Энциклопедия наших жизней. Семейная сага. Наша доченька – Стэлла. Том 1

К дому постоянно пристраивались какие-то терраски и сарайчики, «обормотов» от лета к лету становилось все больше. Что причиняло немало беспокойства добропорядочным соседям – семейству коктебельской помещицы Дейша-Сионицкой. Эта высоконравственная дама в пику «Ордену» основала Общество благоустройства поселка Коктебель, и началась война!

Общество благоустройства, обеспокоенное тем, что «обормоты» купаются голыми, мужчины и женщины вперемешку, установило на пляже столбы со стрелками в разные стороны: «для мужчин» и «для женщин».

Волошин собственноручно распилил эти столбы на дрова. Общество благоустройства пожаловалось в полицию. Волошин объяснил, что считает неприличным водружение перед его дачей надписей, которые люди привыкли видеть только в совершенно определенных местах.

Суд взыскал с Волошина штраф в несколько рублей. «Обормоты» во главе с Пра темной ночью устроили Дейша-Сионицкой кошачий концерт.

Удивительно, но и в 1918-м, когда в Феодосии началась чехарда со сменой власти, республика поэтов и художников процветала всего в десятке километров.

Здесь принимали, кормили и спасали всех, кто в этом нуждался. Это напоминало игру в казаки-разбойники: когда генерал Сулькевич выбил красных из Крыма, Волошин прятал у себя делегата подпольного большевистского съезда. «Имейте в виду, когда вы будете у власти, точно так же я буду поступать и с вашими врагами!» – пообещал Макс спасенному на прощание.

При большевиках он развернул было бурную деятельность. Оставив «обормотов» на Елену Оттобальдовну, отправился в Одессу. Объединил местных художников в профсоюз с малярами: «Пора возвращаться к средневековым цехам!» (При всей абсурдности идеи, в голодные времена это оказалось настоящим спасением для художников.)

Потом взялся за организацию писательского цеха. Бегал, сиял, договаривался с властями.

На первое заседание явился при параде: в какой-то рясе, с висящей за плечами тирольской шляпой. Мелкими грациозными шажками направился к эстраде: «Товарищи!..» Дальнейшее заглушил дикий крик и свист: «Долой! К черту старых, обветшалых писак!»

«Вы не понимаете, давайте же объяснимся», – суетился Макс. На другой день в одесских «Известиях» вышло: «К нам лезет Волошин, всякая сволочь спешит теперь примазаться к нам». Обескураженный Макс вернулся в Коктебель. И с тех пор не любил оттуда выезжать.

В 1922 году в Крыму начался голод, и Волошиным пришлось питаться орлами – их на Карадаге ловила старуха-соседка, накрыв юбкой.

Все бы ничего, да Елена Оттобальдовна стала заметно сдавать. Макс даже переманил для нее из соседнего селения фельдшерицу – Марусю Заболоцкую.

Маруся выглядела единственным неорганичным элементом этого всетерпимого дома – слишком заурядна, слишком угловата, слишком забита. Она не рисовала, не сочиняла стихов. Зато была добра и отзывчива – совершенно бесплатно лечила местных крестьян и до последнего дня заботилась о Пра.

Когда в январе 1923 года 73-летнюю Елену Оттобальдовну хоронили, рядом с Максом плакала верная Маруся. На следующий день она сменила свое заурядное платье на короткие полотняные штанишки и расшитую рубаху. И хотя при этом лишилась последних признаков женственности, зато сделалась похожей на Пра.

Мог ли Волошин не жениться на такой женщине? Отныне о гостях заботилась Маруся.

Этот дом стал для богемы единственным островком свободы, света и праздника в океане серых советских будней. И были песни, и вздымание рук к небу, и розыгрыши, и вечный бой с приверженцами унылого порядка.

Вместо сметенной историей Дейша-Сионицкой с Волошиным теперь враждовали коктебельские крестьяне – те самые, которые бегали к Марусе бесплатно лечиться.

Однажды они предъявили Максу счет за овец, якобы разорванных его собаками. Рабоче-крестьянский суд обязал Волошина под угрозой выселения из Коктебеля отравить псов.

Каково это было сделать ему, который и мухи за всю свою жизнь не обидел?! Все дело в том, что Коктебель стал популярным курортом и местные приноровились сдавать комнаты дачникам.

А Волошин со своим непомерным гостеприимством портил весь бизнес. «Это не по-коммунистически – пускать иногородних жить бесплатно!» – возмущались крестьяне.

Впрочем, у фининспекции к Волошину была прямо противоположная претензия: там не верили в бесплатность «станции для творческих людей» и требовали уплаты налога за содержание гостиницы.

11 августа 1932 года в 11 утра пятидесятипятилетний Волошин скончался.

Он завещал похоронить себя на холме Кучук-Енишар, ограничивающем Коктебель слева, так же как Карадаг ограничивает его справа.

Гроб, казавшийся почти квадратным, поставили на телегу: тяжесть такая, что лошадь встала, недотянув до вершины. Последние двести метров друзья несли Макса на руках – зато обещание, данное когда-то Лиле Дмитриевой, было выполнено: куда ни посмотри, и справа, и слева от Коктебеля так или иначе оказывался Макс Волошин.

Овдовев, Марья Степановна Волошина коктебельских порядков не изменила.

Принимала в доме поэтов, художников, просто странников. Платой за проживание были по-прежнему любовь к людям и внесение доли в интеллектуальную жизнь…

Ну теперь моя душенька спокойна. Познакомившись с его историей, я поняла, чем он меня покорил.

Он был СВОБОДЕН от всего – от предрассудков, от запретов…

Он жил так, как хотел.

Он был СМЕЛ в поступках и насмехался над дураками и неучами.

Он был талантлив во всём.

Интересно – сегодня найдётся второй такой ЧЕЛОВЕК, каким был МАКСИМИЛИАН ВОЛОШИН?

И, прежде, чем закрыть страницу о Волошине, прочтите несколько его стихотворений…

Старые письма

Я люблю усталый шелест
Старых писем, дальних слов…
В них есть запах, в них есть прелесть
Умирающих цветов.

Я люблю узорный почерк —
В нем есть шорох трав сухих.
Быстрых букв знакомый очерк
Тихо шепчет грустный стих.

Мне так близко обаянье
Их усталой красоты…
Это дерева Познанья
Облетевшие цветы.

Себя покорно предавая сжечь…

Себя покорно предавая сжечь,
Ты в скорбный дол сошла с высот слепою.
Нам темной было суждено судьбою
С тобою на престол мучений лечь.

Напрасно обоюдоострый меч,
Смиряя плоть, мы клали меж собою:
Вкусив от мук, пылали мы борьбою
И гасли мы, как пламя пчельных свеч…

Невольник жизни дольней – богомольно
Целую край одежд твоих. Мне больно
С тобой гореть, еще больней – уйти.

Не мне и не тебе елей разлуки