БЕСЦЕРЕМОННЫЙ РОМАН

Железные ворота быстро открылись на его стук. Пушкин нырнул в узкую калитку. Тогда из-за угла высунулась чья-то голова, пытливым лисьим взором окинула улицу и опять спряталась.

15

«Дорогой Людвиг!

Вот уже скоро три месяца, как я живу в Петербурге. Ты, конечно, помнишь мое отчаяние в день отъезда. Если бы не жена, я был готов бросить все и бежать куда угодно, опять начать скитаться, подобно Мольеру, с бродячими актерами по грязным городкам, голодать, терпеть всевозможные лишения, но сохранить личную свободу. Это было желание души, но Михалина устала, и мысль о том, что мое бегство причинит ей горе, заставила меня покориться и сесть в дорожную карету.

В дороге, на первой же остановке, я познакомился с князем Ватерлооским, и тут произошло чудо: этот государственный деятель, тонкий политик, то есть человек, принадлежащий к группе людей, которых я больше всего ненавижу, буквально очаровал меня; тебе, Людвиг, хорошо известно, как трудно очаровать меня…

…Варшава мало изменилась за восемь лет. И когда мы въехали в город, меня захлестнули сладкие воспоминания канувшей в вечность молодости. Весь остальной путь до Петербурга меня терзали приступы зловещей меланхолии, и не было возможности спастись от ее страшного голоса, так как далеко позади остался погребок Вегенера и спасительные беседы «Серапионовых братьев».

И только Петербург, новые люди, новая жизнь, дворцовые приемы, процедура деловых заседаний вырвали меня из тягостного плена.

Я живу в роскошном дворце какого-то русского вельможи вместе с князем. Большую часть дня провожу в его обществе и чувствую, как все сильнее и сильнее привязываюсь к нему… Я вижу, ты смеешься и считаешь меня погибшим человеком. Ах, Людвиг, в жизни случаются невероятные вещи, которые подчас сложнее любой фантазии…»

Тихо… Просторная площадь вплотную придвинулась к окнам; от этой близости кажется – разгневанный конь Фальконета примерз к заиндевелому стеклу.

Гофман бросил перо и закрыл глаза…

16

Граф Пален подошел к постели и грубо потряс за плечо Александра.

– Довольно спать! Заставы закрыты. Я говорю: заставы закрыты.

Рука Александра поползла из-под одеяла, коснулась чего-то гладкого и холодного. Отдернул и сразу сел на кровати.

– Ну и… что ж?

Пален щелкнул крышкой пузатых часов и приложил их к уху.

– Пора! В карауле свои люди… все, как один, самые надежные.

– Кто ж именно?

– Те, о коих докладывал: Беннигсен, Яшвиль, Аракчеев и еще один… новенький!

Пален подвинулся, и из-за спины, а то и просто из него вышел округлый живот, надулся, забелел лосинами. У живота отросли тяжелые ботфорты и зарылись в пушистый ковер.

– Не разберу что-то, – шепотом сказал Александр,

– Пустяки! – Пален снял шляпу и положил ее на плечи животу. Живот сразу задвигался, приблизился, заложил руки за спину и пахнул в лицо плохим русским языком.

– Ну, поехали в Микалловский замок! Tuer [21 - Убивать (фр.).] немного!..

Одеяло гармоникой сбилось у шей. Александр высвободил ноги из-под разом похолодевшей простыни, кинулся между теми двумя, задев лицом, как давеча рукой, за холодные, скользкие ботфорты. Пален стал открывать и закрывать часы у него над головой – всюду, везде, в какой бы угол Александр ни кинулся, везде крышка часов гремит, как выламываемая доска…

Александр прижался голым телом к дверному косяку… А за дверью ширится шум… грохот, точно в темном дворце передвигают целую комнату, вместе с колоннами и хорами…

Александр с дверью – одно, но сил нет, а грохот ширится, идет, идет, трещат дверные доски, и сразу сквозь Александра въехал в комнату колонный зал, поплыли обычные, привычные вещи. Диван прижался к стене, а кровать с шумом заняла средину комнаты… Как все это до ужаса знакомо, та кровать, нет – катафалк, на котором пузырится кто-то, покрытый огромной ненавистной треуголкой.

Влекомый злобной силой, Александр подбежал и сорвал с живота треуголку с кокардой…

– А-а-а!..

Павел! Отец! Зеркала разбились, и миллионы зайчиков лунными пятнами разбежались по паркету Михайловского замка… У Павла лицо синее, черное, фиолетовое – раскрашенное гримером лицо мертвеца, выставленного напоказ в парадном зале. Безобразный призрак с высунутым языком.

Но это мгновенно; из черного провала орбит возникает новый образ… А! А!.. Даже пламя сожженной Москвы не опалило эти тонкие черты… Александр отбегает, силится выскочить из кошмарного квадрата спальни, но… хлоп!.. и треуголка с трехцветной розеткой, пахнущая духами и потом, накрыла и придавила его к подушкам…

– Душно! Душно!..

Часы на камине спокойны, они знают свое дело, цену своим невозмутимым шагам.

Тик-так! Тик-так!..

Александр с трудом высвободился из-под одеяла… Долго сидел на кровати, вспоминая, где дверь, туфли и звонок.

Вспомнил и, боясь, что опять треуголка, как во сне, покроет, придавит, схватил звонок и нарушил тишину спальни…

И все остальное время, от цирульника до аракчеевского доклада, вздрагивал и руками массировал горло.

* * *

В час в кабинет вошел Аракчеев.

– С добрым утром, батюшка, ваше величество!

– Здравствуй.

Аракчееву недовольные складки знакомы…

– Тут, ваше величество, докладик о ходе совещаний. Француз проклятый ловко дела обделывает. Стелет мягко, ой, как мягко, но спать будет жестковато! Я бы осмелился посоветовать…

– Мне не нужны твои советы!.. Ты, кажется, совсем, братец, решил меня на троне заменить!.. Ты, пожалуй, и меня, как Сперанского, сослать захочешь! Запугать меня заговорами вздумал? Иди передай Голицыну, что сегодня я, не француз, буду председательствовать на переговорах!.. Слышишь! Я!.. А не француз!., я!..

Аракчеев задом, задом к двери.

В коридоре отдышался, основательно выматерился, побагровевшее лицо вытер платком и осторожно заглянул в скважину.

Александр в углу без устали перед иконой Спасителя клал земные поклоны.

17

Эрнест Амадей Гофман дочитывал последние пункты предлагаемого князем Ватерлооским проекта соглашения.

Роман рассеянно рассматривал участников совещания, внимательно слушавших первого секретаря, и только теперь заметил желтое лицо Александра и его горящие ненормальным огнем глаза.

Когда кончилось утомительное чтение, царь резко встал; после тишины шум отодвинутого стула заставил всех наморщить брови.