В дебрях Кара-Бумбы
Пять дней до праздника пролетели незаметно. Весна в этот год с зимой расправилась круто. В неделю она растопила снега, в другую – высушила все лужи, а под самый май вдруг окутала зеленоватой дымкой каждое дерево. Крохотные листья выглядывали из своих почек, будто птенцы из гнёзд. И первая белая бабочка уже кружилась над влажной землёй.
В день Первого мая Сеня проснулся чуть свет. Он включил приёмник на полную мощность и сразу разбудил всю семью.
Радио сначала донесло торжественный бой кремлёвских курантов, потом диктор поздравил всех граждан Советского Союза с великим праздником трудящихся, а затем оркестр заиграл торжественный гимн.
Ну разве можно было проснуться позже в такой день?! Сеня выскочил из дому.
Вся деревня была залита солнцем. Над школой на высокой мачте колыхался большой флаг. А на крыше нового двухэтажного клуба с широкими окнами гремел радиодинамик, похожий на колокол.
Часам к десяти-одиннадцати Сеня направился в школу. Оттуда все пионеры строем пошли в соседнее село на митинг. Там выступали и председатель нового, укрупнённого колхоза Иван Петрович Терентьев, и Сенина двоюродная тётка – знатная доярка, Герой Социалистического Труда Василиса Петровна, и директор школы Фёдор Михайлович.
Вскоре на площади перед сельсоветом на специально построенном помосте начался концерт самодеятельности. Особенно лихо отплясывал трепака дед Аким, хотя его никто и не просил на сцену. Он хотел также танцевать и русскую и лезгинку, но его еле-еле уговорили дать место другим артистам.
А после обеда – уж в этот день Сенина мать постаралась на славу! – к Сене вдруг прибежал Коля Силантьев.
– Знаешь, – сказал он, запыхавшись, – там тебя ищут! Идём в школу.
– Подожди, кто ищет? – удивился Сеня.
– Пойдём, вот сам увидишь!
Подбегая к школе, Сеня увидел такую картину, что не поверил своим глазам. За школьным палисадником около мачты в кругу деревенских мальчишек стоял тот самый паренёк Миша, которого Сеня встретил в городе. Тут же Сеня увидел и других городских знакомых, которые были в белых рубашечках и красных галстуках. Около них стоял на земле фанерный ящик, не то будочка, не то скворечник.
– Ну, принимай гостей! – сказал Миша. – С праздником тебя! А лопаты у вас найдутся?
– Найдутся, – ответил Сеня. – А зачем? Ведь сегодня праздник! Может быть, в лес пойдёте с нами?
– Вот и хорошо, что праздник. Подарки всегда в такие дни делаются. В лес-то сходим, а пока смотри, что мы принесли.
Миша нагнулся и поднял крышку будочки. Затем он вынул оттуда два термометра, маленькое ведёрко со вставленной в него линейкой, флюгер, вату и два стаканчика.
– Тогда дедка твой говорил, что мы с корабликами возимся, а для хозяйства ничего не делаем. Вот мы и решили ему доказать. Столб у вас найдётся?
– Найдём, – сказал Сеня. – Это что, уж не метеостанцию ли вы принесли?
– Верно, догадался! – сказал Миша и пошутил: – Либо дождик, либо снег, либо будет, либо нет… Теперь четыре раза в день погоду для колхоза можно определять.
– А почему четыре? – спросил Коля Силантьев.
– Ну, так на всех крупных станциях. Там, правда, они и круговорот водяного пара учитывают, и местные системы ветров, и куда девается лучистая энергия в атмосфере…
Минут через пять во дворе школы закипела работа. Сюда сбежались ребята почти со всей деревни. Сеня с Колей вырыли яму и вставили в неё невысокий столб. Миша со своими друзьями прикрепил к нему фанерную будочку, а на будочке установил флюгер. Лёгкая красная стрелка сразу повернулась на юг.
В это время во двор зашёл дед Аким.
– А-а, друг-приятель! С Первым маем! – обрадованно сказал он, увидев Мишу. – Ты это как же попал в наши края?
– Ваша лошадь дорогу показала!
– А ты что, говорил с нею?
– На дуге ещё тогда, в городе, прочитал: «Колхоз имени Пушкина».
– Та-ак… Хитрющий ты парень! А это что за больница? – Дед Аким удивлённо взглянул на будку и на стоявшие в ней термометры.
– Психрометр.
– Чего-о?! – Дед притворно перекрестился: – Господи, страсть какая! Это что же, его психам под мышку вставляют, что ли?
– Погоду определяют. Прибор для измерения влажности воздуха.
– Ну а ты, например, сможешь сказать, будет завтра дождь или нет?
– А это и я смогу сказать. – Сеня внимательно посмотрел на флюгер, затем на термометры. – Не будет дождя.
– Здо́рово! – обрадовался дед Аким. – Значит, я завтра могу к свояку в гости сходить.
– Да вы можете ходить в гости и без сообщения метеостанции, – сказал Сеня. – Нам главное колхоз обслужить. Пускай у председателя свой барометр, а мы будем давать ещё добавочные сведения. А поправится наш учитель физики, так ещё и скорость ветра начнём измерять.
В этот праздничный день ребята ещё долго гуляли по деревне, ходили в лес, жгли костёр на поляне.
Поздно вечером всей школой провожали гостей за околицу, где ожидала их грузовая машина.
Расставаясь, Сеня сказал Мише, что в самые ближайшие дни он тоже со своими ребятами придёт на станцию юных техников. И, стоя на пригорке, Сеня ещё долго видел в вечерней темноте огонёк карманного фонарика, которым, как бы салютуя и первомайскому празднику, и деревенским ребятам, размахивал Миша на удаляющейся машине.
Девчонки и мальчишки
(из дневника Миши Пташкина)
15 января. Сегодня я заметил, что Колька Дудкин вдруг посерьёзнел. У него были начищены ботинки, и от него с утра пахло духами. Я долго думал, что всё это значит, а потом на уроке догадался. Колька написал какую-то записку и сказал мне: «Передай Лёльке Сверчковой! Это об общественной работе». Я человек не любопытный, но всё-таки эту записку случайно прочитал. Вот так общественная работа! «Лёля, я давно хотел сказать одну вещь. Ты помнишь тот день, когда у тебя в раздевалке пропала галоша и мы её вдвоём искали? Я этот день запомнил на всю жизнь, и я хочу с тобой дружить. С пионерским приветом!»
Когда мы с Колькой шептались, Колбасин – наш староста – сказал:
– Что за разговоры на уроке?
– А ничего, – нашёлся Колька, – я у Мишки резинку прошу.
В общем, я передал Лёльке на соседнюю парту записку. И они с Танькой сразу стали её читать.
Вот тут-то и произошёл самый трагический момент. Когда Колька получил через меня Лёлькин ответ, наш чертёжник Сергей Петрович, стоявший у доски, вдруг сказал мне:
– Пташкин, ты что Дудкину передал?
– Я… ничего… – сказал я и прошептал Кольке: – Когда древние греки попадались с тайными документами, они эти документы глотали.
Я сказал это в шутку, а Колька, видимо испугавшись Сергея Петровича, взял и вправду проглотил записку. Ой, вот смех!
Но смех смехом, а отсюда всё и началось…
На этом я свой дневник обрываю, потому что пришла мама с работы и спросила, что я делаю. Я ответил: уроки.
18 января. Я считаю, что если бы девчонки не были такими гордыми, то наша пионерская работа очень бы наладилась. Я, например, всё время хочу поговорить по-человечески с Танькой о шахматном турнире, а она убегает.
В тот день, когда Колька проглотил записку, мы с ним на перемене подошли к Лёлькиной парте.
– Ну что? – спросила Лёлька. – Ты ответ прочитал?
– Нет, – ответил мой друг, – ты знаешь, я эту записку… проглотил…
А тут Танька ввернула:
– Это очень некрасиво – глотать чужие письма.
– Но ведь эта записка чуть не попала к Сергею Петровичу! – сказал Колька.
– Это Колькин благородный поступок, – добавил я.
Но тут как-то всё нескладно получилось. Колька хотел пригласить Лёлю вечером на каток, и вдруг входит в класс Колбасин и говорит:
– Лёлька, пойдём в воскресенье на каток?
– Я… я… мне кажется… – растерялась Лёлька и смотрит на Кольку.
– Но ведь ты свободна? – пристал Колбасин.
– Свободна.
– Вот и прекрасно! Я за тобой зайду. Кстати, там и поговорим о вечере. Вечер – дело серьёзное, товарищ руководитель музыкального кружка. Итак, до воскресенья!
И Колбасин вышел из класса.
Мы с Колькой стояли очень разозлённые. Да и самой Лёльке, видно, было неудобно перед нами, и поэтому она первая заговорила ангельским голоском:
– А вы, Коля и Миша, будете в вечере участвовать? Ты бы, Коля, мог стихи прочитать, а Миша музыку сочинит или песенку.
Но Колька – очень гордый человек – сказал холодно:
– Нет!
Тут девчонки сразу стали юлить:
– Отчего? Почему?
А Колька ответил очень правильно:
– Потому, что кончается на «у»! – и хлопнул дверью.
Вот как бывает! Писали, писали друг другу и – поссорились!
Я знаю, почему все великие люди сочиняют по ночам. Потому что ночью тишина и можно думать, о чём хочешь. А вот интересно, спит ли сейчас Танька или нет?
20 января. Вдруг утром – звонок! Да, кстати, я не случайно так подробно описываю историю с Колькой. Но на его примере надо научиться всем, кто хочет дружить с девочками. Я сегодня угостил Таньку конфетой, а она её съела и не стала со мной разговаривать. Это невежливо! Раз человек, положим я, хочет спросить, когда мы идём к шефам на завод, надо остановиться и ответить…
Итак, сегодня у меня утром в комнате – звонок!
– Слушай, я придумал! – говорит Колька. – Надо, чтоб у нас был свой музыкальный кружок, без девчонок. Они сами по себе, а мы сами по себе.
– А может быть, лучше всем вместе? – предложил я.
Колька задумался, а потом сказал:
– Стой! Эврика! Правильно! Ты пойдёшь к этой Лёльке Сверчковой и будешь там играть хоть на барабане, хоть на арфе. И при этом старайся, пусть тебя хвалят!
– Есть, – говорю, – буду стараться на барабане!
Тут Колька понизил голос и так страшно сказал, что у меня даже мурашки по телу пошли:
– А в концерте, в самый ответственный момент ты им такого набарабань, чтобы они с треском провалились! Гром и молния! Как гроза в Большом театре! Ясно?
Я сказал:
– Но, может быть, ты, Коля, не прав? Когда в Древней Греции один какой-то грек с кем-то поссорился, он никому зла не делал, а сам яд выпил.
Колька на меня разозлился:
– Ну что ж, я теперь, по-твоему, травиться должен? Делай, как говорят, и всё! Да не забудь, что сегодня воскресенье, вечером они на катке! Там будет эта… Лёлька со своим Колбасиным кататься.
Вечером мы с Колькой взяли коньки и перелезли через забор на каток. Вскоре мы заметили Лёльку с Танькой, а около них Колбасин увивался – то пистолетиком ездил, то восьмёрку делал. А потом мы их догнали, и я хотел им показать, как надо ездить, но случайно упал и коленку расшиб.
Девчонки все закричали: «Ой!» – а Колбасин сказал:
– Так и надо! Чтоб не хвастался!
А Танька обрадовалась:
– Но он же перед нами, перед нами!
Подъехал Колька и, увидев Лёлю, растерялся и не мог сказать ей «здравствуйте», хотя она первая с ним поздоровалась. А Колбасин это заметил и съехидничал:
– От волнения юноша потерял дар речи!
Колька посмотрел на него презрительно:
– Дар речи! Потерял! А ну-ка, давайте отсюда! Фьють!
Колька мог ударить Колбасина по шее, но не ударил. Он только толкнул его локтем.
– Ты потише! – сказал Колбасин и, подхватив девчонок, уехал с ними.
А я с Колькой остался сидеть на скамейке, потому что очень болела нога.
23 января. Всё-таки Колька – мой настоящий друг. Я лежу в постели, а он меня навещает каждый день. Врач сказал, что у меня серьёзный ушиб и нужен покой. Но покоя у меня нет. Например, Колька с утра уже звонил три раза и спрашивал, как аппетит и температура. Я сказал, что течение болезни нормальное. А Колька вызвался достать профессора. Вскоре выяснилось, что профессор у Кольки по уху, горлу и носу и мне не подходит. Я не понимал, почему Колька так стремится, чтобы я побыстрее пошёл в школу. А потом понял: он хочет, чтобы я побыстрее втёрся в доверие к Лёльке и Таньке и попал к ним в музыкальный кружок.
Но я и без него очень хорошо втёрся в доверие. Лёлька и Танька тоже навещают меня. Я уже написал свою музыку для песни «Девчонки и мальчишки», и репетиции у нас идут полным ходом. А Танька говорит, что я баснословно талантливый человек. Ей очень нравится, как я играю на пианино. И мне нравится, как она поёт.
26 января. Сегодня днём в классе произошло ужасное событие. Я никогда не думал, что Колька ведёт дневник, а он, оказывается, ведёт. И этот дневник нашёл в классе Колбасин и всем его прочитал. Все дураки хохотали, а мы с Колькой стиснули зубы.
Вечером мы узнали, что Колбасин идёт на шестичасовой сеанс в кино, и мы тоже пошли за ним. А потом по дороге из кино незаметно обогнали его и устроили засаду в тёмном парадном. Он входит в парадное, насвистывает, а мы вдруг встаём перед ним! Он даже опешил:
– Вы?!
А я взял его за шиворот и говорю:
– Ты что Колькин дневник читал?
– Просто так, – отвечает нахально Колбасин. – А ваша Лёлечка покраснела!
Тут Колька сказал:
– Покраснела? А ты у нас сейчас посинеешь!
– Вы что же, бить будете?
– Нет, – сказал я, – внушение сделаем!
Может быть, мы бы Колбасина и не били, но он сказал, что мы идиоты, и разъяснил, что идиотами называли в Древней Греции таких людей, которые не участвовали в общественной жизни.
Я очень люблю историю Древней Греции, но при чём тут мы?
И тут мы ему дали за идиота!
27 января. Ура! Я узнал, что наш классный руководитель – учитель черчения – очень хороший человек. И это вышло совершенно случайно. Я пришёл в учительскую за разными циркулями и кубами для урока геометрии. Здесь сидел Сергей Петрович. И вдруг циркуль у меня упал на пол и разлетелся на две части. Это у него просто винт выскочил. Я начал чинить циркуль за шкафом и вдруг слышу, в учительскую входит Колбасин.
Я хочу разговор Колбасина с Сергеем Петровичем привести дословно, потому что из него можно понять, что мы зря Колбасина выбрали старостой.
Когда Колбасин вошёл в учительскую, Сергей Петрович его сразу спросил:
– Что это у тебя, синяк под глазом?
– Нет, – ответил Колбасин. – Кровоподтёк. От удара.
И тут началось.
– А что случилось? – спросил Сергей Петрович.
– Меня избили.
– Кто?
– Два ученика.
– Они из нашей школы?! – удивился чертёжник.
– Даже из нашего класса.
– Кто, назови?
– Дудкин и Пташкин.
– Коля и Миша?
Я стоял за шкафом и не шевелился. А вдруг меня сейчас позовёт Сергей Петрович?
Но он не звал.
А Володька ему начал рассказывать и про то, как я его схватил за шиворот, и про древнегреческого идиота, а потом, наконец, дошёл и до драки.
И тут он сам себя выдал с головой.
– Значит, ты, Колбасин, из-за идиота, так сказать, за эрудицию пострадал? – спросил Сергей Петрович.
– Нет, за Колькин дневник, – сказал Володька. – Вот вы посмотрите, что там написано! Только посмотрите! Вот это место, например.
Тут Сергей Петрович стал читать:
«Сегодня я видел Лёлю в окне. Она выбивала палкой ковёр. Я хотел ей помочь, но не решился. Она на моё окно даже не посмотрела. И почему это я Зину могу звать и Зинка, и даже Зиночка, и Таньку тоже как угодно, а вот имя Лёля мне произносить трудно? Называю её только Лёлькой или по фамилии – Сверчкова. И почему это?!»
– Видали? Ага! «Почему?» – спрашивает, – обрадовался Володька, – философствует!
– И ты это читал всему классу?
– Да. А что? Пусть глупостями не занимается. Я, как староста, должен…
– Вот ты, оказывается, какой! – Сергей Петрович зашагал по комнате.
– Это ещё ничего. Но они, наверно, друг другу письма пишут!
– Ну и что? – спросил учитель.
– А Лёлька ему раньше всё время говорила: «Коля, прочти Дюма!», «Коля, прочти «Всадника»!» Этого самого, знаете, без чего-то там… без головы, кажется… И книжки из библиотеки ему сама доставала.
– Ну и что?
– Они, наверно, в кино вместе ходят, – захлёбывался Володька.
– Ну и что?
– Но ведь это же непедагогично!
– Да что ты в этом понимаешь?! Педагогично, непедагогично! – вдруг рассердился Сергей Петрович.
Тут Володька перепугался.
– Сергей Петрович, простите, я просто пришёл как староста, заявить…
– Ты ябедничать пришёл, наушничать! Не хочу с тобой разговаривать! Иди в класс!
Я сидел за шкафом и радовался. Так ему и надо, этому Колбасину. Конечно, ябедничать пришёл!
Я уж хотел было идти в класс, но тут раскрылась дверь, и я услышал, как в учительскую влетели Лёлька и Танька и затараторили, затараторили.
– Сергей Петрович, я никогда не ябедничала, но сегодня просто не могу… – говорит Лёлька. – Вы знаете, оказывается, Мишка Пташкин специально подослан Дудкиным в наш оркестр.
– «Подослан»? Какие слова! – удивился Сергей Петрович. – Для чего?
– Для того, чтобы сорвать наше выступление. Когда мы запоём песню, он должен всё испортить. А он у нас и на пианино играет, и партию барабана ведёт.
– Как, одновременно?
– Ну да, левой ногой по барабану бьёт. А в зале будут и родители, и шефы придут.
– Это ужасно, это ужасно! И глупо с их стороны! – завопила Танька. – Что делать, Сергей Петрович? Что делать?
Но тут Сергей Петрович спокойно сказал:
– Да-а, загвоздка… Ну что ж, я что-нибудь придумаю.
Когда девчонки ушли, Сергей Петрович зашёл ко мне за шкаф и вытащил меня на свет.
– Пташкин, – спросил он, – что всё это значит?
Я не знаю, правильно я сделал или нет, но я тут всё рассказал Сергею Петровичу и про Колбасина, и про Колькину записку к Лёле, и про каток. Но про наш уговор – сорвать концерт – не говорил. И главное, он сам меня об этом не спрашивал. Потом он сказал, что это нехорошо – бить товарища, – и отпустил меня на урок.
Интересно, что же придумает Сергей Петрович для того, чтобы не сорвался наш концерт?
28 января. Сегодня у нас была последняя репетиция. Мы все выступали очень здорово. У нас есть и акробаты, и жонглёры, и дрессированная собака, которая может держать на носу колбасу. Правда, эта колбаса не естественная, из картона, но её мы так раскрасили, что получилась «краковская». А когда мы Тобику положили на нос настоящую, «чайную» за семнадцать рублей, то он сожрал её моментально.
Сегодня я разговаривал с Колькой по телефону. Он меня спросил, готов ли я на всё. Я ему ответил: готов! Правда, мне не очень хочется портить собственную песню, но ради друга можно.
Новость! Мы вчера Колбасина переизбрали! Он, как унтер Пришибеев, на всех кричал и ругался. Теперь будет потише.
Я очень волнуюсь за завтрашний концерт. К нам приедут и родители, и шефы с завода. Кольке-то ничего не будет, а на меня все шишки посыплются за срыв концерта. Танька на меня не глядит, ну, и я тоже на неё не гляжу. Она стала носить голубую ленточку вокруг головы. До меня дошли слухи, что Танька предлагала снять меня с должности барабанщика, но шумовой оркестр не согласился. Все закричали: «Пусть только Мишка сорвёт наше выступление! Мы ему дадим дрозда!» А я не боюсь ваших «дроздов»!
29 января. Эти строки я уже пишу ночью. Час тому назад кончился наш концерт, но я только что пришёл в себя.
Представьте себе наш школьный зал, а в нём народу – полно! Там и генералы сидели, и учителя из соседней школы, и какие-то неизвестные мальчишки, и один милиционер (чей-то папа).
Сначала Федька показывал фокусы, потом спела Милка из восьмого класса «А», потом вышел на сцену Тобик, и все ему аплодировали за то, что он не ел колбасу.
Но вот наконец и Лёля нас зовёт. Мы расселись на сцене, занавес раскрылся, и Лёля объявила: «Песня о дружбе»! Музыка Миши Пташкина!» Ребята наши закричали: «Да здравствует Пташкин!» А я про себя подумал: «Ух! Как сейчас ударю по барабану!» Но я специально пропустил первый куплет. Пусть, думаю, все послушают, а вот после припева я и ударю!
Но как-то вышло у меня, что я и на втором куплете не поломал ритма. Все поют, и я пою! Больно уж музыка у меня хорошая получилась. И Танька рядом со мной пела:
Девчонки, мальчишки!Мальчишки, девчонки!Нам всем подружиться пора!И будет нам весело в классе,Да здравствует дружба! Ура!Но вот подошёл третий куплет, и я подумал: «Ну, Лёлька, держись! Как сейчас вдарю левой ногой по барабану!»
И только я ногой замахнулся, глядь, а песня… уж кончилась! Ой, что я наделал? Ведь теперь мы с Колькой поругаемся. Он скажет, что я слово не сдержал!
И я решил спрятаться за кулисами. Но тут подошёл Сергей Петрович и говорит:
– Миша, почему не идёшь в зал пожинать лавры?
А я отвечаю:
– А мне и здесь неплохо. Тихо, уютно. Сергей Петрович, а вы что хотели придумать, чтобы концерт у нас не срывался?
А он улыбнулся и говорит:
– Ничего. Честное слово, ничего. Я просто верил в тебя и в Колю.
И он ушёл.
И только он спрыгнул со сцены в зал, подходит ко мне Колька.
– Ну, Мишка, заказывай себе гроб! Где была твоя левая нога в самый ответственный момент?
– На барабане! – сказал я. – А что?
– А гроза, как в Большом театре? Знаешь, что древние греки делали за такие дела?
– Знаю, – сказал я, – но пойми, я не мог испортить песню о дружбе. Я сам заслушался.
И вдруг Колька как стукнет меня по плечу.
– Ты знаешь, Мишка, я тоже заслушался! Ну и молодец же ты у меня, композитор! Хороший оркестр получился!
Тут к нам подошли Лёлька и Танька и пригласили нас на танцы. Мы с Колькой хотели на них не обращать внимания, но раз они к нам подошли, то и мы решили больше на них не сердиться. И Колька сказал:
– Спасибо, Лёля, за концерт!
Это он её впервые Лёлей назвал. И, пожалуй, я теперь Таньку буду звать Таней.
Кто знает, может быть, она не хотела со мной раньше разговаривать потому, что я её звал неласково? Не знаю. Но, в общем, надо подумать над этим вопросом. Обязательно подумаю!
Мой учитель
Когда я был маленьким, отца я видел довольно редко. Он уходил на работу рано утром, а приходил, когда мы с сестрёнкой, набегавшись за день, уже видели десятый сон. И даже в выходной день, когда, казалось бы, папа должен был с нами идти в кино и покупать мороженое, он, позавтракав, уходил к себе в комнату и садился там за стол. Через щёлку дверей, наблюдая за ним, мы с сестрёнкой с нетерпением ожидали того момента, когда он начнёт разговаривать сам с собой. Он сидел за столом, здоровый, широкоплечий, что-то писал и вдруг, отрываясь от бумаг, произносил вслух:
– А я что-то позабыл. В каком же это томе? Ах да, вспомнил. Сейчас мы это найдём, и будет всё прелестно…
И снова склонялся над бумагами.
Иногда он размахивал руками, отрицательно тряс головой и подманивал к себе кого-то указательным пальцем.
Мы за дверью осторожно хихикали.
Мне однажды пришло в голову, что папа уходит в кабинет сходить с ума, и я, испуганный, побежал за мамой. Я заставил её подойти к щёлке. Она, улыбаясь, смотрела, как папа махал руками, а потом отвела нас в сторону.
– Дети, – сказала она, – я попрошу вас к двери больше не подходить. Папа работает, а вы ему можете помешать, ну… порвать ниточку мыслей. Понимаете?
Тут я подумал, что мама говорит неправду. Во-первых, у папы на столе никакого станка нет, на котором он мог бы работать, а во-вторых, я никогда не видел, чтобы папа из своей головы тянул какую-то ниточку.
Расспрашивать маму я больше не стал, а пошёл к соседу по квартире, дедушке Федосеичу, худенькому, бородатому и лысому, с большой шишкой на затылке, которую он почему-то называл математической. Дедушка меня очень любил. Взрослые про него говорили, что он старый революционер, а сейчас «сидит на пенсии».
Дедушка всегда брал меня к себе на колени и спрашивал, легонько щёлкая по носу:
– Ну, кем ты хочешь быть, пострелёнок?
– Продавцом! – отвечал я, раскладывая его бороду на две части.
– Продавцом? – удивлялся Федосеич и сладко жмурился не то сам по себе, не то от прикосновения моих рук. – А ты с кем-нибудь советовался? Нет, брат, это ты что-то тут не то придумал!
Федосеич меня отговаривал, но у меня всё было решено окончательно и бесповоротно. Я уже много раз себе представлял, как в белом колпаке и переднике я прохожу по кондитерскому отделению «Гастронома» и ем любые конфеты, какие только захочу. И ещё я могу эти конфеты приносить своим детям.
– Всё-таки я считаю, тебе надо другую профессию подыскать, – убеждал меня Федосеич. – Вот неплохо быть учителем, а? Как ты смотришь?
И Федосеич, как мне казалось, с удовольствием потирал свою математическую шишку. Но я робко молчал, потому что мне не очень хотелось иметь такое украшение на голове.
Когда я поделился с дедушкой тем, что мой папа разговаривает сам с собой, он усмехнулся:
– Разговаривает?! Ну и пусть, на здоровье! Он учёбой увлекается. А может быть, фразу какую исправляет. А вот ты хочешь попробовать писать?