Встреча двух миров. Begegnung zweier Welten

В 2017 году, в свои 66 лет, Ирене стала членом германского Литературного общества немцев из России.

Сколько бы человеку ни было лет, любой возраст – это идеальное время, чтобы творить, любить, мечтать и радоваться жизни. Костёр, гитара, песни бардов – это ещё одна слабость Ирене и давняя её искренняя любовь! В 2018-ом году Ирене Крекер, автор книги очерков «Не забыть нам песни бардов», награждена дипломом финалиста международного германского литературного конкурса «Лучшая книга года». Не случайно и то, что она стала участником фестиваля в Чехии «Понимаешь, это странно, очень странно», посвящённого Юрию Кукину. Кроме того, Ирене лауреат и дипломант литературных фестивалей «Эмигрантская лира 2017, 2018. Льеж – Париж», «Русский стиль» (2018, 2019), международного литературного конкурса «Золотое перо Руси» (2018) и других.

Сегодня Ирене счастлива. Она всегда позитивно настроена, желает всем добра, и всё это бумерангом возвращается к ней самой. Мозаика её жизни сложена из кусочков подаренного и возвращённого счастья, и это делает её ещё счастливей. В свободное время она пишет статьи, очерки о немцах России, собирает их в книги. Две из них под названием «Судьбы немцев России», изданы в период пандемии. Это – её хобби, её вдохновение, её жизнь!

    Райнгольд Шульц (Папа Шульц).
    Германия. Гиссен

Книги с автографом автора можно заказать у Irene Kreker по электронной почте ira.bajgosin@mail.ru (mailto:ira.bajgosin@mail.ru).

Приволье и дочь шахтёра

В последнее время часто брожу во сне по безбрежным полям. Различные по виду злаки кланяются мне колосьями, а я не знаю их названий. Бреду, предполагая, что это пшеница, вдыхаю её запах и улыбаюсь сквозь слёзы, как будто домой вернулась.

Вспоминаю часто отца, как он зимними вечерами рассказывал нам о родном степном крае с неземным ароматом трав. В такие моменты он был поэтом. Говорил о том, что в вечерние часы воздух его детства был наполнен ароматом левкоя душистого, маттиолы и вечерницы печальной, медуницы, резеды и чабреца. Для меня, родившейся среди шахтёрских терриконов, эти названия до сих пор кажутся сказочными.

Сегодня я думаю, что, если бы отец не уехал так рано из села Кутерля Оренбургской области и не поступил в авиационное училище, не стал авиамехаником и если бы не было пяти лет войны с Германией, погрузившими его, как немца по национальности, в шахтовые выработки Кузбасса, он бы стал учителем географии, или литературы, или поэтом, прославившим свой любимый край.

Разнотравно-ковыльная степь будила во мне желание – посетить малую родину отца. Неведомая земля волновала своими просторами, чудными названиями. В юности отец не посчитал мою мечту абсурдной, поддержал в планах на лето, выделил определённую сумму денег на поездку и отправил в самостоятельное плавание по стране.

С того момента я почувствовала себя на ступеньку выше на пути взросления. Мне тогда было неполных шестнадцать. Первый раз в жизни сама приобрела билет на поезд. Помню, что кассир по ошибке дала мне сдачу на четырнадцать рублей больше. По дороге домой я несколько раз пересчитала деньги. Когда ошибка подтвердилась, с полпути вернулась и отдала лишнее. Кассирша посмотрела на меня непонимающим взглядом, но деньги взяла. Я летела домой на крыльях мечты и была уверена, что поездка удастся, так как я знала примету: если совершишь хорошее дело, то тебе это вернётся троекратным добром.

Мама, большая мастерица в швейном деле, нашила мне в дорогу всё необходимое: платья, сарафанчики, блузочки, косыночки. Таким богатством я никогда не обладала. До сих пор помню фасоны платьев, и её, милую, вечерами творящую чудеса. Родители волновались, потому что мы жили в Новокузнецке Кемеровской области, и мне предстояла пересадка в городе Куйбышеве, на Волге.

Новое всегда пугает и напрягает, зовёт и притягивает неизведанным, и я смело пустилась в путь. Вагон был общий. Двое суток езды. На моё счастье, в купе оказалась пожилая женщина, которая помогала мне. Это было первое добро, которым вселенная ответила на моё открытое чувство любви к людям.

Попутчица угощала меня любимой варёной картошкой и приговаривала: «Чего стесняешься? Чай не объешь. Да, вот и хлебушка я на дорогу напекла». А хлеб был таким запашистым, пропечённым, с какими-то добавками зёрен, молотых орешков и ещё чего-то необыкновенно вкусного, что я не стала отказываться от угощения. Такой вкуснятины я никогда раньше не ела!

Женщина мне и рецепт поведала, который я по истечении времени напрочь забыла. Но, к удивлению, когда первый раз в Германии купила булку свежевыпеченного хлеба ржаного помола, почувствовала запах и вкус хлеба из страны юности.

А тогда мы с моей попутчицей ели жареную курицу, запивая её чаем из стаканов с чудесными подстаканниками, и на душе было светло и радостно. На полустанках я выпрыгивала из вагона то за водой, то за солёными огурчиками, яблоками и помидорами. Это была свобода полёта, которую я принимаю сейчас за подарок судьбы.

Поезд проследовал по территории уральских гор. Мы увидели табличку на столбе, разделяющем Азию и Европу. Я была горда, что мне довелось увидеть эту грань, этот рубеж. В ту поездку я испытала свободу от условностей, навязываемых школой, семьёй и обществом.

В то время я была стройной, но угловатой, рыжеволосой, к тому же близорукой девочкой, да ещё с комплексом неполноценности. Очки носить стеснялась, прятала без чехла в карман, боясь прозвища «очкастая». Часто разбивала стёкла и, плача от страха, что теперь не увижу с последней парты написанного на доске, жалела отца, понимая, что ему опять придётся ехать в город, искать мне нужные стёкла, оплачивать их. Я ещё не понимала цену денег, но знала, что радости это никому не доставит и что я не имею право делать кому-то больно. В эту поездку на родину отца даже стёкла в очках у меня целыми остались, и я это тоже посчитала чудом.

Запомнился ещё один момент, как за час до пересадки в Куйбышеве, познакомилась с молодым военным.

– Ты знаешь, моя мама такие чебуреки выпекает, пальчики оближешь. А манты! Ты ела когда-нибудь манты? Если в них положить к мясу побольше лука, да приправить перчиком, да на пару приготовить…

К тому времени я уже основательно проголодалась, и беляши, за которыми он спрыгнул на одном из полустанков, показались мне райским блюдом. Парень рассказывал о своей судьбе, приглашал в гости. Он был уверен, что я непременно понравлюсь его маме. Именно он помог мне в Куйбышеве: проводил на нужную платформу, посадил в вагон поезда, следовавшего в направлении Оренбурга. Я махала ему из поезда платочком, прощаясь и уже тогда понимая, что мы не увидимся больше в этой огромной стране, где множество людей встречаются и расстаются ежедневно.

Вокзал Сорочинска, последнего пункта моего назначения, был небольшим. Пассажиров всего несколько. Среди них не оказалось меня встречающих. Сердце дало себя сразу знать, так как я к этому не была готова. В тот момент решила, что доберусь сама. Мне уже море было по колено.

Но и здесь нашлись добрые люди, которые разбирались в местных населённых пунктах. Несколько сильных рук помогли взобраться в кузов крытой грузовой машины. И вот в предрассветной мгле я уже мчусь по оренбургским степям навстречу новым чудесам.

На развилке дороги меня высадили, показав рукой направление дальнейшего пути. На моё счастье, именно здесь, на этом перекрёстке дорог посреди бескрайнего поля колосящейся пшеницы, состоялась неожиданная встреча с братом отца:

– Как тебя зовут? Ты – дочь Ивана? – услышала я неожиданный голос, прозвучавший со стороны пшеничного поля, где расположилась группа мужчин, отмечающих с утра какой-то праздник. – Так я тебя еду встречать… Усталость уступила место удивлению, непониманию, своего рода недовольству, но вместе с тем, и радости, что я прибилась, наконец-то, к какому-то берегу и не потерялась посреди безбрежных степей, засаженных различного рода злаковыми культурами.

О малой родине отца

С детства я знала, что мой отец родился через два года после Октябрьской революции 1917-го года в селе Каменец Оренбургской области, которое находилось недалеко от сегодняшнего районного центра в Плешанове. Не помню была ли я в Плешанове в первую поездку на родину отца, но летние каникулы 1966-го и 1967-го годов провела в селе Кутерля, где прошли его школьные годы. Тогда, конечно, я не задумывалась об истории этой местности, не могла знать и о том, что с середины восьмидесятых годов двадцатого века более девятисот сёл и хуторов Оренбуржья исчезнут с лица земли.

В то лето действительность превзошла мои ожидания. Помню, что село состояло из одной длинной улицы, вытянувшейся на пару километров вдоль единственной дороги, проходящей по ней. Ширина улицы казалась мне тогда удивительно большой. Отец рассказывал, что дома строили здесь из самана. Опыт его изготовления был усвоен первыми немцами-переселенцами от башкир и русских, прежде владевших этими землями. Белой глиной белили дома и печи. Для утепления стен использовали камыш. В Кутерле были дома из самана, а ближе к Сорочинску – из кирпича. Здесь имелись и деревянные постройки. В то лето мы сами месили ногами саман, и я видела собственными глазами «кирпичи», сделанные из него.

Каждое хозяйство имело много живности: коров, коз, овец, – не говоря уже о домашней птице. Почти в каждом дворе была легковая машина, которая наряду с мотоциклами разных марок являлась необходимым средством передвижения. Для меня это было признаком достатка, так как отец, заслуженный шахтёр, отработавший тридцать лет под землёй, мечтал приобрести личный автомобиль, но мечту свою так и не смог осуществить.

Моя поездка на родину отца пришлась на середину июня. Природа благоухала удивительно яркими красками. Пора цветения сирени. Она обдавала свежестью томительно-знакомого аромата. Жёлтая акация создавала интерьер села в его цветном восприятии. Плодово-ягодные культуры встречались повсеместно. Особенно много в тот год было смородины. Кусты красной и жёлтой, никогда не виданых мною сортов, нашли своё целевое назначение при разделении частных земельных наделов. Заключительный аккорд природному натюрморту создавали насаждения клёна-ясеня, карагача, тополя чёрного.

Для меня это была Русь европейски-цивилизованного мира. Не жалкие деревни со старыми, непривлекательными, полуразрушенными домами, грязными улицами и вонючими сельскими дворами, встречающимися в сибирской глуши. Неукоснительный порядок и чистота окружали меня. Прекрасный уголок земли, где можно было наслаждаться запахом разнотравья – в окрестностях, ароматом цветов – в палисадниках, пеньем соловьёв и стрекотом кузнечиков – в минуты ночных похождений. Помню, как парни шли в сельский клуб с цветком пиона или чайной розой, или полевыми цветами, лихо воткнутыми в кепки. Выгоревшие от жаркого солнца мальчишеские вихры казались сплошь и рядом русо-золотистыми, а сами парни – молодцами из детских сказок. Я не знала названий многих кустарников, да и цветов, но это не мешало наслаждаться незнакомыми запахами, ароматом и свежей чистотой воздуха. Я потеряла счёт дням, чувствуя себя бабочкой, мотыльком, миловидной птахой, щебечущей песню восхищения миром. А он продолжал свою налаженную жизнь, не отвлекаясь на заморскую деву из сибирского края.

К тому времени я знала, что родилась в семье обрусевших немцев, но что попаду в немецкую слободку, – такое мне и во сне не снилось. Моя ровесница-кузина Марийка, русоволосая красавица с длинной толстой косой, сопровождала меня повсюду, руководила организацией отдыха, знакомила с подругами, показывала достопримечательности, вводила в жизнь селения.

Пока дело касалось родственников, одноклассников, соседей, меня не удивляло, что общение между ними происходило на непонятном для меня немецком наречии, но когда и в магазине, и в школе, и в сельсовете я заметила, что люди общаются друг с другом как в иностранном государстве, то поняла смысл сказанных отцом слов: «Мой родной язык – немецкий, но очень отличающийся от литературного. Он больше похож на голландский. Вероятно, наши праотцы были выходцами с севера Германии, с земель, граничащих с Нидерландами». Так как мои родители общались дома на литературном немецком языке, и мне с детства была понятна их бытовая речь, я всё же не предполагала, что проведу лето «за границей». Здесь везде и всегда звучал немецкий диалект «платтдойч», из которого я не понимала ни слова. На этом странном языке отца, дедов и прадедов говорили в магазине, в сельсовете, в школах, в семьях, молодёжь между собой, а у меня не было никакого шанса понять, о чём они говорят, что подразумевают.

Сначала я дичилась, молчала, уходя в тень двоюродной сестры. Потом начала видеть сны, где пыталась быть достойной собеседницей. Комплекса неполноценности не ощущала ни во сне, ни наяву, да и рядом всегда была моя кузина Марийка, радость и опора, идеал доброты и терпения, понимания и духовной поддержки. Когда было необходимо, она переводила сказанное другими, отвечала за меня, читала мысли на расстоянии и со спокойной уверенностью помогала осознать и понять родственные связи между множеством людей селения с моей фамилией. С некоторыми семьями мы были в родстве, передающемся через поколения, с некоторыми – в более близком.

В первую неделю отправились в гости к моей бабушке. Встреча с ней у меня была единственная, но оказалась памятной на всю жизнь. Мой дедушка, учитель начальных классов, женился на ней, когда мой отец уезжал из села на учёбу в город Маркс. В течение жизни он лишь несколько раз был на своей малой родине.

С бабушкой мы говорили об отце. Она вспоминала его весёлым и жизнерадостным, добрым и правильным, несмотря на его трудное детство, наполненное до краёв нуждой и лишениями. Он был единственный из семьи, кто оказался на чужбине, в Сибири, о которой она не имела никакого представления.

Бабушка казалась мне древней и мудрой. Она отметила мою схожесть с отцом по характеру. Я была такой же общительной и жизнерадостной, каким она помнила его в юности. Самое жуткое для меня было то, что мы вели беснду через переводчика. В этом качестве выступала опять кузина Марийка, с которой мы породнились в тот год по-настоящему. Бабушка говорила на своём родном немецком диалекте. Она не училась в школе советского времени, не изучала литературного немецкого, не встречалась с русскими в своём селении и не говорила с ними в молодости, совершая кратковременные поездки в другие города области. До конца жизни она не знала русского языка ни в понимании, ни в написании, ни в разговоре.

Мне взгрустнулось сейчас, когда пишу эти строки. Рядом со мной в детстве никогда не было бабушек и дедушек. Недополучила я мудрости стариков. Может, поэтому так мучительно пробиваюсь по жизни через боль души, нажитую собственным опытом, страдая и мучаясь в одиночестве…

В то памятное лето я поняла, что означают слова «зов крови». Поняла, но окончательно не осознала. Сегодня, прожив в Германии более четверти века, я могу сказать, почему нас называли немцами в России, об этом говорила отметка в паспорте в графе национальность, но почему нас в Германии называют до сих пор русскими – до меня и сейчас не совсем доходит. В то лето я была естественным приложением к вновь обретённым родственникам и не пыталась рассуждениями омрачать новую, открывшуюся мне реальность.

Тогда я влилась своим светлым любознательным существом в окружающий меня удивительный мир, и он принял меня такой, какая я есть, со всеми плюсами и минусами, слабыми и сильными сторонами. Несколько недель провела я в школьном трудовом лагере на сельских полях. Проживали в палатках посреди степи, как вольные птицы на колхозных хлебах. Работать приходилось наравне со всеми, зато потом – вечера для души и сердца, доброта, витающая в воздухе, первая влюблённость.

Только сейчас осознаю, что это была пора настоящего взросления и становления души, пора светлого счастья, полного тёплого участия и дружеской поддержки.

Язык и культура. О двуязычии переселенцев на историческую родину. Отклик на очерк немецкого писателя Нелли Косско «Богатство принято хранить» (журнал «Новые Земляки». 2017 год)

Тема, затронутая писателем Нелли Косско в очерке «Богатство принято хранить», в наши дни, да и всегда, была и остаётся актуальной. Прожив в Германии четверть века, я являюсь непосредственным участником и свидетелем процесса интеграции народа, немцев по историческим корням из бывшего Советского Союза, в жизнь страны, которая стала для нас и наших детей второй родиной.

При чтении этого очерка мне вспомнилось, как отец, родившийся в одном из немецких сёл на Урале, говорил своим знакомым-немцам, депортированным в годы войны вместе с ним в Сибирь: «Я хочу, чтобы мои дети не испытывали того, что испытал когда-то я. Хочу, чтобы они по настоящему адаптировались в русской среде. Им здесь жить. И я хочу, чтобы ярлык „фашисты“ не висел над их головами, как дамоклов меч». Именно отец, мой самый дорогой человек, поддержал когда-то моё решение – стать учителем русского языка и литературы, хотя я могла бы учиться и на факультете иностранных языков.

В течение жизни я поняла, что она не спрашивает нас, чего мы хотим, и сами мы не можем желаниями корректировать эту дорогу. Если судьба целого народа, русскоязычных немцев, находится и сейчас не в их руках, то кто знает, куда и как повернёт нас рок событий?

Часто вспоминаю первые годы проживания в Германии. Родственники, прожившие тогда здесь уже более пятнадцати лет, серьёзно предупредили, чтобы мы не вели на улице и в общественных местах разговоры на русском. Им было стыдно за нас перед соседями. При каждом удобном случае они напоминали, что мы не в России. Местные прерывали наши разговоры на русском теми же словами: «Если вы сюда приехали, то должны…» В душу медленно заползал страх и мысль о том, что надо приспосабливаться, подстраиваться под местное общество. Уже точно не помню, но, думаю, что именно тогда и начал проявляться комплекс неполноценности, который впоследствии помешал остаться самой собой и привёл ко многим нежелательным последствиям в знакомом окружении.

Когда я однажды сказала на работе, что у меня две родины, стоявший рядом коллега усмехнулся:

– А у меня одна родина. О чём ты говоришь, Ирене? Ты же не можешь нормально разговаривать на немецком? Какая тебе здесь родина?

Я попыталась тогда рассказать парню историю моего рода, но он не захотел слушать и не понимал, о чём я говорю. Сейчас я знаю, что он просто не хотел этого понимать.