После его слов молчание тянулось ещё некоторое время.
– А он тут кто? – тяжело спросил Митрофан.
– Не узнаешь штоль? – весело поддержал Ионыч – Это же дед Яков! Мы с ним тут быт обустраиваем, как видишь. Вот как эти пришли, так он у меня и схоронился, кхе-кхе. Его хату-то подожгли и его искать начали, а энтот черт хитрый еврюга, в лес сбежал, а потом ко мне в подвал. До сих пор дивлюсь как его мать не заметила. Видимо, немцы всех на строй вызывали, а он в этот момент и пролез.
Дядя Ионыч говорил быстро и резко. Ироничное отношение к трагедии его сожителя вызывало у меня раздражение. Но Ване, судя по всему, его манера рассказывать понравилась. Он осмелел и даже вышел из-за папкиной спины. Начал ходить, осматриваться.
Митрофан продолжил:
– Дядя Яков что ли?
– О, смотри, помнишь. Как забыть дядю Якова, кхе-кхе – он улыбающемся глазами посмотрел на старика, который, казалось, был совсем в другом мире.
– Он слабоумный? – спросил я.
Митрофан сердито посмотрел на меня. Я и сам бы себя одернул.
– Хороший вопрос, кхе-кхе. Может быть, и слабоумный. Да, наверное, все-таки спятил. Слабоумными рождаются, а этот стал, – ответил Ионыч.
– Ну чего ты вокруг да около! – рассердился Митрофан, – Рассказывай, что с ним.
Ионыч теми же веселыми глазами посмотрел на Ванюшу.
– Да, а черт его знает, можно ли при ребетне такое…
– Ты чего интригу тут напускаешь? – сказал Митрофан уже на повышенных тонах, – Пускай слушают, пускай знают! Я это прожил! Я это выплакал! Я с этим живу! А они пускай слушают! Слушают, помнят и знают, кто такая эта сука-война, что из человека бревно сделала!
Митрофаныч говорил отчетливо и пафосно. Даже сейчас, вспоминая его речь, у меня бегут мурашки. Настолько он красиво сказал.
– Ну, пеняй на себя! – хитро сказал Ионыч.
Но Митрофан и жилкой не дернулся. Он посадил Ванюшу себе на колени и по бычьему уставился на Ионыча.
– Не знаю, помнишь ты или нет, – начал Ионыч, – но в нашем селе как-то объявился один поляк.
– Бжержинский вроде. Моя мама ему первое время помогала
– Да все ему помогали! Он с матерью, больной змеюкой, сюда мигрировал. После раздела Поляции обжился у Яши и все ныл и ныл, какие советы сволочи. Причем язык то плохо знал, все свои ляшские словечки использовал. Черт одним словом. Но все ему сочувствовали, и он всех полюбил, насколько могло полюбить его гнусное сердце.
Ну так вот. Жил он у Яши. А у Яши, как ты помнишь, два дитятка было. Степан и Лиза. Этот хитрюга специально их русскими именами назвал, чтоб не дразнили еврейчиками, как его в царскую бытность. Так вот. Полюбили этого Бже…, в общем, черта, кхе-кхе, ребятишки. Степан даже уроки у него брал по ляшскому. Так жил он у них, пока не построил себе избу рядом с Яковской.
А потом война началась. Тебя то быстро за шкирку. Твоего папашу на фронт, а меня в подвал. Так и встретили немчуру, кхе-кхе. Первое время было смирно. Кто-то даже думал, что и бояться их нечего. Один отряд приходит, побалуется, кур постреляет и пойдет. Потом другой, и так по кругу. Надолго они не задерживались. С нами даже не разговаривали. Обустроятся у кого-то и сидят. А ты если не дурак, то и бояться тебе нечего. Будь смирен и не тронут тебя, кхе-кхе.
Когда Ионыч стал рассказывать про начало войны, из ниоткуда вдруг появились жители деревни. Митрофан и Ваня во все уши внимали Ионычу и не замечали их. Но я заметил. Теперь у меня появилась возможность разглядеть их, что называется, в статике. Преимущественно это были бабки. Они занимали весь первый ряд. Мужики позади них. Кто-то тихо перешептывался, а кто-то все своё внимание обращал на Ионыча. Но что точно всех роднило, так это хмель. Каждый, кто зашел в хату, был под чем-то. Кто-то даже позволил себе закурить в помещении.
– Так вот, когда ситуация стала накаляться, немчура уже перестала меняться каждую неделю. Весь ужас и начался. Мне мать даже не всегда еду могла принести. Я нервничал. К ней постоянно эти черти заходили и расспрашивали. Расспрашивали о всех, кто здесь есть. А она, глупая старуха, что им скажет? Она все думает, что они за мной пришли и в слезы. Они покрутятся-покрутятся, на своем похлопочут и уйдут. Даже не обыскивали ни разу. Других-то обыскивали. До сих пор не пойму, как меня никто из наших не сдал, кхе-кхе. Так вот, не трогали только три дома: наш, ляха и Якова. Он назвался им каким-то прусским именем, и они про него и забыли. Якова все уважали, семью его уважали, поэтому не сдавали. Матери у них давно не было. Он один всех воспитывал. Утром на работу ходил, немцы гнали, а дети дома сидели. А точнее Лизонька, девочка, дома сидит, по дому дела делает. А вот Степан к Бжежинскому ходил ляшскому учиться. Вот его этот Бжежинский и полюбил. Говорил, что вместе с собой его в Поляцию заберет. Должность ему даст секретарскую. Будет ему Европу помогать отстраивать. А немцы этого черта своей шестеркой сделали. Мне мать все передавала, про его сношения рассказывала. Ночью еду передаст, а сама письма пишет. Мол, вот как кто живет. Полицаем, короче, стал. Якову не понравилось, что его сынишка в эти черти подался, но он смолчал. Думал, что немцы-то, дай бог, уйдут. Тогда-то он Степку и прижучит. А пока он за Лизой ухаживать будет. Лиза – золотая девочка. Всей деревни поможет, все сделает. Если дома её нет, знай, помогает кому-то. Все её любили и уважали. Маленькая была, хоть и шестнадцать ей было. Не росла словно. Ко мне иногда в подвал зайдет, (мама её любила, потому и впускала меня навестить) а у неё бугорки как антоновки. А красавица…. Так вот, стало хуже, но пока терпимо. Совсем плохо стало, когда партизаны появились. Вот тут хоть в петлю лезь. Немцы озверели. Первые смерти пошли. Мальчишку какого-то поймали с пистолетом. Мальчуган хотел офицера застрелить. Пытали его чего-то, да ничего не узнали. Так и повесили на главной улице. Он не местный был, поэтому бабы поохали и забыли. А вот через неделю они начали уже дома выламывать, пока мужиков нет. Зайдут, обыщут, баб расспросят и уйдут. Мужики потом приходят и всей семьей плачут. Скоро ясно стало, что Бжежинский наводки даёт. Степан с ним ходит, а тот в белой повязке – полицай. Важный, как индюк. И Степан себе такую же сделал. С ним в патруль ходил.