Жизнь как на ладони. Книга 2

Крутясь с боку на бок на истёртом коврике, Тимофей не мог даже предположить, что в ту самую минуту, когда он вспомнил о невесте, она, закутанная в толстую овчиную шубу, предупредительно предложенную ей капитаном, вышла на палубу из каюты небольшого пароходишки, нещадно коптящего небо Балтики чёрными клубами дыма.

Это был первый весенний рейс из Стокгольма в Хельсингфорс, и пассажиров набилось порядочно. Но волна шла высокая, а качка была так сильна, что большинство путешественников предпочитали не вставать с узких парусиновых коек, мысленно вознося молитвы ко всем святым угодникам, каких только они могли вспомнить.

– Не боитесь? – по-русски спросил её высокий представительный швед, видя как девушка цепляется рукой за обледенелый канат, накрученный на огромную палубную катушку.

– Нет, – Зина покачала головой и прикрыла шерстяным платком лицо от леденящего ветра, оставив лишь щёлочку для глаз, – бояться – не боюсь, но спать не могу. Тревожно на душе, муторно.

С того момента, как она проводила своего Тима на поезд, идущий из Вестероса в Стокгольм, тревога за жениха стала её привычным состоянием.

Русскую революцию Арефьевы приняли неоднозначно – слишком измучена была войной великая страна. Сначала надеялись на перемены к лучшему, памятуя о конституционной монархии в Швеции, потом разуверились в новой власти. С невыразимым ужасом пережили отречение государя и его арест.

Доходили слухи о хаосе в стране, беженцы рассказывали про казни без суда и следствия и разгул бандитизма. Нина Павловна потеряла аппетит и беспрерывно плакала, Юрий Львович ходил мрачнее тучи, а чуткая к чужому горю спепоглухонемая Танюша, любившая Тимофея как родного брата, металась между ними в тщетных усилиях успокоить близких.

Трогая Зину ладошками за щёки, Танюша приближала к ней своё лицо и сочувственно мычала, пытаясь выговорить имя Тима, которое в её устах звучало, как «Ыма».

После нескольких месяцев неизвестности и тягостного ожидания известий с родины, Зинаида наконец решилась. Она дождалась, когда вся семья соберётся на вечерний ужин, и ровным голосом, как об окончательном и бесповоротном решении, сообщила, что на следующей неделе отправляется в Петроград.

То был незабываемый вечер. За окном мела предвесенняя шведская метель, бросая в окна пригоршни прозрачного снега, уютно потрескивала печурка, наполняя комнату ровным сухим теплом, а на столе горела привезённая из Санкт-Петербурга любимая лампа зелёного стекла.

«Я сижу с ними за одним столом последний раз в жизни», – пророчески думала Зиночка, переводя глаза с одного близкого человека на другого и стараясь запомнить каждую чёрточку, каждую морщинку на их красивых, любимых и невероятно постаревших за последнее время лицах.

У мамы, недавно начавшей стремительно худеть, запали щёки, а сбитый с толку последними событиями папа выглядел таким невыразимо трогательным и беззащитным, что от жалости и нежности к нему у Зины наворачивались слёзы.

Ветер с моря снова дохнул морозом, заставив девушку прищуриться. На ресницах налип снег, и они стали колючими. Палубу качнуло. Вокруг, сколько видит глаз, угрожающе колыхались чёрные волны. Они с хлюпаньем били о борт, заставляя судёнышко опасно подрагивать.

– Что они делают? – спросила Зина собеседника, указав на группу мужчин, сосредоточенно колотивших ломиками по палубе.

– Скалывают наледь, – объяснил швед, – в этих водах самая большая беда для зимнего судоходства – не ледостав на море, а обледенение судов. Тяжёлый лёд на судне может за одни сутки погубить корабль, своим весом увлекая его на дно.

– Вы хорошо говорите по-русски, – сделала спутнику комплимент Зина.

– У меня в России жена, Аннушка, и дочь. А у вас там кто?

Девушка поднесла руку к груди, ощутив на груди подвешенную на цепочке пуговицу из коллекции Досифеи Никандровны – подарок Тимофея.

– Жених.

Мужчина понимающе кивнул головой:

– Помогай вам Бог…

«…Помогай Бог Зиночке пережить нашу разлуку».

Через щель в потолке Тимофей заметил, что наступило утро. В начале марта в северных широтах светает рано. Он привычно сунул руку в карман, чтобы посмотреть на часы, но вспомнил, что на всякий случай оставил их дома.

Рядом беспечно посапывал Аполлон Сидорович. «Словно в спальне на кровати», – позавидовал Тимофей, глядя на вольно раскинувшегося на коврике библиотекаря, и поёжился: в подвале было довольно прохладно.

Бесшумно ступая, чтоб не разбудить сокамерника, он измерил шагами тесное помещение. Четыре шага поперёк и пять шагов вдоль, крашеные зелёные стены, у пола изъеденные жёлтым грибком, над головой низкий потолок, до которого нетрудно дотянуться рукой.

С час Тимофей просидел на полу, прислушиваясь к каждому шороху, потом сделал гимнастику, чтоб хоть немного согреться, и постарался добраться до закрытой толстым стеклом и решёткой щёлки в фундаменте.

– Бесполезно, – раздался за спиной бас проснувшегося библиотекаря, – я уже пытался.

Оба услышали, как лязгнул замок на двери, и красноармеец поставил на пол котелок с кашей и двумя воткнутыми ложками.

– Как на приёме у библиотекаря великого князя Константина Константиновича, – грустно пошутил Аполлон Сидорович, памятуя об изысканных угощениях в Константиновском дворце. Он пододвинул незамысловатую еду к Тимофею.

Вдвоём они мгновенно управились со сваренной на воде пшёнкой и принялись обдумывать своё положение.

– Старый я болван, – сетовал Аполлон Сидорович, дочиста облизывая погнутую об дно котелка ложку, – мало того, что заблокировал потайной ход, – а мы по нему могли бы выбраться наружу, – так ещё и отправился прямой дорогой в пасть к большевистскому Вельзевулу и вас с собой потащил. – Он шевельнул огромными ступнями, обутыми в крепкие старомодные башмаки, и уныло опустил лысую голову.

Тимофей порывистым жестом остановил его самокритичные излияния:

– Господин библиотекарь, я пришёл не за вами, а за Всеволодом и без него не уйду, так что не корите себя понапрасну.

Немного раздумав, Тимофей решил не посвящать хранителя в их с Крысей заговор. Мало ли что… Так будет лучше.

До середины дня заключённые сидели прижавшись спина к спине и почти не разговаривали, думая каждый о своём. Тимофей переживал за родителей и мечтал о Зиночке, а Аполлон Сидорович горевал об утраченной библиотеке Езерских, начало которой было положено в благословенные времена государыни Елизаветы Петровны.

– Вы представляете, Тимофей Николаевич, – время от времени начинал стенать библиотекарь, и его лысина немедленно краснела, а грушевидный нос желтел, – они бросили в костёр прижизненное собрание сочинений Оноре де Бальзака! Великого Бальзака. Я понимаю, господа революционеры желают читать труды господина Маркса и этого, как его… – он щёлкнул пальцами, – Ленина! Читайте на здоровье! Но зачем жечь произведения великих литераторов? О-о-о-о, почему я не бросился в пламя и не сгорел вместе с книгами?

– Аполлон Сидорович, вся Россия горит, посмотрите вокруг, – увещевал Тимофей безутешного хранителя.

– Да, да, – ненадолго соглашался тот, но вскоре вспоминал ещё о каком-нибудь утраченном раритете, и всё начиналось сначала.

– Странно, но, похоже, о нас забыли, – констатировал Тимофей, когда полоска неба в потолочной щели приняла тёмно-синий цвет, а есть и пить захотелось совершенно нестерпимо.

– Действительно, забыли. Может, оно и к лучшему.

Библиотекарь покопался в кармане и выудил оттуда два кусочка пилёного сахара, завёрнутые в салфетку.

– Из старых запасов. Я, видите ли, лакомка, – сконфуженно признался он. – Вот, предлагаю поужинать.

Тимофей с благодарностью кивнул и положил кусочек на язык, ощущая давно забытый вкус сладости.

Опять кольнула мысль о Всеволоде и Кристине. Что с ними?

– Как вы думаете, Аполлон Сидорович… – задал он вопрос библиотекарю, но договорить не успел: по подвалу разнёсся ужасающий вой, заставлявший предположить, что в подземелье разводят особую породу волков, потому что ни один, даже самый наглый, призрак никогда не смог бы издать такие невыносимо пронзительные звуки, от которых по телу побежали мурашки:

– У-у-у-у, у-у-у-у!

– Слышите?! – всполошился Аполлон Сидорович и умолк, потому что немедленно, так же, как и накануне, в стену раздался стук: тук, тук, тук-тук.

Тимофей моментально бросился на колени, прильнул ухом к холодной штукатурке и костяшками пальцев повторил ритм: тук, тук, тук-тук…

10

– Тук, тук, – прозвучало в камере номер пять с другой стороны стены.