В дебрях Кара-Бумбы
После таких мыслей он почувствовал себя и впрямь бесстрашным человеком.
– Сейчас пойдём ко мне, – говорил Лёва. – У меня тоже все ушли. Возьмём молоток и – чик-чик – разом всё обделаем. А из запала свисток милицейский сделаем…
Припекало. Солнце поднялось уже высоко, и ни одно облачко не закрывало его спокойного сияния. Стояло погожее бабье лето. На сжатых полях стрекотали мириады кузнечиков. В голубом небе, курлыкая, учительской галочкой летели журавли.
Входя в село, ребята засунули снаряды под рубашки. Около нового сруба их окликнул дядя Матвей:
– Эй, что несёте? Огурцы чужие?
– Не! – задорно улыбнулся Лёва. – Не угадали, дядя Матвей.
Когда вошли во двор и заперли за собой калитку, Петя устало присел на скамейку.
– Искупаться бы сходить.
Интерес к снаряду у него уже немного остыл. Всё оказалось простым и обычным. Так можно нести и любой кусок железа.
Лёва тоже порядком устал. До оврага было с километр ходу, а снаряды весили кило по три каждый.
– Пойдём окунёмся, – согласился он. – Только я сначала эти штуки за сарайкой зарою, а ты, хочешь, почисти пылью запал. Блестеть будет…
Зажав между большим пальцем и мизинцем трубочку запала, Петя стал протирать её пылью. После нескольких движений трубочка из ярко-зелёной превратилась в серо-зелёную, потом этот цвет поблёк, и вскоре за оставшимся сизым налётом уже стали проступать жёлтые блестящие царапины. Запал был сделан из латуни.
«А что, если трубочку разрезать ножом и посмотреть, как там устроено», – подумал Петя и вытащил из кармана самодельный складной нож. Положив трубочку на скамейку, он надавил ножом на кончик запала. Трубочка смялась. Петя нажал посильнее, и вдруг что-то огненное, что-то очень страшное ударило ему в лицо, в рот, в уши, разбросало руки и опрокинуло на спину.
Очнулся он через минуту. Боли никакой не было. Только на груди лежал тяжёлый камень и мешал дышать. «Умираю…» – подумал Петя и дико закричал. И сразу кто-то сильный подхватил его, положил на мягкое. Пахнуло сеном, и снова в нос ударил тошнотный запах крови. Издалека донёсся чей-то голос, очень похожий на голос дяди Матвея:
– Ах, сорванцы, что наделали!
Петя ясно различил эти слова, понял, что дядя Матвей подхватил его на руки, но всё это как-то проходило мимо сознания. И только один, вдруг неизвестно откуда надвинувшийся женский голос не давал ему покоя. Этот голос выкрикивал одно и то же:
– Петенька, боже ты мой!.. Петенька!..
– Мальчик, проснись! Уже завтрак!
Тёплая женская рука осторожно поглаживала по плечу. Петя сладко потянулся, выпячивая грудь, поднял веки и… ничего не увидел. Испуганно схватился за глаза и, почувствовав на них повязку, сразу вспомнил вчерашнее.
– Где я? – чуть слышно спросил он.
– В больнице, в больнице! – торопливо ответила женщина. – Не волнуйся. Сейчас завтракать будем.
Петька помолчал. Потом, чётко выговаривая каждое слово, медленно спросил:
– А как же я есть буду? Я же не вижу!
«Не вижу!» У Пети внутри похолодело. Ему нестерпимо захотелось сорвать все повязки и выскочить из этой жуткой темноты. Но руки не повиновались. Он почувствовал, что от ощущения какого-то нарастающего страха у него начинают путаться мысли.
Скорей, скорей заговорить о чём-нибудь. Но вдруг горло сжала спазма. Петя всхлипнул.
– Ну вот, здравствуйте пожалуйста! – с мягкой укоризной сказала женщина. – Лучше раскрывай-ка рот.
Пете в зубы ткнулась ложка. Каша обожгла губы. Петя отдёрнулся и поморщился.
Женщина подула на ложку.
– И что плакать? – сказала она. – Приедет профессор, посмотрит, и тогда станет ясно: плакать или не плакать.
И Петя услыхал, как несколько мужских голосов около него ответило:
– Верно! Верно!
Пете стало веселее. Значит, не он один такой. После завтрака санитарка Фрося взбила подушку, поправила одеяло и вышла. Петя разговорился с соседями по палате. Их было двое: один – Борис Фёдорович, бывший лейтенант (он Пете понравился сразу), другой – старшина Афанасий Дмитриевич. Они были ранены ещё во время войны, но до сих пор не могли избавиться от разных осложнений. Свет они видели, но плохо. Еле-еле различали предметы.
– Ох и лежать же надоело! – как взрослому, признался Пете лейтенант. – Лежишь себе и думаешь: провались бы оно всё пропадом – тоска зелёная. И только одно утешает: не зря пострадал.
– Вам-то что, – вздохнул старшина, – вы-то будете хорошо видеть, а мне-то как придётся – не знаю. Но тоже не робею. Слепой, а жизнь дороже.
Старшина громыхнул спичечным коробком.
– А ты, хлопчик, как пострадал?
Петя почувствовал, как под повязкой вспотели щёки. Ему стало стыдно.
– У меня запал взорвался, – тихо признался он. – Я его ножом разрезал.
– Что, что?! – приподнялся на постели старшина. Под ним зазвенели пружины. – Запал взорвался?!
Голос старшины был злой, нехороший. Петя сжался в комок. Ему показалось, что старшина встаёт с постели и направляется к нему. Он готов был закричать: «Я не виноват! Это меня Лёвка научил!» – но тут в палате скрипнула дверь, и Фрося позвала:
– Мальчик, к профессору, на осмотр!
Петя был рад приходу санитарки. Она такая добрая и ни о чём не расспрашивает.
Пособив надеть халат, Фрося осторожно вывела Петю в коридор. Он впервые шёл вслепую. Он старался представить себе, что играет в жмурки и ничего тут страшного нет, но всё же инстинктивно ступал по-кошачьи, словно перед каждым шагом ожидала яма. В голове вертелся один вопрос: что скажет профессор?
Он не видел, как вошёл в полутёмную комнату с занавешенным окном. Не видел, что его окружили врачи, а перед ним уселся профессор в белой шапочке и в очках, вырезанных в форме полумесяца.
С головы начали снимать повязку. Женский голос докладывал:
– Хлопов Пётр. Одиннадцать лет. Ранен при взрыве запала. Пытался разрезать его ножом. Лёгкий ожог рук и помутнение хрусталика на обоих глазах.
– Ну-с, голубчик, держи голову так.
Петя услыхал старческий голос и почувствовал, как мягкие пальцы приподнимают его за подбородок.
В руках профессора поблёскивал офтальмоскоп – круглое зеркальце на палочке. Жёлтый зайчик, отражённый зеркальцем от маленькой, но яркой лампочки, поплясал у Пети на лице и скатился на правый глаз. Петя зажмурился. Он увидел свет. Правда, он был похож на свет далёкого фонаря в ночи. Фонарь будто под ветром раскачивался из стороны в сторону.
– Замечаешь?
– Замечаю.
– Хорошо видно?
– Нет, мутно.
Профессор долго не отпускал Петю. Он просил то поднять глаза кверху, то опустить вниз, то смотреть в стороны.
Потом, положив руку на плечо, сказал:
– Ну-с, голубчик, будем лечить.
После обеда к Пете пришла мама. Она сидела на краешке постели и гладила его по волосам. Большой кусок пирога Петя жевал молча. Он чувствовал, что между ним и матерью встала какая-то преграда. И эта преграда – он сам, его баловство с запалом. Мама одевала его, кормила, отдавала самые лучшие куски (Петя замечал это!), если он болел – просиживала с ним целые ночи. Да что только не делала мама, чтобы Петя рос красивым и здоровым! А он? А он взял и в одну секунду поломал мамины труды. Ну куда он теперь годен – слепой? Как он сможет помогать маме под старость?..
С матерью Петя простился холодно, хотя ему до слёз было жалко её. Но побороть себя он не мог.
Вечером после отбоя Борис Фёдорович рассказывал сказку. Сказка была про Ивана-царевича и Василису Прекрасную. Лейтенант очень здорово умел менять голоса. Царь Берендей, и Кощей Бессмертный, и Василиса Прекрасная говорили у него по-разному.
Старшина то и дело с азартом перебивал:
– Ну, а дальше что?
В палатной тишине Пете ясно представлялось подземное царство Кощея, такое страшное, с ведьмами, чертями и бушующим огнём. А сам Кощей был просто-напросто скелетом. Такой скелет Петя видел в биологическом кабинете школы. И почти как наяву Петя увидел погоню за Иваном-царевичем. Засыпая, он подумал: «Вот чудно как! Взрослые люди, а рассказывают детские сказки!..»
Сентябрьские погожие дни сменились беспрерывными дождями. Каждое утро Пете закапывали что-то в глаза и шприцем кололи руку. После укола Петя хватался рукой за лоб и, посасывая сквозь зубы воздух, взад-вперёд молча ходил по перевязочной – терпел. Повязка с головы у него была уже снята, но как он ни пытался, поднося к глазу, рассматривать какой-нибудь предмет, увидеть всё равно ничего не мог. А солнце, которое иногда проглядывало сквозь тучи, казалось ему тусклым и расплывшимся.
Между завтраком и обедом, если не крапал дождь, Петя обычно выходил во двор с Борисом Фёдоровичем. Гулять с ним было интересно. Он угощал семечками и часто рассказывал о фронтовой жизни. А ещё они подходили к барану, который щипал траву. Петя со смехом крутил его за рога, а потом давал обнюхивать руки. Мокрый нос барана доверчиво тыкался в ладони.
За эти дни Петя передумал о многом. Его мысли часто останавливались на Лёвке. К нему была лёгкая зависть. Вот он сейчас гуляет на свободе, ходит, учится, а Петя лежит. И вместе с этим Петя очень волновался за товарища. Как бы Лёвке не вздумалось разбивать молотком снаряды.
Он хотел было о Лёвкином житье-бытье порасспросить у мамы, но, чувствуя, что она зла на Лёвку, расспрашивать не решился.
Но однажды, к Петькиному удивлению, мама сказала:
– Это тебе от Лёвки, – и сунула в руки большой пахучий шар.
Петя оставил яблоко до вечера. После ужина, оторвав зубами большой кусок сладкой мякоти, Петя вдруг обнаружил в яблоке записку. Она была свёрнута трубочкой. Такой способ передачи для Пети был не нов. Яблоко протыкается гвоздём, а потом в дырку запихивается записка. Но в больнице это была большая радость. Прочесть записку Петя не мог, а показывать никому не стал. Мало ли что может Лёвка там написать. Так непрочитанную и запрятал в тумбочку.
Петя ждал операции. Об этом ему не раз говаривали и врачи, и профессор. И даже, как у большого, спрашивали разрешения. Петя согласился. Он знал, что с операцией к нему должны прийти и школа, и товарищи, и санки, и многое другое, по чему он уже успел соскучиться. А без каких-то там хрусталиков, которые удалят, как сказал профессор, он обойдётся. Их вполне заменяют очки.
И вот однажды утром Петьке не подали завтрака. У Пети началась неприятная внутренняя дрожь. Он предчувствовал, что сегодня с ним произойдёт нечто особенное.
Действительно, вскоре в палату вошла сестра.
– Петя, на операцию, – сказала она весело и взяла его за локоть.
Пете стало не до смеха.
В большой операционной пахло спиртом. Петю положили на стол. Руки ему привязали к столу бинтами, а на ноги навалилась сестра. Сердце стучало так часто и сильно, что казалось, вот-вот выпрыгнет из грудной клетки. Петьке дали выпить какой-то порошок. Сердце мало-помалу успокоилось.
– Ну-с, голубчик, сейчас мы тебе подарим свет, – слышал Петька то удаляющийся, то приближающийся голос профессора. – Только не бойся, больно не будет.
Запах спирта ударил Пете в нос. Что-то кольнуло в правый глаз, и Петька почувствовал, как вслед за этим по глазу начали чем-то скрести. Боли не было. И вдруг – свет! Обыкновенный свет электролампочки ударил в глаз. Над глазом двигались чьи-то руки.
– Вижу! Вижу! – закричал Петя. – Я вас вижу!
– Ну и смотри на здоровье! – отозвался профессор.
Он был бородатый и усатый.
Нервы у Пети были напряжены. Больше сдерживаться он не смог и заплакал…
В свою палату Петя плыл на носилках. Ночью он не спал. Боялся, что, заснув, резким движением может случайно повредить глазам. Глаза болели. Лёжа на спине, он с завистью слушал лёгкий храп Бориса Фёдоровича и тоненькое посвистывание старшины. Петя думал о том, что глаза – самое основное в жизни. Правда, это была не его мысль, а мысль старшины, но почувствовал её Петя очень ясно только сейчас, в первые часы своего прозрения. Раньше он об этом не задумывался, как вообще не думал о своём здоровье. Шёл дождь, и мама велела надевать галоши. Стоял на улице мороз, и мама завязывала горло шарфом. А Петя злился на неё. «Кутает, как маменькиного сыночка, – думал он, – всё равно выйду на улицу и сниму». Теперь же ему очень хотелось, чтобы сейчас на постели сидела мама. Петька никогда-никогда не покинет маму, когда вырастет большой.
Под утро он заснул.
…Зрение увеличивалось быстро. На пятый день врачи позволили повязку снять, и Петя уже самостоятельно мог ходить по больничным коридорам. Предметы и люди виделись ему ещё как в тумане или как в речной воде. Петя подходил к столу и с тихой радостью говорил: «Это стол!» Точно так же он узнавал и стулья, и шкафы, и кровати. Такая же радость была и в первом классе, когда Петька впервые из слогов научился составлять слова.
Он замечал, что надпись в коридоре «Не курить» с каждым днём вырисовывается всё лучше и лучше.
За день до выписки Петю вызвали в перевязочную. Врач усадил его перед таблицей, на которой были напечатаны буквы уменьшающегося размера, и стал подбирать очки.
– Ну, как видно? Ясно? – спрашивал он, вставляя в специальную оправу выпуклые стёкла.
– Не… не очень, – отвечал Петя. – Всё расплывается.
– А ну-ка попробуем вот это стёклышко. Прочитай пятую строчку.
– Лучше. Ой, здорово как! Н, К, М, Б, Ы, Ш!
Петя прочитал и последнюю строчку. Шрифт её был совсем мелкий.
– Молодец ты у меня, – сказал врач, – в очках будешь на сто процентов видеть!
«Четырёхглазый буду! – подумал Петя. – Ребята задразнят. А вдруг и Лёвка заступаться не будет?»
Но очки, которые сидели на носу, он снимать не собирался. Смотреть через них было удивительно приятно. Особенно за окно. Там уже лежал снег. Под солнцем он сверкал и слепил глаза. От больницы уходила санная дорога. Она была прямой и тянулась к лесу. Если идти по этой дороге, то можно прийти к своему дому. Иней лежал на стёклах, и Петя очень чётко различал причудливые его узоры.
Из перевязочной Петя побежал к себе в палату. Борис Фёдорович нашёл, что Пете очки к лицу. И даже сам примеривал их. Чтобы рассмотреть Петю в очках, он приближался к нему вплотную, нос к носу. Потом Петя присел возле тумбочки. На второй полочке, за коробкой зубного порошка, лежала записка от Лёвки.
Петя развернул её. Теперь он сможет её прочитать. «Петя, здоро́во! – писал Лёвка. – Мне трудно тебе писать, потому что во всём виноват я. Мы с тобой были большие дураки. А снаряды, закопанные за сараем, я отдал дяде Матвею. Он влепил мне затрещину. Приходи быстрей, будем учиться вместе. Я тебе во всём помогу».
Петя разорвал записку. На сердце у него стало хорошо. И какой он всё-таки хороший друг: «Я тебе помогу».
Петя задумался. Вот он видит – пусть без очков еле-еле, но видит, а ведь могло быть и так, что… нет, об этом даже трудно подумать.
И, чтобы развлечь себя, Петя вслух стал читать журнал «Огонёк», который лежал на тумбочке. Лейтенант и старшина попросили читать громче. Читал Петя до вечера. Он никак не мог оторваться от этих чудесных мелких строчек и разноцветных картинок.
Синий турман
Новая жизнь у Миши началась в тот день, когда он, возвращаясь из школы, увидел в Петровском переулке необычную картину. Под липами стояла какая-то женщина с мешочком в руках и, отмеривая стаканчиком ячмень, продавала его прохожим. Мужчины и женщины охотно покупали зерно и тут же веером рассыпали его по переулку. А на асфальте пировало целое голубиное царство. Серые, чёрно-белые, сине-жёлтые, малиновые – короче говоря, всех цветов и оттенков голуби весело толкались, как на базаре, и моментально склёвывали всё, что им бросали. В сторонке от них сидел воробышек и незаметно потюкивал не принадлежащее ему зерно. Машины в переулке замедляли ход. Зобатые птицы степенно, вперевалку расходились по сторонам.
Миша тоже купил себе стаканчик за пять копеек и, чтобы продлить удовольствие, бросал ячмень по щепотке. Голуби окружили его, вертелись у самых ног, и Миша мог схватить одного и засунуть под курточку – ведь голуби были дикие, – но вокруг толпились люди, и неизвестно, как бы они отнеслись к этому.
С этого дня Миша решил сделать у себя кормушку. За окном на железном карнизе он насыпал хлебных крошек и стал ждать. Первый гость явился тут же. Это был воробей.
Он поглядел на Мишу одним глазком – дескать, не тронешь, а? – и, схватив крошку, бросился наутёк.
Потом Миша вместе со своим приятелем Борькой устроил сетчатую ловушку. Чуть дёрнешь за верёвочку, ловушка хлоп – и птичка наша!
Садясь к подоконнику читать книжку или делать уроки, Миша обязательно к своей ноге привязывал верёвку от ловушки. Но, конечно, он всегда отпускал пойманных птиц. Подержит, подержит в руках, покажет маме, соседям на кухне и выпустит.
Однажды на карниз уселся голубь. Не глядя на крошки, он важно прошёлся, словно капитан по капитанскому мостику. Ноги у него были четырёхпалые, нос – короткий, вздутый, с двумя чёрными щёлочками. Он был надменный, с умной шаровидной головкой и с крыльями цвета воронёной стали. Их синева отливала жемчужными красками. Но главное было другое: лапку голубя обматывала – хм, вот любопытно! – какая-то бумажка.
Миша вовремя дёрнул ногой.
Рыжеволосый Борька ворвался в комнату как по боевой тревоге. Когда ему по телефону сообщили о таинственном голубе, он притащил из дома увеличительное стекло и медицинский пинцет.
Борька осторожно пинцетом разорвал белую нитку, накрученную вокруг пушистой лапки, и развернул бумажку. Почерк в ней был аккуратный и круглый, будто принадлежал какому-нибудь отличнику учёбы. Только буква «П» была написана как печатная.
Борька долго и так и сяк вертел бумажку в руках и пристально, через лупу, изучал единственную в ней строчку:
«Прошу сообщить, кто кормит этого голубя, кроме меня».
– М-да… – наконец промолвил он. – По моим данным, это письмо загадочное. И тут, видно, дело нечистое.
– Почему? – опешив, спросил Миша.
– Видишь ли, у бумажки неровные края, и, следовательно, когда её вырывали – торопились. Значит, кто-то взывает о помощи…
Таким заявлением Миша совсем был сбит с толку.
– Подожди, – сказал он. – Эта бумажка из тетради в клеточку, и почерк тут как у школьника. Значит…
– Ваше наблюдение верное, – вдруг почему-то переходя на «вы», сказал Борька. – Но меня интересует сейчас другое: кому и зачем понадобились такие сведения о голубе? А голубь – известно ли это вам? – штука военная… А? Что скажете?
Борька прищурил свой жёлтый глаз и бросил лупу на стол.
– Нам нужны доказательства, – твёрдо сказал он.
У Миши совсем опустились руки.
– Какие доказательства? – упавшим голосом спросил он.
– Ну как – какие? Такие… – загадочно ответил Борька. – Сам должен понимать… И надо нам сейчас такой ответ написать, чтобы этого человека не вспугнуть. Ответ должен быть очень тонкий и вежливый. Пиши!
Миша взял бумажку.
– «Милостивый государь! Вашего пернатого друга кормит один ваш покорный слуга. Сообщите ваши координаты»…
– А как пишется «координаты» – два «о» или два «т»? – спросил Миша.
– Пиши два «т», а впрочем, это неважно. Это как раз и будет тонкостью в нашем письме. Мы сразу сможем установить образование этого человека.
– А может, не надо – «Милостивый государь!»?
– Нет, надо, – убеждённо ответил Борька. – Он сразу поймёт, что имеет дело с интеллигентными людьми… Понял?
Через день Борька был снова вызван по боевой тревоге. Миша прижимал к груди знакомого голубя.
– Опять прилетел, чертяка? – изумился Борька.
– Прилетел! И бумажка опять…
– И что он повадился сюда, непонятно! А ну-ка, что тут написано?
Борька через лупу осмотрел ножку и установил, что сейчас нитка была уже не белой, а чёрной, а бумажка уже не тетрадная, а клочок газеты. Текст был странный:
«Благодарю ваше сиятельство зпт ждите дальнейших указаний тчк Координаты через два «о» сообщить пока не могу тчк».
– Ну, Мишка, дела-а! – присвистнул Борька. – Он за каких-то графов нас принял. И, видно, тут будет крупная перестрелка.
В перестрелке Мише участвовать почему-то не очень хотелось, и он решил себя подбодрить:
– Да брось ты, Борька, выдумывать. Тоже мне догадался: раз чёрная нитка – значит, перестрелка.
– Ну хорошо. А что же это, по-твоему, тогда значит: «ждите дальнейших указаний» или вот эти буквы – «зпт» и «тчк»?
– По-телеграфному: запятая и точка.
– Ерунда! Телеграфом в этой записке и не пахнет. ЗПТ – это шифр и означает что-то вроде: «Запрячьте подальше тело» или «Зайдите, пожалуйста, тотчас», а ТЧК можно так расшифровать: «Тайные чемоданы киньте».
– Уж нагородил, нагородил: и про чемоданы, и про тело! Чепуха какая-то! – решительно сказал Миша. – А вот насчёт «Зайдите, пожалуйста, тотчас» – это, может быть, и правильно. И зайти мы сможем.
– А как адрес узнать?
– Очень просто…
В этот вечер голубь не получил ни зерна, ни хлебной крошки. Миша посадил его на антресоли и поставил рядом с ним блюдечко с водой.
На следующий день с театральным биноклем – его Борька достал у мамы – друзья полезли на крышу своего пятиэтажного дома. У Миши из-за расстёгнутого воротника рубашки выглядывала голубиная головка.
Когда Борька около кирпичной трубы поднял к глазам бинокль и скомандовал: «Воздух!» – Миша подбросил голубя вверх.
Расчёт действительно был очень простой. Голубь за ночь проголодался, и, так как Мишина кормушка пуста, он полетит к неизвестному «милостивому государю».
Голубь сразу пошёл в небо, сделал крутой вираж и вдруг исчез за Мишиным домом.
– Тьфу, собака! – сказал Борька. – Он, наверно, опять к тебе сел?
– Что же делать? – спросил Миша. – В комнату побежать?
– Не надо, мы его отсюда пугнём. Ползи за мной на животе.
– Смотри, как бы нам отсюда, с пятого этажа, не закурлыкать.
– Ничего, пострахуем друг друга за ноги. Хватайся за пятку.
Друзья подползли по-пластунски по наклонной кровле к самому краю и стали отчаянно свистеть. Но голубь на них не обращал никакого внимания.
– Эй, ты! – кричал Борька. – Кому говорят!
– Давай отчаливай! – вторил Миша. – Тебе говорят или нет?
– Не сходит, гадюка, – вздохнул Борька. – Чем бы пугнуть, Мишка? А ну-ка брось в него фуражкой!
– Фуражкой? Ты что?! Она у меня новая.
– Пожалел, да?
– Конечно, пожалел. Только вчера купили.
– Ладно. А мне для дела ничего не жалко, – сказал Борька и, сняв с ноги ботинок, метнул его вниз.
Ботинок пролетел мимо голубя и хлопнулся в двух метрах от тележки с газированной водой.
– Не вышло, – вздохнул Борька и вдруг завопил: – Эй, дядя, это мой ботинок! Куда потащил? Он у меня случайно упал!
Прохожий покачал головой и бросил ботинок к водосточной трубе.
– Теперь твоя очередь, – сказал Борька.
Миша снял с головы фуражку, оглядел её, новенькую, с лакированным козырьком, и швырнул.
Фуражка сбила голубя, он вспорхнул и всё круче и круче стал забираться в небо. Он летел над лесом телевизионных антенн, над разноцветным скопищем крыш и, казалось, не спеша выглядывал знакомое местечко. Но вот он превратился в точку, и эта точка опустилась за бульваром, за серым десятиэтажным домом.
Миша должен был одновременно смотреть и за голубем, и за валявшимися в переулке фуражкой и ботинком и поэтому самый момент голубиной посадки прозевал. Но Борька уверенно оказал: «Идём, я засёк!» – и, громыхая по железной крыше, побежал к пожарной лестнице.
За десятиэтажным домом стоял дом поменьше – шестиэтажный, и, когда ребята вошли во двор, они сразу увидели на четвёртом этаже на карнизе широкого окна голубиную кормушку. И в ней ходил их голубь!
– Тихо, – сказал Борька, – делай вид, что зашёл сюда случайно, и больше не смотри туда. Какое примем решение?
– Пойдём на четвёртый этаж и узнаем, кто там живёт, – отвернувшись от дома, сказал Миша.
– А если сначала повести наблюдение?
– Что ж, весь день тут будем торчать?
– И поторчим, если для дела надо. ТЧК не просто так пишется…
Однако Миша двинулся к парадному.
С затаённым дыханием они стали подниматься по лестнице. Один раз даже прижались к стене – в чьей-то квартире раздался телефонный звонок.
На четвёртом этаже на дверях, обитых чёрной клеёнкой, были наклеены заголовки газет: «Правда», «Известия», «Литературная газета», «Вечерняя Москва», а слева под звонком висела табличка:
Туманян – 1 звонок
Гершензон – 2 звонка
Сизов – 3 звонка
– Кто же из них голубей гоняет? – задумчиво прошептал Миша. – Туманян или Гершензон?
– Наверно, всё-таки Сизов, – отозвался Борька. – Сизов, Сизарь, Почтарь… Понял?
В это время за дверью кто-то прошёлся и кашлянул, и ребят как ветром сдуло.
Но всё-таки уходить со двора, когда уже был найден ключ к разгадке, им не хотелось. Они уселись на деревянную оградку, окружавшую клумбу, и сделали вид, что на песке решают какую-то геометрическую задачу.