В дебрях Кара-Бумбы
К парадному подкатил сверкающий полированными боками автомобиль, и из него в чёрных чулках вышла, видно, домработница с авоськой, набитой яблоками. Потом во дворе появился старьёвщик с мешком.
– Старьё берём! – гортанно крикнул он и, тоскливо осмотрев окна, снова повторил: – Старьё берём!
И вдруг из парадного, держа за ошейник овчарку, выскочила… девчонка. Она была в лыжных брюках и в красном свитере с белой спартаковской перекладиной на груди. Лицо у неё было худенькое, скуластое, глаза – большие и синие. Она отцепила овчарку и, заложив два пальца в рот, пронзительно свистнула вдогонку и побежала через ворота в сквер.
– Джек! Джек! – кричала она.
Мишка с Борькой переглянулись.
– Видел?! – вырвалось у Миши. – Вот кто! Помнишь листок из тетради?
И тут же все Борькины загадки, разгадки, перестрелки пошли побоку. Мише стало ясно – и как он, дурак, раньше не догадался! – что он переписывается с этой девчонкой! Она свистит в два пальца – значит, гоняет голубей!
Борька был спокоен. Он прошептал:
– Это ещё не установлено. Будущее покажет.
Но что бы ни показало будущее, Миша теперь всё понял. Это она, вот эта стриженная под мальчишку девчонка, специально послала ему с голубем письмо.
Мише уже давно хотелось дружить с девочкой, и он представлял, что она будет как Бекки Тэтчер из «Тома Сойера» – в пелеринке, в белом платье с широкой юбкой, с голубыми глазами и золотыми волосами. Но и эта, впрочем, подходила. И у неё мировая овчарка! Пусть она похожа на мальчишку, но зато спортсменка. И Борька ещё позавидует!
– Дальше здесь оставаться бесполезно. Темнеет, – заявил Борька. – Наблюдение откладывается на завтра…
Вечером Миша мечтал. Она, конечно, однажды увидела Мишу на улице и захотела с ним познакомиться. А так как на улице неудобно подходить к людям и говорить: «Давайте дружить», то она, выследив Мишу и заметив на его окне кормушку, решила начать издалека – подослать голубя. Ну что ж, это Мише очень нравится. А этот Борька – лопух. «Запрячьте подальше тело»! Придумал тоже. Татка давно уже на него поглядывает и даже в классе зовёт при всех: «Рыжик!» – а ему хоть кол на голове теши. «Будет перестрелка»!
И вдруг Миша решил написать письмо.
«Здравствуйте, – начал он. – Я знаю тебя, кто ты. Вчера ты гуляла с собакой, а я ходил рядом. Её зовут Джек, а как тебя? Ты думала, что я тебя не найду, а я нашёл. Пиши. С пионерским приветом! Миша».
Нового прилёта голубя Миша ждал уже как манны небесной. Он теперь стал по утрам гладить пионерский галстук, смачивал волосы водой и аккуратно – волос к волосу – зачёсывал их назад. А спал он, повязав голову косынкой.
И своего он добился. На уроке Татка как-то сказала, что Миша очень изменился внешне, и в лучшую сторону. Значит, и та, с овчаркой, могла бы заметить то же самое.
Миша не раз думал о том, а как всё-таки зовут эту девчонку: Катя, Соня или Вера? Ему почему-то хотелось, чтобы её звали Катя. А вот бы здорово было, если бы ехал автомобиль и с него упал бы ящик с конфетами! Миша обязательно подарил бы его Кате. Ешь, не жалко… И вообще, если в вашей квартире что-нибудь испортилось… зовите меня. Я всё сделаю. Или, если хотите, дров нарублю…
Почта пришла через неделю. И как раз в тот момент, когда у Миши находился Борька. Мише не хотелось распечатывать при Борьке письмо, потому что оно было адресовано только одному ему, но Борька бесцеремонно схватил голубя за лапку, перевернул его кверху ногами и сорвал нитку.
– «Уезжаю сегодня на Кавказ тчк Убедительно прошу ваше сиятельство обязательно кормите турмана тчк», – прочёл Борька и воскликнул: – Опять эти ТЧК! Этот человек, наверно, заметает следы! Что же делать?
– А вдруг… а вдруг… она ещё не уехала? – сказал Миша. – Ведь написано: «сегодня», а сегодня-то ещё продолжается.
Борька понял друга, хотя слово «она» пропустил мимо ушей.
Когда Миша бежал к шестиэтажному дому, он сожалел только об одном: почему он раньше не послал ей своё письмо…
Двор был пустой, никто здесь с собакой не гулял. В воздухе одиноко кружил жёлтый тополиный листок.
И снова, пока ребята сидели на деревянной оградке, к парадному подкатила машина, и из неё вылезла домработница в чёрных чулках. Вместо старьёвщика по двору прошёлся человек в кепке – видно, водопроводчик. На плече он нёс батарею парового отопления. Всё было здесь по-старому. Разве только – к дому подкатило такси с красной крышей, и в него сел какой-то смешной старик с чёрным треугольником бровей и в каракулевой кубанке. Он вынул из кармана платок, и оттуда посыпались какие-то крошки, оглядел свой дом с балконами и вот этой голубой кормушкой, взглянул на чистое небо и, высморкавшись, уселся рядом с шофёром.
Борька понял всё сразу: вот этот старик и есть тот самый «милостивый государь», который переписывался с ребятами.
А Миша подумал о своём: «Не успели!» И как узнать, надолго ли уехала Катя? Когда она вернётся? А может быть, на Кавказе она и совсем останется? И видно, никогда-никогда она уже не узнает, что Миша её всё-таки открыл, нашёл, несмотря ни на какие эти ЗПТ. И не только нашёл, но и увидел её – в лыжных брюках, и узнал, что она умеет свистеть.
Мише было очень и очень грустно. Вот познакомился с девчонкой, а она и уехала. И только голубя своего оставила…
Но тут Миша с Борькой вздрогнули от раскатистого собачьего лая. На них прыжками неслась знакомая овчарка.
– Мишка, тикай! – крикнул Борька и метнулся в парадное.
Но Мишка застыл на месте.
– Джек! Назад! – услыхал он в подворотне «Катин» голос и тут же радостно поддержал её:
– Джек! Джек! Свои!
Джек действительно обнюхал Мишу как своего и кинулся к парадному, где за стеклянной дверью торчало испуганное Борькино лицо. Потом это лицо исчезло, и Миша подумал, что Борька уже несётся по лестнице на шестой этаж.
– Здравствуйте, – улыбаясь, сказал Миша проходящей мимо него девочке. – А это вы здорово придумали с голубем!
– С каким голубем? – остановилась девочка.
– Ну, с тем… который с письмами…
У девочки в недоумении вытянулось лицо.
– Ты что, с луны свалился? – улыбаясь, спросила она. – Голубями дядя Миша занимается: вот он сейчас на курорт уехал – видел? А я – нет…
– А что лучше – голуби или собаки? – вдруг, не растерявшись, спросил Миша.
– Не знаю. Я, например, люблю собак, а кошек ненавижу.
– Я тоже их ненавижу, – сказал Миша. – А ваш Джек лапу даёт? – И, не дожидаясь ответа, Миша присел на корточки со словами: – А ну-ка, Джек, дай лапу!
Джек, высунув розовый и мокрый язык, послушно подал правую лапу.
Борька, стоявший за дверью парадного, немел от удивления. Он не понимал, что происходит во дворе.
Янтарный мундштук
Родителей дома не было. Папа ещё утром ушёл на работу, а мама совсем недавно. Она ушла в библиотеку и пробудет там, наверно, долго.
Пока мама одевалась в передней, Серёжа делал вид, что усиленно занимается уроками. Он то морщил лоб, то поднимал глаза к потолку и что-то бормотал про себя, то вдруг, хлопнув рукой по лбу, облегчённо вздыхал и усердно скрипел пером.
Но только захлопнулась наружная дверь, Серёжа бросил ручку и потянулся.
Наконец-то ушла. Дома никого. Делай что хочешь!
Но Серёжа знает, что именно он будет делать. Он полезет в папин шкаф. Ух, сколько там интересных вещей! Но только почему папа не даёт посмотреть, например, на пишущую машинку? Ведь она не поломается. А зато как здорово выходит: ударишь пальцем по клавише, а там буква выскакивает. И звонок есть! Как валик сильно отойдёт в сторону, так он дзинь! – нельзя дальше! И Серёжа двигает его обратно. А однажды валик застрял. Ну и пришлось же тогда помучиться! Без футляра машинку в шкаф не положишь, а футляр не надевается: валик мешает.
У Серёжи пот выступил на лбу. И нажать посильнее на валик страшно – вдруг что-нибудь там согнётся! А тут ещё телефон зазвенел.
– Серёжа, чем ты занимаешься? – спросил папа.
– Уроки делаю, – хотел было бодро сказать Серёжа, да вышло, видно, как-то неубедительно, потому что папа снова спросил:
– А почему у тебя голос дрожит?
Но всё-таки валик на место встал.
И ничего хитрого там не было: просто нужно было на одну кнопку нажать.
А ещё у папы в шкафу спрятаны цветные карандаши и краски. Краски лучше карандашей. Они лежат в деревянной лакированной коробочке. Когда открываешь крышку, из коробки на двухэтажных полочках поднимаются все краски. Серёжа уже не раз слюнявил палец и тёр им по краскам. Палец делался или синим, или красным и смешными узорчиками отпечатывался на бумаге. Эти краски подарят Серёже, когда ему исполнится тринадцать лет.
Вот радость – три года ждать! Как будто сейчас рисовать не хочется.
Вообще папа только обещает. А чтоб сразу подарить – жалеет. Говорит, поломаешь.
А что Серёжа – маленький, что ли? Вот не поломался же бритвенный прибор, когда на него посмотрели? Не поломался. А приборчик совсем новенький и весь блестит, как зеркало. Даже смотреться можно. Лицо какое-то чудное становится – длинное и тонкое, как у лошади. И машинка для точки бритв тоже Серёжина будет. Она жужжит, когда её крутишь.
Ещё папа обещал, что через десять лет подарит мундштук. Он, наверно, думает, что Серёжа курить будет. Только он ошибается.
Серёже не нравится этот горький дым. От него чихать хочется и голова болит.
Мундштук достался папе от дедушки. Серёжин дедушка был кавалеристом. В русско-японскую войну он однажды с командиром своего эскадрона выехал на разведку. По дороге они наткнулись на японцев. Их было больше, и они тоже были на конях.
Размахивая саблями и стреляя на ходу, они погнались за русскими разведчиками.
Под командиром эскадрона убило лошадь. Она с размаху упала на землю и придавила командиру ногу. Японцы приближались, но дедушка не растерялся. Он помог командиру выбраться из-под убитой лошади, посадил к себе на лошадь, за спину, и рванул поводья.
Вечером на привале к костру, где сидел дедушка, подошёл командир. Он обнял дедушку, поцеловал его в губы и сказал:
– Вот, возьми на память мой мундштук. За смелость дарю.
С тех пор дедушка берёг этот мундштук, потом своему сыну, то есть Серёжиному папе, подарил. И тоже велел беречь. И совсем не обязательно из него курить. Он может и просто так лежать. Но зато у кого он будет храниться, тот всегда должен быть смелым.
Ведь не зря папа про мундштук говорил, что он ему очень дорог. А посмотреть – так чего ж тут дорогого! Был бы из золота, тогда дело другое. А то из камня, из янтаря, но всё же очень красивый, а если посмотреть на свет – такой жёлтый-жёлтый.
У толстого конца его, куда папироса вставляется, вырезаны чудны́е животные – не то олени, не то быки – и какая-то женщина с рыбьим хвостом, а около тоненького конца – серебряное колечко. На колечке какие-то закорючки нарисованы, а может, что и написано.
Только одна закорючка на букву «Ж» похожа, а другие, как ни читай, всё равно не разберёшь.
А всё же, наверно, приятно из него курить!
Папа вставляет в него папиросу только после обеда и когда гости приходят. Остальное время мундштук лежит в чёрненьком футлярчике в шкафу и ещё под замком. Вот как берегут его!
У папы два ордена, он с фашистами воевал. И он как-то рассказывал, что даже на войне берёг драгоценный мундштук, боялся, чтобы он как-нибудь не выпал из кармана.
Серёжа вертит в руках мундштук. Смотрит через него в окно. Красивый какой! И во рту приятно подержать, как барбариску. Барбариска с дырочкой, и мундштук с дырочкой. Только он чересчур табаком пахнет, и даже на языке горечь.
Серёжа сплёвывает на пол.
Что случилось? Серёжа не верит своим глазам. Как это произошло? Он взял мундштук в рот. Во рту стало горько. Серёжа сплюнул, и… мундштук лежит на полу. Он лежит, освещённый солнцем, такой красивый, но уже короткий.
Кончика нет? Да вот он, кончик!
Серёжа тупо смотрит на мундштук, приставляет к нему кончик. Тот легко входит в серебряное колечко, но там уже не держится.
Что делать? Может быть, самому починить можно, как тогда машинку починил? Склеить его, что ли? Клея нет. Да простой клей, наверно, всё равно янтарь не возьмёт. Тут нужно особенным, а где его взять? И ведь только секунду назад всё так было хорошо. Зачем он полез в шкаф? А папа тоже хорош: раз прячет ключ от шкафа, так надо прятать, чтоб его никто не нашёл. А то положил под бумагу на письменном столе…
Что делать? Позвонить папе на работу? Маме рассказать? Ох и влетит!
Но Серёже уже не страшно, что ему попадёт. Он готов даже к тому, что его убьют. Но ему жалко до слёз янтарного мундштука.
Он вспомнил, как берёг его папа, как прочищал его ваткой, как в спирту обмывал. А ещё жалко, что в двадцать лет у него уже не будет такого подарка. Мундштук дедушка передал папе, папа в боях с ним бывал, и он не разбивался, а теперь?
«Папочка, милый, что делать? Я больше не буду лазить к тебе в шкаф!»
Дрожащими пальцами Серёжа складывает мундштук с отбитым кончиком в чёрненький футлярчик и запирает шкаф.
Солнечного апрельского дня для него больше не существовало. Он плохо обедал и всё время молчал. Мама тоже ни о чём не расспрашивала. Но Серёже казалось, что она уже всё знает о разбитом мундштуке и ждёт, пока он сам расскажет. А он не может рассказывать. Не может! И что тут говорить, если он папу расстроит? А может, лучше рассказать обо всём? Надо быть смелым, как дедушка. Вот сейчас подойти к маме и сказать: «Делайте со мной что хотите – мундштук разбил я». Пойти или не пойти?
Серёжа до вечера не находил себе места. Ребята звали играть в футбол, но он не пошёл.
А когда за окном зажглись фонари, он лёг в постель. Болела голова.
Мама положила ему на голову холодный компресс, но Серёжа снял мокрую тряпку.
Пусть болит, так и надо…
Проснулся он ночью.
Мама ходила вокруг стола и, потирая пальцами виски, взволнованно шептала:
– Не брала я мундштука, не трогала. Пойми же, кому из нас вдруг понадобился этот мундштук? Серёже? Серёжа в шкаф не полезет. Я за него ручаюсь. А если бы он заглянул туда, то сказал бы.
Нарочно поворачиваясь к стенке, Серёжа ещё раз на секунду приоткрыл глаза.
Папа сидел за столом и держал в руках разбитый мундштук.
– Да я ни на кого не сержусь, – грустно говорил он, – мундштук ведь у меня ещё на фронте разбился. Его осколком задело. В каком-то, уж не помню, городе я отдал его в мастерскую. Там на склеенное место вот это серебряное колечко положили. Только не понимаю, когда он успел опять расклеиться? Видимо, я как-нибудь неосторожно положил.
Тёплые слёзы медленно покатились у Серёжи по щекам. Он тяжело вздохнул и тихонько всхлипнул.
А мама сказала папе:
– Тише! – И, приложив палец к губам, кивнула на Серёжу: – Не разбудить бы…
Записка
Федю Зайцева с позором выгнали с урока. И мало того – выгнали, Клавдия Сергеевна ещё написала записку отцу: «Уважаемый товарищ Зайцев, прошу обратить внимание на поведение Вашего сына. За последнее время Федя очень разболтался: на уроках подсказывает, много разговаривает со своей соседкой, а сегодня пытался кукарекать из-под парты».
– Покажешь эту записку папе, – сказала Клавдия Сергеевна, – и пускай он на ней распишется. Понял?
– Понял, – угрюмо ответил Федя и стал собирать книжки. «Ох и вредная у нас учительница!» – подумал он.
Но кто его дёрнул кукарекать? Сидел бы себе спокойно, и от отца бы не влетело. А теперь пойди покажись ему со страшной запиской. Отец такой выговор закатит – не обрадуешься. И во всём виновата Софка. Это она всё подбивала: «А ну-ка, Федя, кукарекни! Все мальчишки должны быть смелыми». Ну, Федя и показал себя. Софка-то осталась в классе, а он… ох и жизнь пошла!
Вообще эта Софка была какая-то странная девчонка. Федя сидел на задней парте один, а Софка взяла переложила к нему свой портфель и заявила: «Мне отсюда лучше на доску смотреть. Я дальнозоркая. Теперь будем вместе».
Федя хотел было взбунтоваться, но, увидев, что у Софки на руке настоящие часы, смирился. С часами хорошо сидеть, можно в любое время узнать, сколько минут остаётся до конца урока.
Ну и с тех пор у них пошло: что ни урок – то сплошные разговоры с Софкой и сплошные замечания от учителей.
Отец у Феди работал мастером на заводе. Человек он был строгий, молчаливый. А если уж скажет слово, как топором отрубит. Всё будет по-отцовскому. Например, запретил он Феде два дня выходить на улицу за то, что Федя сказал бабушке, что она разбирается в пионерских делах, как свинья в апельсинах, – и Федя сидел дома как миленький. Или вот другой случай: Федя взял на своём велосипеде да и стал выделывать разные фокусы: управлять ногами, ездить задом наперёд, и врезался в дерево. На колесе образовалась «восьмёрка», руль был свёрнут, а рама поцарапана. Отец посмотрел на велосипед и сказал: «Хватит! Раз не умеешь беречь вещь, не будешь кататься целый месяц». И всё было, как сказал: Федя не катался ровно тридцать один день.
А какое наказание отец теперь выдумает – неизвестно.
Да, впрочем, не так было страшно для Феди наказание, как мысль о том, что отец опять разволнуется и у него будет болеть сердце. Ему врачи давно запретили волноваться, и дома, например, мама всегда создаёт для него покой. И Федя отца бережёт: не топает ногами в комнате, не поёт, а Вовку-соседа бьёт только на улице. А сегодня он не удержался – сорвался.
Федя бродил по улице после школы и долго раздумывал, идти домой или не идти. Может быть, сесть на какой-нибудь поезд и уехать на целинные земли? Или вот неплохо было бы, если бы его легонько сбил автобус. Ударил бы крылом несильно, и Федя пролежал бы дома дней десять, и всё бы забылось: и его кукареканье, и записка. А к нему могла бы приходить Софа с конфетами и печеньем, каким она всегда его угощала на уроках.
Но когда уже начало смеркаться, Федя решил, что лучше всё-таки не сталкиваться с автобусом, и пошёл к своему переулку.
Дома мамы не было, и Федя, съев холодный обед – это его пускай девчонки разогревают, а он не хозяйка! – уселся за телевизор. Но мысли о записке не давали ему покоя. Показать её папе или не показать? А вдруг отец разволнуется, с ним опять плохо будет?
«Ну, Софка, погоди, я тебе тоже что-нибудь подстрою!»
А что, если пойти и отлупить Софку? Раз с ним произошло такое несчастье, пускай она тоже поплачет.
Сказано – сделано. Федя быстро оделся. Девочка жила через переулок. Он поднялся к ней на второй этаж и позвонил.
– Федя, это ты? – сказала Софина мама, маленькая черноволосая женщина, открывая дверь. – А Софы нет дома. Что ей передать?
– Скажите, что я приходил… по делам.
– А может быть, ты её в комнате подождёшь, если что-нибудь важное?..
– Нет, спасибо, – ответил Федя, а сам решил, что дождётся Софку у парадного.
Он вышел на улицу и вдруг увидел, что навстречу идёт Софка. Она шла, размахивая чёрной папкой с нотами, и гнала, как мячик, перед собой консервную банку.
– Софка, стой! – Федя схватил её за рукав и наступил на банку ногой. – Ты что меня подговаривала, чтобы я кукарекал?
– Ничего, отдай банку.
– Банку… А вот как я тебе дам сейчас, тогда будешь знать.
– Ха, подумаешь, какой храбрец нашёлся: на девчонках силу пробовать! Да мало ли что я тебе скажу! Вот бросься с десятого этажа – ты бросишься, да?
– С десятого не прыгну, а со второго могу.
– Ну вот прыгни!
– Ты мне зубы не заговаривай! Нашла дурачка, я пойду прыгать, а ты – домой?
И Федя что есть силы дёрнул её за рукав. Потом он хотел стукнуть Софку по голове, размахнулся, но тут она вывернулась, и Федя, стоявший одной ногой на банке, чуть-чуть не шлёпнулся на землю. Девочка понеслась к дому. Федя растерялся, а когда сообразил, что надо догонять её, Софка уже была у своей двери.
Дела были совсем плохи. Теперь Софка со зла разболтает, что он получил записку, а её мама возьмёт да и позвонит Фединой маме – и тогда каюк!
Федя побежал к себе домой в надежде, что его мама не пришла с работы и он сможет выключить телефон. Но когда он подошёл к своей двери, он почувствовал, что на их лестничной площадке пахнет чем-то жареным.
Мама хлопотала на кухне. Увидев Федю, она его поцеловала, потрепала волосы и весело спросила:
– Ну, как дела?
– Ничего! – нарочито бодрым голосом ответил Федя, а про себя добавил: «Ничего хорошего!»
С горя он пошёл в чуланчик и принялся проявлять собственные фотографии. Вчера было воскресенье, и Федя снимал папу и маму на фоне стоявшей в переулке чужой «Волги».
Но в чуланчике также не повезло. Федя засветил плёнку и облил себя проявителем. На белой рубашке появились коричневые пятна. Федя опять разозлился на Софку. Она во всём виновата! Но тут пришёл контролёр из газовой конторы и попросил маму расписаться в своей книжке.
– Федя, у тебя есть карандаш? – спросила мама.
– Есть! – крикнул Федя из чулана. – Возьми в моём портфеле!
Мама расписалась. Но как только контролёр ушёл, она немедленно позвала сына в комнату.
– Что это значит? – спросила она. В руках у неё была записка от Клавдии Сергеевны.
Вот чёрт дёрнул Федю сказать, что у него есть карандаш в портфеле!
– Да так… – сказал Федя, – нам всем такие написали.
Мама прочла записку один раз, потом второй и вдруг тихо сказала:
– И ты считаешь это – ничего особенного?
– Ну, мама, ведь сама-то учительница не ругает меня, а просто сообщает о моём поведении. Так что ж тут такого!..
– Это безобразие, Фёдор! – повысила мама голос. – Мы с папой вдвоём трудимся, ничего для тебя не жалеем, а ты?! Ну погоди, придёт папа…
– Мама, – тихо сказал Федя, – я тебя очень прошу – не говори папе.
– А ты почему себя так ведёшь? Почему?
У Феди тряслись коленки – вот докукарекался!
Мама ещё долго кричала, а потом хлопнула дверью – ушла на кухню.
И вскоре пришёл отец. Федя слышал, как он, моя руки на кухне, разговаривал с мамой. Но она о записке пока не говорила. «Наверно, скажет после обеда, чтобы аппетита не портить», – подумал Федя. Он принялся за уроки. Но, конечно, ни одна задачка ему не шла в голову. Он всё время ловил обрывки разговоров отца с матерью. Однако мать – ни слова о записке.
И вдруг раздался телефонный звонок. Папа подошёл к аппарату.
– Да, это я, – сказал он. – А что такое, Софа? Я тебя слушаю.
Федя быстро-быстро побежал в переднюю и хотел улизнуть на улицу, но здесь его задержала мама.
– Куда пошёл – гулять? Сиди дома! – строго сказала она.
– Не может быть! – продолжал свой разговор папа с Софой. – И его выгнали?!
Расплата приближалась. И как Федя эту Софу ещё раньше не пристукнул?!
Отец, закончив разговор, положил трубку и хмуро посмотрел на Федю:
– Где записка?
Федя принёс свой «камень». Отец прочитал записку, вынул из верхнего кармана пиджака тонко очинённый карандаш и быстро расписался на ней. Потом он медленно погладил себя рукой по сердцу.
– Ну что? – тихо спросил он. – Взгреть?
– Как хочешь, – ответил Федя, отводя взгляд в сторону.
– Ты сегодня приходил к Софе?
– Приходил.
– И вы действительно договорились о том, что с завтрашнего дня будете хорошо себя вести? Был такой разговор?
Федя хотел сказать: «Был», но потом, решив быть до конца честным, сказал:
– Нет, папа… Но завтра будет!
Золотая рыбка
В детстве я частенько слыхал, как мама говорила отцу:
– И что ты за человек! Ну ладно, я понимаю – ты занят, ни в кино, ни в театр не ходишь. Но хоть бы один раз догадался принести мне что-нибудь хорошее: ну, духи, что ли. Мне и самой нетрудно купить, но так хочется, чтобы ты подарил…
Отец преподавал в педагогическом институте географию. Дома, как мне казалось, он читал всегда одну и ту же толстую книгу. Он поднимал широкое доброе лицо, хватался за курчавые чёрные волосы и, глядя перед собой, шептал:
– Ой, убегу когда-нибудь на Мадагаскар! Убегу!
– Ну и беги, – отвечала мама. – Может быть, ты там перевоспитаешься.
Но однажды он пришёл домой сияющий и довольный.
– Ну-с, теперь, кажется, в точку попал. Вынимай! – сказал он и протянул маме портфель. – Ленты, кружева, ботинки – что угодно для души…
Мама радостно поцеловала отца, зачем-то подняла меня на руки и, покружив на месте, нараспев сказала:
– Посмотрим! Посмотрим, что наш папка принёс!
Она осторожно положила портфель на стол и раскрыла его.
– И зачем ты это принёс? – ужаснулась мама. – На что мне тройной одеколон? Бреюсь я, что ли? Ребёнок какой-то…
В глазах у неё заблестели слёзы, пузатая бутылка тройного одеколона дрожала в её руках и жалобно булькала.