Суверенитет

«Теория» Нимейера, в этом смысле, несомненно, соприкасается и с более ранними плюралистскими теориями отрицания суверенитета, связанными с именами Прейса, Дюги, Ласки. Одним из духовных отцов последнего является английский социолог Баркер, введший новый термин: полиархизм (многовластие) для характеристики отношений власти в обществе[46 - Cohen H. E. Op. cit. С. 109–110; термин «полиархический» употреблялся еще Ященко в применении к конфедерации (Ященко. Указ. соч. С. 300).]. Суть этих теорий сводится к противопоставлению «монистической» концепции суверенитета «социально-политического плюрализма», подчеркивающего, что внутри государства существуют общественные группировки – общины, профессиональные организации и т. п., выступающие с некоторой долей самостоятельности перед лицом государства. Государство, – утверждает Ласки, – лишь одна из групп, к которым принадлежит индивид. Теоретической предпосылкой такого противопоставления являются отрицание за самим государством характера юридического лица и особенно значимое для Дюги и Ласки отождествление государства с группой людей, осуществляющих власть, т. е. с правительством в широком смысле слова. «Воля государства на деле – это воля правительства, как она принимается теми гражданами, которыми оно правит»[47 - Laski. A grammar of politics. L, 1925. P. 56.]. «Правительство – это самое сердце государства». «В актуальной политической борьбе суверенитет государства означает суверенитет правительства». Но так как в современном государстве нельзя говорить о неограниченном суверенитете правительства, как это имело место в абсолютистском государстве, правильнее было бы вовсе не говорить о суверенитете. К тому же, утверждает Ласки, в современном государстве трудно указать на действительных правителей, поэтому суверенитет оказывается чем-то «недоступным человеческому взору».

Дюги утверждал, что суверенное «государство умерло или находится при смерти». Он предсказывает установление в ближайшем будущем такого политического строя, «из которого будет совершенно изъято понятие государственной власти»[48 - Дюги. Социальное право, индивидуальное право и преобразование государства. М., 1909. С. 32, 146.].

Согласно утверждению Дюги, совершенно искажающему подлинную сущность современного буржуазного государства, государство как властная сила уступает место государству, «обслуживающему нужды и обеспечивающему координацию современной корпоративной жизни». Отрицание суверенитета у Дюги связано с отрицанием правотворческой роли государства. Государство не создает право, а лишь «констатирует» его как норму общественной солидарности, представляющую собой норму, освящающую незыблемое право частной собственности, неприкосновенной для самого государства. Право столь же обязательно для государства, как и для граждан. Поэтому «и вера в существование суверенной государственной власти не отвечает никакой реальности и должна исчезнуть».

«Учение о суверенитете не содержит и атома положительной реальности. Это постулат формальной метафизики»[49 - Duguit. Souverainete? et liberie. Paris, 1922. P. 77.].

В отличие от более позднего американского автора Уиллоуби, отрицающего так же, как и Борель и Генель, суверенитет в международном праве и признающего его в праве государственном, Дюги допускает законность этой категории в международном праве, но решительно отвергает всякий внутригосударственный суверенитет как понятие, равнозначащее произволу.

Отрицание суверенитета у Дюги было навеяно учениями синдикалистов, у Ласки – тред-юнионизмом. «Тред-юнион, как таковой, не имеет никакой связи с мормонской церковью. Он, как нечто самодовлеющее, стоит на собственных ногах. Он может сотрудничать с государством, но это для него не необходимо». Ласки усматривает развитие в обществе «экономического федерализма», разделение власти между отдельными ассоциациями и союзами, в которых может якобы проявиться и активность рабочего. Таким образом, отрицание суверенитета продиктовано желанием утвердить самостоятельность тред-юнионов, самостоятельный характер экономической организации рабочего класса, стремлением отделить ее от политической борьбы. Вместе с тем Ласки утверждает, особенно в своих позднейших работах, в том числе и в книге «Размышления о революции», несовместимость суверенитета с международной организацией, мировым рынком и т. п.

В лице Дюги и Ласки социологическая теория права встретилась с теорией политического плюрализма. Их роднит общая тенденция к тому, чтобы свергнуть государство – «Левиафан» и обеспечить широкое поле деятельности для синдикатов, тред-юнионов и тому подобных организаций. Это более или менее ярко выраженный синдикализм, подмена политической борьбы рабочего класса экономической, прямой нигилизм в отношении первой. Государству Ласки в лучшем случае отводит роль «координирующего агентства».

Характерным выражением этих тенденций является «юридический плюрализм» Гурвича, который считает, что наряду с правом, создаваемым государством, существует также внегосударственное («extrae?tatique») право, одним из видов которого является, по его мнению, «рабочее право», основанное на коллективных договорах между предпринимателями и рабочими, заключаемых якобы помимо государства[50 - Gurwitch. Le temps present et I'ide?e du droit social. Paris, 1932.]. Таким образом, прикрывается роль государства как защитника интересов капитала и гарантии системы капиталистической эксплуатации.

В Соединенных Штатах эти направления получили поддержку со стороны социологического государствоведения (Бэрд, Мерриэм, Когэн), тесно примыкающего к различным буржуазным социологическим и психологическим школам. Явления государства изучаются под углом зрения «групповой психологии», предметом которой становятся и политическая власть, и право, и суверенитет. Точнее: последние понятия вытесняются такими категориями социологии и социальной психологии, как «влияние», «общественное мнение», «давление», «техника власти», «символика власти», «социальная функция», «стабилизатор», «политический контроль» и т. п. Хотя это направление в области американского государствоведения оказалось вынужденным тем самым разоблачить «невидимые» факторы», скрытые пружины государственной политики, ее «манипулятивные аспекты» (Когэн), т. е. партийный механизм: боссизм, патронаж, лобби и другие характерные черты американской псевдодемократии, но при этом затушевывалось значение прямого государственного принуждения в жизни современного политического общества. Так, для Когэна суверенитет должен свестись к «направлению и руководству, к сбалансированию интересов и сохранению равновесия между индивидами и группами индивидов». Государство из орудия диктатуры класса превращается в некоего общественного беспристрастного арбитра в спорах между классами. Действительная картина отношений в империалистическом государстве, характеризующаяся ростом мощи бюрократии и милитаристских кругов, срастанием государственного аппарата с капиталистическими монополиями, совершенно искажается. Сам Когэн вынужден признать, что «во время войны миллионам граждан было дано усвоить фундаментальную природу тех конечных прав, которыми государство располагает как в отношении их, так и в отношении их имущества. Им дано было узнать, насколько их права зависят от молчаливого или выраженного согласия суверенного государства. Политическая наука будущего отразит эту оценку»[51 - Cohen H. E. Sovereignty // The future of government in U.S. 1942.]. Так сама действительность опровергла абстрактные построения социального плюрализма, так же как и юридического монизма и других буржуазных теорий, отрицающих суверенитет, и доказала непререкаемую реальность суверенитета государства.

Глава 2. Социально-политическая сущность и юридическая форма суверенитета

1

Мы видели, что в буржуазной науке период утверждения принципа суверенитета закономерно сменился периодом отрицания. Однако и тогда, когда буржуазная наука права утверждала принцип суверенитета, она не была в состоянии удовлетворительно разрешить связанные с этой проблемой (как и с любой научной проблемой) трудности. Это и облегчило работу критиков суверенитета, указывавших на якобы органически присущие суверенитету внутренние противоречия, антиномии, апории. При этом, главным образом, речь идет о таких вопросах, как: 1) соотношение суверенитета и права, т. е. вопрос о возможности правового регулирования верховной власти; 2) соотношение суверенитета и международного права, т. е. вопрос о совместимости суверенитета государства с его подчинением нормам международного права.

Эти трудности ставили и ставят в тупик буржуазную науку, отрывающую юридическую форму суверенитета от ее классового содержания, рассматривающую суверенитет абстрактно и статически, игнорируя динамику его развития.

Неспособность буржуазной науки разрешить эти проблемы обусловлена не только порочностью применяемого ею формально-юридического метода, но и тем, что в буржуазном обществе юридическая форма призвана не столько выражать, сколько маскировать, прикрывать фактическое положение вещей, содержание тех или иных общественных отношений. Устранение этих трудностей вполне доступно для советской юридической науки, которая, пользуясь методом материалистической диалектики, на основе марксистско-ленинского учения о праве и государстве, не только вскрывает несостоятельность буржуазных теорий, но и противопоставляет им положительную научную теорию суверенитета, систематически и последовательно разрешающую основные юридические и иные проблемы, связанные с принципом суверенитета.

Одним из способов теоретической подготовки отрицания принципа суверенитета является его крайняя юридизация, связанная с крайней юридизацией самого государства. Весьма характерным в этом отношении является учение Кокошкина, Краббе и Кельзена о суверенитете права как верховенстве безличных и абстрактных правовых норм. Как уже отмечалось, Краббе считает носителем суверенитета самое право. Правда, Краббе еще не распространяет принцип суверенитета права на все типы и формы государства. По Краббе, о суверенитете права можно говорить лишь в применении к современному «правовому государству» (т. е. буржуазному государству), где власть формально действует на правовых основаниях. Но Кельзен идет дальше, доводя юридизацию государства и формализацию суверенитета до своего логического конца в буквальном смысле, т. е. до пункта, в котором уже кончается всякая логика. По Кельзену, государство тождественно с правом, государство есть правопорядок. Это относится, по утверждению Кельзена, к любому государству, даже к деспотическому. Ибо, рассуждает Кельзен, и веления деспота имеют своей предпосылкой «основную норму» («Grundnorm»), гласящую: «Веления деспота должны быть выполняемы». Следовательно, и любая деспотия зиждется на «правовом» начале. «Основная норма», или конституция, в юридико-логическом смысле является необходимой, по Кельзену, предпосылкой любого государства.

Можно смело сказать, что в учении Кельзена, доводящем юридизацию государства и суверенитета до конца, с особой силой выявляются внутренние противоречия, притом как раз логические противоречия, присущие буржуазным формалистическим теориям, со всей отчетливостью выступают неизбежные для формально-юридического мышления парадоксы суверенитета.

Эти «парадоксы суверенитета», рассматриваемые с формальнологической точки зрения, заключаются в следующем: суверенитет в государстве основан на положительном праве, ибо лишь власть, действующую «по праву», можно считать суверенной; но действие самого положительного права уже предполагает суверенитет, исходит из суверенитета как из своей предпосылки, ибо лишь нормы, опирающиеся на суверенную власть, исходящие от такой власти, можно считать правом. Закрепленную в конституции высшую власть в государстве можно считать суверенной лишь в том случае, если считать, что сама конституция установлена именно суверенной властью. Получается как будто безвыходный порочный круг: власть опирается на основной закон, но сам основной закон опирается на власть. И недаром так часто начинает мелькать в буржуазной науке образ Мюнхгаузена, вытаскивающего себя из болота за собственные волосы, к этому образу прибегают и Радбрух, и Кельзен.

Напуганные этими трудностями, связанными с проблемой соотношения суверенитета и права, некоторые новейшие буржуазные авторы приходят к отрицанию правового характера суверенитета. Так, например, Фишер-Уильямс, подходя к проблеме суверенитета с точки зрения международного права, утверждает, что «суверенитет как юридический принцип не имеет никакого положительного значения для международного права. Это ограничивающий фактор. Что есть суверенитет, то не есть право; что есть право, то не есть суверенитет»[52 - Fisher-Williams. Aspects of modern International law.].

Это положение можно было бы, естественно, распространить и на государственное право. Суверенитет начинается там, где кончается право, т. е. там, где кончается правовое регулирование власти, как в международно-правовом, так и в государственно-правовом смысле. Таким образом, суверенитет переносится во внеправовую сферу. Такая теория приходит, хотя и с другого конца, к тем же выводам, к которым ведет и старая немецкая доктрина, признававшая самое право лишь самоограничением суверенитета. В конце концов, с какой стороны ни подойти, суверенитет оказывается внеправовой властью, связь между суверенитетом и правовым регулированием власти разрывается, суверенитет становится равнозначным произволу. Но такая конструкция суверенитета не объясняет реальности современной государственной и международной жизни, в которой суверенитет и право теснейшим и неразрывным образом связаны друг с другом, в которой суверенитет выступает, как правило, именно в правовой форме, а право – как проявление суверенитета государства (национальное право) и как регулирование отношений между суверенными государствами (международное право).

Кельзен вытаскивает своего Мюнхгаузена из болота с помощью «основной нормы». Кельзеновская «Grundnorm», это – прямой результат влияния марбургской неокантианской школы на буржуазную науку права. Герман Когэн в своем «обосновании» идеализма пытается устранить всякую материальную данность с помощью суждения первоначала («Urteil des Ursprungs») как первой гипотезы, являющейся началом порождения («Erzeugung») предмета познания[53 - Cohen H. Logik des reinen Erkenntnis. 1922. S. 79–93.]. Такую же роль играет и понятие «основной нормы» в философии права Кельзена. Эта норма – принцип идеализма в праве. Она – норма первоначала: гипотеза, порождающая все право и лежащая в основе всего правопорядка. Ее задача – устранить всякую естественную или социально-политическую данность, т. е. самую действительность, из области правового познания. Она якобы создает возможность найти основание порождения права в нем самом.

По Кельзену, именно «основная норма» как высшая и невыводимая норма и придает покоящейся на ней системе права свойства суверенитета[54 - Kelsen. Ibid. S. 94.].

Итак, бытие государства, этого реальнейшего факта, действенность которого ощущается каждым человеком в любую минуту его жизни, покоится на некоторой призрачной формальной гипотезе, нужной, собственно говоря, только для того, чтобы гарантировать существование не государства, а абстрактной, формально-юридической теории государства и, пожалуй, самих ее творцов.

Впрочем, гипотеза «основной нормы» не спасает и эту теорию от глубоких противоречий, вскрывающих всю ее внутреннюю слабость. Эта гипотеза нужна Кельзену для того, чтобы придать праву характер чего-то самодовлеющего, автаркического, не зарождающегося в чем-либо, вне его стоящего. Но ведь в самом положительном праве мы этой нормы не находим; ее нет ни в законе, ни в обычном праве государства. Ее можно сравнить с воображаемой, бесконечно удаленной точкой проективной геометрии, предположение которой придает прямой линии характер замкнутой линии. Но право – это не математика, и ссылка на воображаемое в праве абсолютно ничего не объясняет. К тому же «основная норма» принципиально не может быть найдена в системе положительного права. Ибо с точки зрения «чистой теории права» сама действительность положительного права как раз от нее и зависит. Если «основная норма» сама относится к системе положительного права, возникает вопрос о ее юридическом основании. Если же «основная норма» находится вне положительного права, а Кельзен сам не может избежать этого вывода[55 - Kelzen. Ibid. S. 98.], то мы приходим к какому-то надположительному праву, быть может, к тому же естественному праву, которое Кельзен, желая спасти остатки своего научного декорума, отвергает – на словах, во всяком случае.

Все эти логические трудности показывают лишь одно – несостоятельность и безнадежность всякой попытки рассматривать государство и право в отрыве от их реальной социальной и политической функции в общественной жизни, т. е. от роли государства и права как орудий классового господства. Только исходя из этой реальной сущности государства и права, раскрытой марксистско-ленинской наукой, можно объяснить «тайну» правового регулирования власти.

В этом смысле «парадоксы суверенитета» представляют известную аналогию с логико-математическими парадоксами. Сущность последних заключается в том, что допущение одного положения ведет к противоположному, а допущение противоположного возвращает к первоначальному положению. Точно так же и допущение суверенитета как бы ведет к стоящей над ним норме права, а следовательно, к отрицанию суверенитета, но норма права предполагает издающую ее суверенную власть и, следовательно, вновь возвращает к суверенитету. Но источником трудностей, связанных с логическими парадоксами, является, на наш взгляд, применение суждений в отрыве от их реальной функции в знании, а именно от функции познания истины, т. е. отражения объективной, независимой от познающего субъекта действительности. И парадоксы суверенитета возникают в результате отрыва государства и права от их реальной, социально-классовой функции.

Не право создает власть, а власть (в начале чисто фактическая) – право. Но вместе с тем функционирование и нормальный порядок образования самой власти регулируются правом, властвование само становится объектом правового регулирования так же, как и другие виды общественных отношений. Но если правовое регулирование, к примеру, имущественных отношений не вызывает особой трудности, то иначе обстоит дело в области правового регулирования власти, ибо само это правовое регулирование как раз и складывается в процессе реализации власти и предполагает власть и вытекающие из нее отношения не только в качестве своего объекта, но и в качестве своего субъекта.

Чтобы законно осуществлять власть, необходимо иметь право на власть, но это «право» на власть как будто приходит не извне, а имеет своим основанием самую власть. Только власть может предоставить тому или иному субъекту любое право, в том числе и право на власть. Но ведь – как писал в свое время Ивановский – «никто сам для себя право создать не может. Права всегда устанавливаются кем-либо для других»[56 - Ивановский В. Учебник государственного права. Казань, 1913. С. 76.].

Объяснение этой трудности заключается в том, что понятие «права на власть» имеет двоякий смысл: формально-юридический и политический. Юридический титул на власть органа власти дан в основном законе государства, в его конституции, которая может определять также порядок принятия и изменения самой конституции. Но на чем основано «право» самой конституции устанавливать юридические титулы на власть? На каком основании орган, издающий самую конституцию, «вправе» ее издавать? Каковы юридические основания его полномочий на издание конституции? Если он получил от кого-либо эти полномочия, то на основании какого закона они действительны, поскольку они предшествуют основному закону? Ссылка на предшествующую конституцию (если таковая имелась) и на то, что издание новой конституции произошло в соответствии с порядком, установленным прежней конституцией, даже если эта ссылка соответствует действительности, не решает проблемы, а лишь отодвигает ее глубже в прошлое. Мы с необходимостью приходим к некоторому пониманию уже не в юридическом смысле, а морально-политическом, служащему основанием юридического права. Подлинное право творцов конституции основано на том, что конституция отражает определенное соотношение классовых сил в государстве, что она выражает реальное господство определенного класса, вырастающее на базе существующих в данном обществе производственных отношений и системы собственности. Именно в этом «праве» и заключается обоснование любой нефиктивной конституции, любого действительного правопорядка. «Сущность конституции в том, что основные законы государства вообще и законы, касающиеся избирательного права в представительные учреждения, их компетенции и пр., выражают действительное соотношение сил в классовой борьбе»[57 - Ленин. Соч. 4-е изд. Т. XV. С. 308.].

В общественном развитии играют огромную роль «права», имеющие свое основание прежде всего в морально-политических требованиях, которые служат необходимой основой содержания самих требований закона. Право (в юридическом смысле) выполняет в общественной жизни определенную функцию, определенное назначение. Право всегда направлено на определенную цель. Норма права устанавливает, каким должно быть поведение субъекта. Но она нормирует поведение субъекта в соответствии с морально-политической нормой, определяющей содержание самой нормы права как нормы, преследующей определенную социальную цель. Целесообразность нормы права есть морально-политическая целесообразность, т. е. соответствие содержания нормы права моральным воззрениям и политическим интересам господствующего класса общества. Норма права обращена к субъекту поведения – гражданину и органу, применяющему право, нормы морально-политические непосредственно обращены к законодателям, но они должны присутствовать и в сознании гражданина и органа, применяющего право, для того, чтобы право понималось и применялось в соответствии со своим назначением, со своим классовым характером.

Для того чтобы объяснить право, надо выйти из пределов права. Возникновение органа власти, устанавливающего данную систему права, как правило, не имеет и часто не может иметь правового характера, как и его «право» устанавливать новое право.

Требования классового господства – такова подлинная и притом реальная «основная норма», лежащая в основе государства, права и суверенитета. Она определяет и содержание права, и порядок создания права государством, и строй государства, и так называемую «правовую связанность» государства. Она обосновывает право и обязанность высших государственных органов, выдвигаемых к власти господствующим классом, оформлять в положительном праве свое собственное бытие и соблюдать ими же установленное право[58 - Современный польский автор считает, что в превращении фактической власти во власть правовую решающую роль играет «акцептация», признание власти обществом, хотя бы неосознанное (Seidler. О istocie wladzy panstwowej. Krakow, 1943. P. 119, 128, 160). Это по существу тот субъективный реализм, который в свое время развивал Коркунов (Закон и Указ. 1894. С. 191–192). Но дело не в признании как таковом, а в активной поддержке данной власти господствующим классом, в качестве своей власти, в «признании», обусловленном определенными интересами и выражающем волю этого класса. «Нейтральная» формула «признания» стирает различие между активной поддержкой власти господствующим классом и вынужденным (физически или морально) «принятием» власти угнетенными классами.]. Правовое регулирование власти в конечном счете возможно и необходимо потому, что его требует классовая функция государства и права, потому, что оно является гарантией правильного с точки зрения интересов господствующего класса функционирования государственной власти. Связанность государства правом есть «связанность» и государства, и права своей классовой функцией. Классовый интерес определяет и границы этой связанности.

Права и полномочия учредительного органа власти могут быть установлены в положительном праве, например как во Франции Четвертой республики в акте Временного правительства о выборах Учредительного собрания и референдуме. Но правомочия учредительного органа не могут выводиться только из этого акта, если мы не хотим впасть в порочный круг. Само Временное правительство не имело «права» не издавать такого акта, оно было обязано это сделать. Акт, уполномочивающий учредительный орган власти, есть лишь юридическое выражение морально-политической нормы, установленной соотношением классовых сил. Такое юридическое выражение может и отсутствовать, и это не меняет существа дела. Каков был юридический титул объявления Генеральными штатами себя Национальным собранием в 1789 г.? Более того: такой юридический акт ничтожен, если он не основан на морально-политической норме или если он ей противоречит, как об этом свидетельствует опыт российской «учредилки», пытавшейся повернуть вспять колесо истории и оказавшейся им раздавленной. Мнимое юридическое «право» Учредительного собрания пришло в столкновение с реальным морально-политическим и юридическим правом рабочего класса на власть, и первое оказалось сметенным, брошенным в мусорный ящик истории. «В конце 1917 года, после Октябрьского переворота, лозунг Учредительного собрания стал реакционным, ибо он перестал соответствовать новому соотношению борющихся политических сил в стране»[59 - Сталин. Соч. Т. 4. С. 137.].

Высшее право – это право класса на власть, обусловленное исторической ступенью развития общества, требованиями этого развития. Это, разумеется, не всегда юридическое право, оно может совпадать с последним, но может и противоречить ему. В 1789 г. морально-политическое право французской буржуазии на власть вступило в конфликт с юридическим правом французского короля, некогда опиравшимся на морально-политическое право дворянского класса, представляемого абсолютизмом, но к этому времени утратившим свое морально-политическое основание. Идеологи французской буржуазии считали свое право на власть естественным правом, а притязания королей основанными на историческом праве франкских завоевателей. На самом деле право французской буржуазии было исторически обусловленным правом эпохи, требовавшим своей реализации в положительном праве, в то время как юридическое право французских королей было правом, обреченным историей. Так на основе марксистско-ленинского анализа государства и государственной власти решается проблема соотношения суверенитета и права.

2

При анализе такой сложной проблемы, как проблема суверенитета, мы считаем методологически наиболее правильным исходить не из спорных и дискуссионных, а из бесспорных признаков и элементов понятия суверенитета. Бесспорным является связь понятия суверенитета с понятием верховной власти. Суверенитет невозможен без верховной власти. Бесспорными элементами, конституирующими верховную власть, являются ее постоянство, самостоятельность и неограниченная компетенция. Не может считаться верховной властью в государстве власть временная (например, Временное правительство или Учредительное собрание с заранее ограниченным сроком полномочий), власть, делегированная на определенных условиях другим органом, власть, чья компетенция устанавливается, ограничивается и контролируется другим органом государства.

Трудность проблемы, однако, заключается в том, что со времени падения абсолютизма такая верховная власть какого-либо одного органа юридически и фактически больше не существует ни в одном государстве. Впрочем, и в отношении абсолютизма, можно, пожалуй, сказать, что его юридический титул на неограниченную власть являлся нередко весьма неуловимым, а фактическая неограниченность власти, по крайней мере, спорна.

Во всяком случае в государстве с более или менее развитым правовым регулированием власти мы не находим органа верховной власти в таком смысле.

Во второй половине XVIII в. говорили о неограниченной деспотической власти английского парламента (Блэкстон, Де-Лольм). Однако при этом имелся в виду не один орган, а система трех органов, независимых друг от друга, взаимно «уравновешиваемых», сдерживавших, а следовательно, и ограничивавших друг друга: палата общин, палата лордов и король.

Но и после установления парламентаризма не приходится говорить о подлинном верховенстве нижней палаты ни в Англии, ни в других буржуазных парламентарных странах, поскольку сохранены значительные элементы формального разделения властей в виде неответственности главы государства, права роспуска, а также независимой верхней палаты. Если даже считать, что прерогатива короля полностью находится в распоряжении парламента, то все же остается весьма проблематичным юридическое право парламента сделать свои полномочия постоянными или вовсе ликвидировать одну из своих частей, например королевскую власть, без ее согласия.

Еще меньше можно говорить о суверенитете парламента в парламентарных странах с писаной конституцией, стоящей над парламентом. Но, может быть, суверенная власть в буржуазно-демократических государствах, основанных на принципе «народного суверенитета», принадлежит народу? Однако реальный народный суверенитет исключается самим общественным строем капитализма. Ему противоречит также – если даже оставаться в чисто юридической плоскости – то, что «право» народа в этих государствах ограничивается одним только правом избрания представителей, а также – в некоторых государствах – правом голосовать в порядке референдума. «Суверенному» народу не предоставлено право контролировать или досрочно отзывать депутатов. И недаром современные реакционные теории Ориу или Комбетекра, по существу развивая старую доктрину Лабанда, признают за избирательным корпусом лишь так называемую «избирательную власть», рассматривая законодательную власть как право, самостоятельно и бесконтрольно осуществляемое парламентом, без всякой делегации со стороны народа, ибо последний не может делегировать власть, которой он сам не располагает (об этом чуть ниже). В странах, где существует институт референдума, к избирательной власти присоединяется также вотирование законов, выносимых при определенных условиях на референдум. Однако и тут еще весьма и весьма далеко до верховенства народа – даже в формальном смысле.

Ибо власть народа, вопросы, ей подлежащие, и способ ее осуществления устанавливаются конституцией, принятой собранием представителей. Эта власть должна осуществляться в соответствии с конституцией, и, следовательно, не является властью безусловной и неограниченной. Если даже сама конституция утверждается всенародным опросом, то состав лиц, имеющих право участвовать в опросе, и обязательный порядок голосования все же установлены не народом. А между тем, не только от избирательного права, но даже от организационно-технических особенностей избирательной системы, от характера избирательных округов, от принятия пропорциональной или мажоритарной системы, от порядка определения результатов выборов зависят и результаты выборов. Известно, что в буржуазных странах все это используется для того, чтобы всячески ограничить права народа. Юридически действует не народ, а избирательный или голосующий корпус, который установлен законом и который не совпадает со всем народом. Для того чтобы народ мог произвести акт, имеющий юридическую силу, необходимо, чтобы было предварительно кем-то установлено, кто именно участвует в этом акте, в каком порядке этот акт должен быть проголосован и т. д.

Таким образом, понятие верховной власти не может в буржуазном государстве быть отнесено ни к органу государства, ни к народу, ни даже к избирательному корпусу. Старая юридическая школа отнесла суверенитет к самому государству, а не к какому-либо органу государства или народу. Однако подобное решение вопроса осталось формальным и совершенно бесплодным, так как само государство понималось формально-юридически и абстрактно. Такое понимание государства затушевывает и маскирует классовую сущность государства – в этой маскировке и заключается главная задача буржуазных теорий государства. На абстракции государства – юридического лица или государства – правопорядка нельзя построить такое учение о суверенитете, которое объясняло бы реальные факты государственной и общественной жизни. Такое абстрактное понимание государства неизбежно влечет за собой те оказавшиеся неразрешимыми для буржуазной науки логические противоречия и парадоксы, которые мы констатировали выше, в частности в вопросе о совместимости суверенитета с правом.

Для того чтобы решить вопрос о природе и носителе суверенитета, необходимо исходить из понятия о государстве как орудии классового господства, которое возникло в условиях эксплуататорского общества «для того, чтобы держать в узде эксплуатируемое большинство в интересах эксплуататорского меньшинства»[60 - Сталин. Вопросы ленинизма. 11-е изд. С. 604.]. Необходимо исходить из социально-классового назначения государства и из его функций. Государство является орудием господства класса, и, следовательно, верховная власть тех или иных органов или того или иного избирательного корпуса в государстве есть не что иное, как юридическое выражение и форма этого господства, определяющего и характер распределения функций и прав властвования между отдельными органами государства, и их иерархию. Реальным же носителем суверенитета государства является та социальная сила, тот класс, который держит в своих руках само государство как орудие своего господства. «Парадоксы суверенитета» возникают в результате того, что форма суверенитета, а именно его юридическое выражение, берется изолированно, вне связи с содержанием суверенитета, т. е. реальным политическим господством класса в государстве. Суверенитет не может рассматриваться, да, впрочем, никогда в действительности и не рассматривался, как чисто юридическое понятие. Юридической является лишь форма суверенитета, в то время как содержание его находится в более глубокой сфере отношений. От юридического выражения суверенитета необходимо перейти к его «метаюридической», социально-политической сущности для того, чтобы правильно решить проблему суверенитета и ее антиномии. Логические трудности проблемы суверенитета находят свое разрешение в диалектике формы и содержания суверенитета.

Решение вопроса о соотношении между содержанием суверенитета и его юридическим выражением является ключом к построению научной теории суверенитета.

Суверенитет принадлежит государству, т. е. определенной организации господствующего класса. Анализ суверенитета, следовательно, включает и вопрос о классе как о решающей социальной силе в государстве, и вопрос о конкретной организации господства этого класса, об его орудиях власти, об органах, выражающих и осуществляющих это господство. Первое составляет содержание суверенитета, второе – его форму или государственно-правовое выражение. Следовательно, речь идет о двух взаимосвязанных между собой аспектах как суверенитета, так и государства. Носителем суверенитета в аспекте его социально-политического содержания (или условно – «политического суверенитета») является господствующий в государстве класс, носителем суверенитета в аспекте его юридической формы (или условно – «юридического суверенитета») – совокупность высших органов и орудий власти государства как организации диктатуры данного класса.

Юридический суверенитет – это высшая власть органов государства, зафиксированная в законе, регулируемая правом и, следовательно, осуществляемая в правовых формах. Тот самый интерес господствующего класса, который требует образования юридической формы суверенитета, для того чтобы обеспечить правильное, с точки зрения этого класса, функционирование государства и государственной машины, требует также, чтобы юридический суверенитет осуществлялся в правовых формах и был тем самым ограничен в смысле порядка своей деятельности. Политический суверенитет – это высшая власть класса, господствующего в государстве, являющаяся реальным основанием самого закона и в этом смысле стоящая «над» законом, являющаяся источником всякого права. Политический суверенитет – это реальное, проявляющееся как в юридических, так и во внеюридических формах, политическое господство класса, опирающегося на свою экономическую мощь. Носителем суверенитета как единства политического содержания и юридической формы является государство как политическая организация класса, действующая через свои органы власти.

Наши категории политического и юридического суверенитета принципиально отличны от одноименных категорий, употребляемых некоторыми буржуазными учеными. У нас соотношение политического и юридического суверенитета есть соотношение содержания и формы суверенитета. Они различаются в рамках диалектического единства формы и содержания. В буржуазных теориях и политический, и юридический суверенитет понимаются формально, а социально-классовое содержание суверенитета игнорируется. В нашем построении политический суверенитет стоит над юридическим, в буржуазной теории (Дайси) политический суверенитет ниже юридического суверенитета. У нас различие политического и юридического суверенитета помогает обоснованию подлинно народного суверенитета; в буржуазных теориях это различие имеет целью ограничить права народа. У Дайси избирательный корпус обладает только политическим суверенитетом, акты которого не обязательны для судей; у Ориу народ обладает юридическим суверенитетом, который, как мы видели, никакого реального значения не имеет, а к политическому суверенитету он лишь причастен в виде так называемой избирательной власти (которая принадлежит, к тому же, не народу, а избирательному корпусу).

Классовая диктатура составляет ядро, сущность суверенитета. Это не значит, что диктатура господствующего класса всегда принимает характер государственного суверенитета. Классовая диктатура существовала и в таких исторических типах государства, к которым неприложим принцип суверенитета. Суверенитет возник в определенных исторических условиях и притом не одновременно с государством. Но во всяком случае бесспорным является то, что государственный суверенитет всегда включает в качестве своего основного ядра, своей сущности диктатуру класса.

Из этого следует, что подлинной основой суверенитета является собственность. Собственность сама по себе еще не тождественна суверенитету. При некоторых исторических системах собственности государственный суверенитет отсутствовал. Однако не может быть речи о государственном суверенитете, не опирающемся как на свою реальную и материальную базу на ту или иную систему собственности, определяющую место господствующего класса в производстве, являющуюся источником его экономического могущества и необходимой основой его политической власти.

Суверенитет опирается на собственность, и в то же время суверенитет, как политический, так и юридический, используется господствующим классом для закрепления и охраны существующей системы собственности. Таким образом, при анализе суверенитета необходимо иметь в виду его экономическую основу (систему собственности), политическую сущность или содержание (классовую диктатуру) и юридическую форму (власть, осуществляемую органами государства в правовом порядке).