Многая лета

Проигнорировать вопрос и промолчать не получалось, потому что именно эта сестра выпаивала её с ложечки и меняла нижнее бельё, перепачканное нечистотами.

Сестра усмехнулась:

– Не знаете, а декреты выпускаете. – Она постучала пальцем по листку газетной бумаги на стене.

Ольга Петровна опустила голову:

– Мне пора, меня ждёт машина. Спасибо вам за всё.

Про машину упомянула, чтоб скорее уйти и не продолжать тягостный разговор, полный обидных намёков. Но у больничной проходной и впрямь стояла машина с развесёлым шофёром Васей в неизменной кожаной кепке.

– С выздоровлением, товарищ Шаргунова! Куда прикажете? Вам тут товарищ Кожин записку передал. Сказал, что от вашей спасительницы.

Мельком взглянув на ровную строчку, старательно выписанную крупным детским почерком, Ольга Петровна скомандовала:

– Едем в Свечной переулок, дом семнадцать.

Машина катила по пустынным улицам с редкими пешеходами. Навстречу прогромыхало несколько подвод, а возле столовой номер один змеилась длинная очередь людей с бидончиками и плошками.

«Ах, да, с месяц назад вышла директива Петросовета, что все жители на шесть рублей пятьдесят копеек имеют право получить обед из одного блюда», – вспомнила Ольга Петровна.

– Знаю я эти обеды, – пробурчал Вася, словно подслушав её мысли, – моя мамаша приносит. Вода и картофельные очистки без соли. Я ей говорю: вылей эту бурду, мамаша, у меня паёк есть. Так ведь нет! Хлебает, а к моему запасу не притрагивается. Говорит – как народ, так и я. С норовом тётка! Железная!

– Ничего, ради большевистской идеи можно несколько лет претерпеть лишения, – дежурно ответила Ольга Петровна, хотя теперь, после больницы, была совершенно не уверена: а надо ли было тысячами морить народ ради неясного светлого будущего. Ведь тех, кто погиб, уже не ждёт никакое будущее, ни светлое, ни тёмное. И дети у них не родятся, и старики не состарятся. Неужели прав был покойный Василий и вся эта фантасмагория произошла от дьявольских помыслов и жажды власти?

Чтобы отвлечься от неприятных мыслей, Ольга Петровна стала смотреть на стены домов, тёмных от сырости. Несмотря на ранние сумерки, свет в окнах не зажигался, мрачно отсвечивая тёмными стёклами. На улице Марата, бывшей Николаевской, Вася пропустил на повороте похоронные дроги. Покосился на Ольгу Петровну и перекрестился:

– Господи, спаси и сохрани.

Отвернувшись – на покойников в лазарете насмотрелась, Ольга Петровна скользнула взглядом по фасаду дома издательства «Шиповник», затянутому огромным полотнищем революционного лозунга: «Пролетариату нечего терять, кроме собственных цепей. Завоюет же он весь мир». Некоторые буквы были заляпаны рыжими пятнами ржавчины, получалось: «Завоет же весь мир».

Ольга Петровна вздохнула. Прежде она могла бесконечно любоваться городскими пейзажами. Прежде… Пожалуй, слишком часто за последнее время в мысли стало вторгаться это теребящее душу словечко – «прежде». К прошлому нет возврата. Как любит повторять Владимир Ильич: вперёд и только вперёд, под руководством партии большевиков.

* * *

– Сейчас мы будем есть кашку, – сообщила Фаина, усаживая Капу на стол, застеленный зелёной плюшевой скатертью с бахромой.

От радости Капа заболтала ножками и засмеялась, показывая два верхних зуба. Она любила сидеть на столе, откуда хорошо были видны разные статуэтки на комоде. Особенно её завораживал абажур настольной лампы, набранный из разноцветных стёклышек в тонкой металлической оправе. Если Капа капризничала, то Фаина ставила перед ней лампу, и ребёнок немедленно угомонялся. Ещё Капе нравилось тянуть в рот костяного болванчика с хитрыми узкими глазами и играть крышкой серебряной спичечницы, в которой давно не было спичек.

Чтобы быстрее остыло, Фаина помешала ложкой в тарелке и подумала, что на завтра, на послезавтра и послепослезавтра осталась всего пара ложек крупы. Если срочно не достать продуктов, Капа останется голодной. О себе Фаина не беспокоилась – ей было не привыкать к лишениям, а ребёнку не объяснишь, почему в кастрюле пусто. Счастье, что недавно удалось выменять пару кочанов капусты на какого-то фарфорового пастушка. Если запарить листья кипятком да покрошить хлеба, то получится настоящая тюря, какой на Руси перебивались в голодные годы. Бывало, когда отец запьет, так они с мамой только тюрей и спасались. Покрошит мама мякиша в пшённую болтушку, капнет льняного масла, чтоб посытнее было, да скажет:

– Ешь, Файка, что Бог послал.

А сама сядет, подопрёт щёку рукой и смотрит долгим взглядом, будто наперёд знает, какое тяжёлое бремя выпадет на долю дочери.

Первое время после ареста хозяина Фаина существовала посреди множества мелочей, подобно хрустальным вазочкам, фарфоровым статуэткам, медным фигуркам, у которых из спины торчало несколько пар рук, и всяких прочих штучек, которые боялась сдвинуть с места. Менять вещи на продукты она начала лишь тогда, когда окончательно поняла, что Мартемьян Григорьевич сгинул без возврата. Если бы не хозяйское добро, она бы не выжила. И всё же, каждый раз расставаясь с чужим, она считала себя воровкой, а после шла в церковь и горячо молилась за упокой грешной Мартемьяновой души, что, без сомнения, наблюдала за ней с небес с немым укором.

Нынче все жители Петрограда были разделены на три категории: по первой категории шли рабочие, старики и дети до четырнадцати лет. Им полагалось по фунту хлеба в день и фунт соли и сахара раз в месяц. Ко второй категории относились совслужащие, они тоже получали фунт хлеба, но соли и сахару половину. Третья категория – все остальные. Они получают фунт хлеба и больше ничего. Красноармейцам и партийцам изредка прибавляли в паёк варенья, солёных огурцов или икру.

Магазины закрыты, торговля уничтожена. Много купцов расстреляно и сидит по тюрьмам. Купить еду можно только на рынке или очень осторожно на квартирах у спекулянтов.

На рынок надо ходить с оглядкой, потому что Советы ежедневно делают облавы: оцепляют чекистами рынок, отбирают купленное и всех попавших под руку отправляют на принудительные работы, не считаясь с возрастом и здоровьем.

Третьего дня Фаина с Капой на руках едва ноги унесла с Кузнечного рынка. Слава тебе, Господи, мир не без добрых людей. Их выпустил через боковую дверь совсем молоденький чекист с нежной щетинкой усов над верхней губой. С напускной суровостью рявкнул: «Марш отсюдова, пока не заарестовал!» Дважды ему повторять не пришлось. Бежала до дому так, что только мешок с капустой по спине стучал.

– Ням-ням, – напомнила о себе Капитолина.

Краешком губ Фаина попробовала, не горяча ли каша, и принялась кормить, приговаривая:

– За Ангела Хранителя, за папу, за Настеньку.

Она раз и навсегда расположила их в таком порядке: Ангел Хранитель, Василий Пантелеевич и пропавшая Настенька. Пробовала было сказать Капитолине ложку за маму, но язык не повернулся упомянуть Ольгу Петровну. От одной мысли о ней руки начинали замедлять движение, зависая в воздухе.

Звонок в дверь раздался вместе с последней ложкой – за серого зайку в лесу.

Отставив тарелку в сторону, Фаина сгребла Капитолину в охапку. Наверняка это Домкомбед пришёл сгонять на трудработы, хотя, сказать по чести, её пока не трогали. Председатель Фёдор Тетерин заходил пару раз, стоял в дверях, мял фуражку, спрашивал, не надо ли помочь мужской силой, но о расчистке улиц или мытье лестниц не заикался. Правда, вчера задержал её во дворе и сказал, что есть серьёзный разговор.

Фаина настолько уверилась в приходе Тетерина, что отпрянула, когда в дверном проёме увидела совсем другое лицо – решительное и очень бледное.

– Позволь войти?

Пропуская Ольгу Петровну, Фаина посторонилась и теснее прижала к себе Капитолину.

В ледяном холоде полутёмного коридора Ольга Петровна безошибочно угадала направление к единственному тёплому углу и прошла вперёд, громко стуча каблуками по натёртому паркету. Зайдя в комнату, она резко повернулась, так что Фаина едва не наткнулась на её плечо.