Энциклопедия наших жизней: семейная сага. Созидание. 1960 год

В один из таких моментов, я сказала бабусе, что Борис не выжил. И она ответила – «Я знаю. Я давно знала, что такое случится». Она, конечно, имела ввиду, что наш Борис повторил судьбу её покойного сына – тоже Бориса, в честь которого был назван мой брат.

Я долго не могла выйти из стрессового состояния. Мне всё казалось, что это неправда. И, что я в автобусе или ещё где-либо встречу Бориса… Но этого не случилось… И ещё я всё время ждала, что где-то что-то случиться, продолжая жить в ожидании КРИКА. И это ожидание сводило меня с ума…

Хоронили Бориса всем поселком. Было огромное количество молодёжи. Процессия прошла от Гремячево по улице Бондарева, по улице Советской до поворота на кладбище, которое к тому времени было ещё не очень большим. Впереди шли девушки и бросали под ноги цветы и ветки, затем закрытый гроб, за ним – родственники, затем оркестр. Потом огромное количество людей, часть из которых стояла по обе стороны дороги, а часть, как на демонстрации шла потоком провожая Бориса в последний путь…

И вот, недели через две, сижу рядом с бабусей, и вдруг, слышу на улице пронзительный, душераздирающий крик. Я, несмотря на свой огромный живот, пулей выскочила из дома и добежала до дороги. Оказалось, что в доме рядом с нами, повесился молодой мужчина. Кричала его жена…

После этого что-то у меня внутри отпустило. Хотелось плакать. Но мне говорили – нельзя, т. к. это не понравится ребёночку.

Похоронили Боречку на старом маленьком кладбище, которое притаилось за стенами нашего предприятия, там, где начинается узкоколейка, и стоит вокзальный домик, построенный колонистами. На могиле установили временный памятник, такой, какие ставят на могилах погибших солдат…

После похорон, во всех подразделениях института по указанию руководства, проводились собрания, на которых собравшимся объясняли «истинные» причины происшедшей трагедии. Такое же собрание проводилось и в отделе, где работали я и Виктор.

Я была рядом со всеми. И что я услышала? Что во всём случившемся виноват сам Борис. Якобы он сам нарушил правила техники безопасности и т. д. Помню, я разрыдалась, и выбежала из машинного зала, где собрали сотрудников. Саша Смирнов успокаивал меня, говорил, что я не так поняла, не дослушала…

А на самом деле – разве Борис виноват, что в маленькой комнатушке, в углу стоял бочонок, полный пороха? Разве Борис виноват, что дверь этой комнаты открывалась не наружу, а внутрь, и взрывом не вынесло её вперёд, а захлопнуло намертво?

Всегда, вспоминая смерть Бориса, у меня перед глазами встаёт картина, врезавшаяся в мою память, хотя я этого воочию не видела.

Маленькая комнатка, как камера… Все ушли покурить перед сдачей экзамена на повышенный разряд. Борис остался один, чтобы последний раз пролистать инструкцию. Он сидел за столом, спиной к термостату, и не заметил, как последний уходивший наспех закрыл дверку термостата, не задвинув её до конца. В термостате – образец из кусочка пороха.

Секунда… В термостате блеснула искра.

Ещё секунда…Образец вспыхнул, и в комнату вырвалась как выстрел – миниатюрная молния – стрела. И как будто кто-то специально её нацелил в угол, на бочонок.

И третья секунда… Взрыв! Пламя и удушливый горячий газ заполнил моментально комнату. Я думаю, что Борис даже не пробовал кинуться к двери, чтобы рвануть её на себя. Поскольку он сидел за столом, всё, что он успел сделать – прижаться к крышке стола и накрыть голову телогрейкой. В таком положении его и нашли ребята, когда, наконец, через подземный люк, рискуя жизнью, им удалось добраться до Бориса. Он горел…

Гибель Бориса была в моей жизни первой потерей близкого человека. В глубине души ещё долго не верилось, что это могло произойти, что это уже произошло… Когда я ехала в автобусе, мне часто казалось, что вот, сейчас, на остановке откроется дверь, и Борька войдёт. И ещё. Однажды в автобус ввалилась компания с баянистом во главе. Сев на сидение, он продолжал играть, а его спутники – пели. И мне это показалось такой дикостью. Как могут играть, петь, веселиться? Как будто это всё было в каком-то другом мире… Или я была – в другом? И не могла оттуда вырваться, вернуться?…

А потом я родила. А плакать опять было нельзя, т. к. могло пропасть молоко. А потом оно пропало… И у меня начались истерики. Это было что-то ужасное. Куда бы я ни пошла, всегда возвращалась с рыданиями. Я уже была в декретном отпуске.

Пойду, например, в магазин. Займу очередь, отойду в кассу, вернусь, а мне говорят – «Вы здесь не стояли». И всё… Мне становилось так обидно. Я начинала плакать тихонько, а потом начиналась истерика. В нашем доме, (в котором нам потом дали комнату), с торца, размещалась медсанчасть. Меня там уже знали. Я вбегала к ним, вся в слезах, трясущаяся, и они мне давали капли и успокаивали. Длилось это долго.

Где-то весной 61-го года, я сидела и что-то писала, наклонив голову. Витя посмотрел, и спросил – «Что это у тебя? Лысина на голове». Я испугалась. Побежала к врачу – кожнику. Он посмотрел на мою голову, взял в руки прядь моих волос и слегка дёрнул. Прядь осталась у него в руках. Мне стало так себя жалко. И, конечно, я разрыдалась. Доктор говорит: – «Да, вам надо не ко мне на приём, а к невропатологу. Он как раз принимает в соседнем кабинете».

Доктор отвёл меня к нему. И, в результате я загремела в больницу, где пролежала больше месяца. Меня выписали, когда начали на голове расти новые волосы, да и немного зажили руки. У меня на нервной почве развился псориаз. В больнице лечение мне понравилось: кроме уколов витаминов, хвойно-жемчужные ванны и циркулярный душ.

Но это будет позже – в 1961 году. А тогда, в июне 60-го нам всем трудно было пережить случившееся. Нам вернули вещи и документы Бориса. В кармане его рубашки нашли обгоревшее заявление в институт. Он собирался поступать в химико-технологический институт имени Менделеева. В институте была кафедра порохов, и поэтому руководство предприятия объявляло набор на эту кафедру среди работников нашего института, с тем, чтобы подготовить новую молодую смену. Даже организовали сдачу некоторых вступительных экзаменов не в учебном институте, а в посёлке.

Я держала в руках это заявление и «дала Борису обещание» – поступить в институт и сделать то, что ему не удалось при жизни…

Я подала в институт заявление, и прошла по конкурсу. Но это тоже будет позже… А пока…

А пока ещё раз просматриваю пачку фотографий и несколько документов, оставшиеся у меня на память о моём братишке – БОРИСЕ ВЛАДИМИРОВИЧЕ СТЕПАНОВЕ…

ФОТОГРАФИИ ИЗ АЛЬБОМА

Санаторий в местечке – Боярки рядом с Киевом 1945 год

Борис в среднем ряду – второй справа

Борис слева

На этой фотографии – Совхоз МПС в ВЕЛЬЯМИНОВО. Барак, в котором жила семья после ареста отца. Слева от крыльца – окно нашей комнаты.

У стога сена – приехавшие нас навестить из Ташкент – жена бабусиного племянника Анатолия Мейстрик – Раечка с дочками – Викой и Иринкой.

Слева направо – Борис, Иринка, Я (Ираида), Виктория, тётя Рая и наша мама – Нина Николаевна Степанова.

Совхоз МПС Вельяминово 1952 год

Наша мама, сестрёнка Милочка и брат Борис

Шатура 1953 год

Шатура На пляже на Шатурском озёре.

Милочка приезжала в гости к бабусе и Борису – 1958 год

Шатура На пляже на Шатурском озёре.

Милочка приезжала в гости к бабусе и Борису – 1958 год

Борис вверху крайний справа

Шатура Выпуск группы энергетического техникума 1959 год

Борис в верхнем ряду справа

Посёлок Дзержинского 1960 год

На пляже – карьер в лесу посёлка Дзержинского 1959 год

Борис в нижнем ряду – крайний справа

Деревня «Гремячего» на краю посёлка Дзержинского Московской области, около дома тёти Фени, у которой мы снимали комнату

Друзья Бориса 1960 год

Борис в деревне «Гремячего» 1960 год

Борис у крыльца дома тёти Моти в деревне «Гремячего», у которой (после Фени) мы снимали целый дом

Несколько любительских снимков – в лесу, на территории его работы.

ПОДРУГИ БОРИСА

У Боречки мало осталось снимков его знакомых девушек.