Будь Жегорт

явлены подписью санного полоза?
Чью проживали весну на двоих?
Кто растрепал Ваши темные волосы?[14 - Отрывок из стихотворения Антонина Совы (1864–1928). Перевод Игоря Белова.]

Потом пан Дусил снова сел, и стало тихо.

– Каченка блондинка, – сказала я.

Но все молчали. Тогда я продолжила:

– Пан Дусил, я тоже расскажу стишок. Хуже русских только Гусак.

Каченка подскочила как ошпаренная, но уже почти подошли Пепа с Лудеком и Камилой, которая играла Бьянку, режиссер пан Новотный, а еще Андреа Кроупова и драматург Эвжен Безноска. Кажется, они меня слышали, потому что смеялись, а Андреа Кроупова повторяла мой стишок как речевку и кричала:

– Это прекрасно, народ, это просто прекрасно!

Потом она повисла на Безноске и сказала, что все приглашены к какому-то пану Кубалеку на вечеринку, так что если кто хочет пойти, то пускай пошевеливается. И все пошли, кроме нас, конечно же, и еще пана Дусила. По пути в гостиницу Пепа сказал:

– Кубалек, Кубалек… Это случайно не тот товарищ Кубалек, который говорил речь перед спектаклем?

– Угадайте, дорогой, – сказал пан Дусил и сплюнул на тротуар, – можете с трех раз.

4. Как меня чуть не съели волки

Вчера на кружке меня расстроили. Точнее, это сделала только Моника, но все равно вечер был испорчен. Один художник, пан инженер Рарох, женился и принес разные булочки и всем их раздавал, и каждый должен был взять. И все кроме нас с Нечеком выпили с ним за то, чтобы женитьба удалась, да не так, как в прошлом году, и чтобы не приходилось снова и снова жениться. И тут Моника говорит:

– Вот когда у Хелены будет свадьба, она нам ничего не принесет, потому что сама все съест.

Интересно, что сказал бы на это Будь Жегорт. Я вот сразу почувствовала себя тем попугаем, которого недавно видела в одном фильме про природу. Это попугай, который чуть не сдох, и он уже не такой цветной и овальный, как другие, а коричневый и круглый, и еще он не умеет как следует летать, а только бегает по земле, так что ему плохо приходится. Он живет на одном острове в Австралии, и таких, как он, осталось очень мало. Говорили, сейчас его немного спасли, но неизвестно, не сдохнет ли он из-за людей, как это уже случалось с разными другими животными. Очень грустный был фильм.

В школе мне постоянно говорят что-нибудь обидное, но на кружке такого еще не случалось. К счастью, никто не засмеялся. Взрослые не такие коварные, как дети, и вообще они добрее.

Почему Моника так сказала? Не понимаю. Я ведь никакая не жадная и никогда ничего плохого ей не сделала. Она такая красивая, почти как Милушка Воборникова[15 - Милуше Воборникова (род. 1949) – популярная в 1970-е годы чешская певица.], и умеет делать скульптуры. Я всегда думала, что могла бы быть как Моника, которая скульптор и художник, но днем она зубной врач. Правда, я бы хотела быть скульптором и днем.

Когда я возвращалась домой, было уже темно и снова пошел снег. На минуту я остановилась перед домом культуры и посмотрела вниз на Ничин – на огоньки. Окна были желтые и оранжевые, а на самых высоких домах горели красные коммунистические звезды. Святая Гора вдали была совсем черная и выглядела зловеще. А у дома культуры было очень светло и люди ходили туда-сюда.

Они шли в кино и в театр, на кружки и в рестораны, и еще в гостиницу, куда мы с девочками ходим за пачками от американских сигарет, которые теперь коллекционируем. Дом культуры длинный, большой, и все это в нем помещается. Но он не очень красивый. И немного похож на крематорий в Праге, где мы однажды были на похоронах дяди, когда он попал под трамвай.

Из тех, кто проходил мимо, мне больше всего понравились девушки с танцев. У них у каждой были сумочка и перчатки, на ступенях они отряхивали снег с волос и, как только входили, снимали пальто и переобувались в туфли. Двери стеклянные, поэтому с улицы хорошо видно, как они причесываются и улыбаются себе в зеркале, совсем как принцессы. Как в «Спящей красавице», которую мы разучили на балете и один раз показывали в театре (я там тоже участвую, танцую третьего оруженосца).

Пока я смотрела на этих девушек, вышел пан Рарох, сразу заметил меня и удивился, что я все еще здесь, а я удивилась, что он уже идет домой. Но он объяснил, что теперь не может где-нибудь долго болтаться, раз он женат, то должен идти домой, но сначала проводит меня, потому что все равно хочет передать Каченке с Пепой угощение.

Так что мы шли и говорили о рисовании и еще о театре, и пан Рарох постоянно отпивал из бутылки, которую нес в руке, а за спиной у него был рюкзак с теми булками и еще, наверное, с бутылками, потому что там что-то звякало. Из рюкзака торчал бумажный фонарь на палке.

– Не знаю, пан Рарох, буду ли теперь ходить на кружок, раз я так опозорилась, – сказала я честно.

– Как опозорилась? – удивился пан Рарох. – У тебя же хорошо получается.

– Да, но как я теперь выгляжу из-за Моники.

– Забудь об этом. Я тебе кое-что скажу. Моника злится, потому что я женился не на ней. Поэтому она теперь вредная. И еще она напилась. С горя, понимаешь?

– Понимаю. А почему вы на ней не женились?

– Она ни добрая, ни умная.

– Но очень красивая.

– Это да, ты права, – вздохнул пан Рарох и сделал большой глоток. – Не могу же я на ней, черт возьми, жениться только из-за этого, все равно она мне даст, как только мне захочется.

– А что? – спросила я, но пан Рарох уже думал о чем-то своем. – Что она вам даст?

– Что? А… Ну, что даст, что даст… да все… все, что захочу.

– Тогда, получается, она все-таки добрая?

– Ну да, вообще-то даже слишком. На мой вкус она, собственно, слишком добрая. Понимаешь?

Я не слишком поняла пана Рароха, но мы все равно уже пришли к нам. Пепа с Каченкой очень удивились, ведь пан Рарох им не друг, просто немного знакомый. Но они его не выгнали, зато меня отправили спать и говорили и говорили с ним в своей комнате, а я все слышала, пока не уснула.

Например, пан Рарох хотел быть художником, и не таким, как сейчас, а настоящим, только это как-то не получилось и теперь ему грустно, что приходится быть инженером на шахте. Каченка говорила, что он еще молод, ему только тридцать два года и еще можно стать кем угодно, даже художником. Но пан Рарох сказал, что теперь уже поздно, что скоро он станет отцом и что вообще он ужасно несчастный человек.

А потом я еще слышала, что он сказал Каченке быть осторожной с Андреей Кроуповой, потому что та подозрительно вертится вокруг какого-то товарища Пелца, который теперь главный коммунист в Ничине.

Утром я спросила, будем ли мы осторожны с Андреей, но Каченка ответила, что Андреа наша подруга и никакая не коммунистка и что она замужем за Робертом Чушеком. А главное, что нельзя слушать все, что говорят разные люди. И чтобы я не забивала себе голову.

Ну хорошо, только Каченка слишком добрая, почти как закопский дедушка Франтишек, и думает, что все люди такие же. Ее опять может кто-нибудь надуть, как, например, Фрайштайн. По крайней мере я думаю, что Фрайштайн ее именно надул.

В этот четверг у Пепы с Каченкой была премье-ра, и дедушка Франтишек приехал посидеть с нами и даже приготовил нам обед. Дедушка умеет готовить два блюда: шкубанки[16 - Картофельные клецки.] соленые и шкубанки с маком. Потом мы вместе погуляли, но недолго. После обеда по телевизору показывали хоккей: наши против русских, и все хотели его смотреть. Я тоже, поскольку Каченка обещала мне шоколадку, если мы выиграем. Мы проиграли 2:3, так что из-за этих дурацких хоккеистов я получила апельсин. Когда я сказала, что лучше ничего не надо, Каченка была недовольна: «Что бы за него отдали дети в Биафре[17 - Республика Биафра – самопровозглашенное государство в юго-восточной части Нигерии, просуществовавшее с 1967 по 1970 год. В ходе гражданской войны в Биафре был массовый голод.]», – и пришлось его съесть, потому что я очень обиделась.

Ночью я вдруг проснулась и услышала, как Каченка кричит:

– Эти суки! Эти мерзкие грязные суки!

А Пепа ее успокаивает:

– Не стоит, Кача, ведь полночь!

А потом еще много других голосов разных людей из театра, которые пришли к нам после премьеры.

С суками у меня уже была история. Когда летом в Закопах мы играли перед домом с тамошними детьми, то мальчишки все время говорили: «Сука-блин». Я это слово никогда раньше не слышала, и оно мне понравилось, так что когда бабушка позвала меня ужинать, я ответила: «Чуть-чуть попозже, пожалуйста, я еще не проголодалась, сука-блин». Бабушка очень быстро захлопнула окно, а все женщины, которые сидели на улице на лавочках, и еще те, что выглядывали из окон, отворачивались и смеялись.

Дома потом были большие неприятности, и мне сказали, что сука – это неприличное, ну очень неприличное слово. Хуже, чем «блин» или «дурак». Оно обозначает какую-то очень плохую женщину. Но я не поняла, а что именно в ней плохого, мне не объяснили.

Ладно, это неважно, все равно я была рада, что Каченка меня разбудила своим криком, потому что мне как раз приснился страшный сон. Мне часто снятся страшные сны, но не всегда такие жуткие.

Будто бы я играю в песочнице посреди двора, между восемью домами. Здесь, где мы живем, все действительно так и есть. Одной стороной дома смотрят на разные улицы, а другой – все в один двор. В нем мы и играем. Но во сне я была совсем одна. Я что-то делала в песке, и вдруг во всех домах открылись все двери, из них выскочили волки и побежали на меня. Их было так много и они так неслись, что я даже не побежала никуда, а только ждала, когда они меня съедят. И они бы меня съели, если бы Каченка не закричала.

Мне такое уже снилось несколько раз, но, к счастью, еще ни разу меня не съели. И все равно это очень страшно, потому что я никак не могу привыкнуть. Это гораздо хуже, чем когда мне снится, что за мной приехал Фрайштайн или что черти забрали меня в ад, потому что с Фрайштайном и с чертями хотя бы можно договориться.