как и счастие, сторонятся многолюдья.

Ну и примется лес за шум, шелест и шорохи, захрустит, шагая широко, хворостом. Прислушается с приятностию к приготовлениям дятла, что конопатит щели коры не для тепла, а для умягчения суровости древесного нрава[3 - осенью дятел вносит споры гриба в трещины коры, чтобы та сделалась губчатой, мягкой для обработки]. Про весну хлопочет птица, не об зиме печётся, как её пережить, там уж всё загодя готово: и дупло, и полог, и мшалые[4 - обросший мхом] подушки.

Обернётся вокруг лес, да ну как ветер за руки хватать, – удержать подле хочет, собой похвастать, умениями чужими, ровно собственными. Ветру-то что, – он и задержится, не побрезгает обществом со вниманием.