Разве бывают такие груши? Рассказы

И, все-таки, мне кажется, Тод прав, и эти разговоры о прошлом не конструктивны. Существует только сейчас, от него ветвятся тропинки. При первобытнообщинном строе были волки и тигры, при феодализме была инквизиция, теперь тоже много кто есть. Живой душе всегда трудно: даже в Канаде ей, все равно, умирать.

    2004

Новое

Новое – поначалу неясная мысль, неожиданно мелькнувший сюжет, блик, исчезнувший так быстро, что не успеешь разглядеть. Новое сначала забрезжит среди обжитого старого, среди уюта и рутины, которые клянешь под горячую руку, но к которым привыкаешь. Новое манит: приятно мечтать, как оно случится. Можно с удовольствием рассуждать о нем за столом, можно убеждать себя и близких, что вот еще немного, и ты предпримешь шаги, и начнется другая жизнь.

С новым надо быть осторожным, если дать ему волю, позволить себе чересчур размечтаться, оно выйдет из-под контроля, перестанет быть зависимым, оно станет требовать, толкать тебя в спину, заставит идти по лестнице в редакцию ведомственной газеты с дурацкой статьей, написанной по наущению полусумасшедшего коллеги, пенсионера-правдоискателя, обличавшего начальство за злоупотребления и взывавшего к гражданскому долгу. Мне, по большому счету, было наплевать на начальство и на его злоупотребления, мне хотелось изменить свою жизнь, сжечь мосты, сделать что-то такое, чтобы нельзя было продолжать.

Это я понимаю сейчас, а тогда, в середине восьмидесятых, когда я сидела со своей обреченной на выброс в корзину статьей в редакции ведомственной газеты, куда сразу прибежал толстый человек из парткома, такой толстый, что руки его не лежали вдоль туловища, ему приходилось их растопыривать, и смотрел на меня с удивленным любопытством, воплощая собой вопрос «что за этим стоит?», я не смогла бы объяснить не только ему, но и себе, что мне необходимо вырулить из накатанной колеи, но воспитание не позволяет бросить воспетую родителями «работу по специальности», и вот таким хитрым способом я пытаюсь освободиться.

А потом, завладев человеком, новое жестоко, как новая школа в детстве, где тебя никто не знает, где все секреты – чужие, смех, если не над тобой, то и не для тебя, а ты ходишь с гордо поднятым носом, изображаешь полную независимость, а, на самом деле, с отчаянием думаешь: «Неужели когда-нибудь я привыкну?»

Музей-квартира Кржижановского была тогда на ремонте, и я, вместе с рабочими топливно-энергетического комплекса, плотниками, малярами и сантехниками, принимала в этом ремонте участие, мне выдали рабочую одежду, ведро и рукавицы, я наполняла ведро строительным мусором, ходила на помойку и обратно со скорбным лицом, и слесарь Володя, с которым потом подружились, смеясь, вспоминал, как думал тогда, что это еще за мадонна.

Новое – пустота, ничто, из которого надо сделать что-то, когда не знаешь как. Написать рассказ, добыть денег из ниоткуда, или сдать баланс после двухнедельных бухгалтерских курсов, когда не у кого спросить, и не понимаешь настолько, что даже не знаешь, что спрашивать, когда находишь каких-то случайных людей, главбуха, с дочкой которого сын ходил в садик, и набиваешься на консультацию, сгорая от стыда, что отнимаешь время, и слушаешь с наморщенным лбом, как считать финансовый результат, стараясь не пропустить ни крупицы драгоценной информации, и суешь потом главбуху конверт, и отмахиваешься от попыток не взять, и убегаешь, а потом звонишь еще, мучаясь от неловкости, уточняя детали, и, наконец, идешь в налоговую, где противная тетка брезгливо разворачивает твои бумаги и, ткнув мизинцем в какую-то цифру, без комментариев заворачивает их назад, и ты снова звонишь главбуху, узнаешь, как исправить цифру, покупаешь по его совету коробку конфет и снова плетешься в налоговую, уже с коробкой.

А потом когда баланс все же принят, рассказ написался, деньги идут, и новое вознаграждает тебя тихими вечерами в музее-квартире, есть какое-то время, чтобы порадоваться, пока не привыкнешь, пока новое опять не станет старым.

    2004

Моя бухгалтерия

Первая налоговая инспекторша, к которой я попала, была неприятная, она ничего у меня не принимала, ничего не объясняла, потом я догадалась, что надо приносить ей конфеты, и она стала брать мои отчеты, не проверяя, а потом ее выгнали за нарушения.

Следующей инспекторше я благодарна, это была добрая женщина, она меня учила правильно заполнять какие-то клеточки в балансе.

Первая банковская проверка у меня прошла успешно, проверяющая девушка, узнав, что мы – научно-производственная фирма, базирующаяся на дому, прониклась ко мне сочувствием и, поднимая глаза к потолку и восклицая: «Какое безобразие!», научила меня оформлять кассовые документы.

В пенсионном фонде сидела очень милая женщина, она всегда ко мне хорошо относилась, смотрела с соболезнованием, когда я приносила пустые отчеты, ее потом сделали начальником.

В соцстрахе, вообще, милейшие люди, они всегда исправят и помогут, недавно одна инспекторша приходила к нам с проверкой, потому что у них в офисе было очень холодно, мы попили кофе, и она рано ушла домой.

Первую проверку в налоговой я тоже легко прошла, объяснив отсутствие прибыли тем, что мой муж-директор фирмы – сумасшедший изобретатель, все деньги тратит на свою техноманию, а я – страдалица, вынужденная отдуваться за прихоти безумного супруга.

Когда первый раз идешь в новое место с отчетом, можно не спрашивать у прохожих, где это, приглядевшись, заметишь, что в одном направлении от метро идут женщины разного возраста с папками, это бухгалтеры, надо просто пойти за ними, и попадешь, куда надо.

Чем длиннее очередь в налоговой, тем больше полезной информации в ней узнаешь, и можно не тратить деньги на семинары.

Когда однажды я стояла полдня на морозе в фонд обязательного медицинского страхования, во дворе больницы, где он тогда находился, грелись у костра бомжи, я встала поближе к их костру и не простыла.

Подавая документы на перерегистрацию, я не стояла ночью, как другие, я пришла в шесть утра и попала, в кабинете мне пришлось переписывать неверно заполненные формы, все ужасно ругались, потому что после меня сразу выключили мониторы, а я все сдала, хоть и потеряла в этой суматохе свое пальто.

Получая регистрационный номер, я стояла в толпе других бухгалтеров, сгрудившихся плечо к плечу у компьютера, на экране которого инспектор прокручивала список предприятий, где каждой надо было увидеть свое, и, увидев наше, я закричала так громко, что одна женщина испугалась, дернулась, и всех засыпало стопкой уведомлений.

Сдавая отчет в пенсионный фонд, я много раз запускала программу, занося каждый раз по-новой все наши банковские реквизиты и номера паспортов, потому что исправлять в программе у меня не получалось, зато теперь я знаю все наши данные наизусть, и если кто-нибудь вдруг предложит прислать нам миллион долларов, я сразу скажу номер счета.

Саму программу я ходила сдавать семь раз, сдав ее, изможденная, поехала домой, и пьяница, сидящий передо мной в метро, увидев меня, расплакался от жалости и уступил мне место.

Я долго пыталась написать о своей работе бухгалтером, и у меня ничего не получалось, но, взявшись делать программу по подоходному налогу, я поняла, что она у меня получается еще хуже, и что я очень плохой бухгалтер, и тогда я села и с горя написала этот рассказ.

    2004

Начало бизнеса

Музей-квартира Кржижановского помещалась на первом этаже особняка на Петроградской, с сохранившимися витражами на широкой светлой лестнице. Две комнаты квартиры был, собственно, музей, с кожаным диваном Кржижановского, с планом ГОЭЛРО, разукрашенным разноцветными лампочками, с большим стеклянным глобусом на огромном дубовом письменном столе. Стеллаж с книгами Кржижановского в старинных кожаных переплетах простирался во всю стену, за стеклянной витриной хранились вещи Кржижановского, его архив занимал несколько шкафов. Третья комната представляла собой нечто среднее между запасником и служебным помещением, ее мы и приспособили под офис.

В мои обязанности смотрителя входило вытирать с экспонатов пыль, проводить экскурсии по музею, наблюдать за посетителями. Посетители случались крайне редко – разве в дождь забредала какая-то бездомная парочка, да и та, сконфуженно потоптавшись несколько минут перед глобусом и диваном, скоро покидала крохотный музейчик. Последнюю экскурсию я приняла еще во времена талонов, когда группу воронежских энергетиков, приехавших на какой-то свой симпозиум, заволокли по программе еще в музей-квартиру, и недоуменные энергетики, посматривая на часы, нетерпеливо озирались, мечтая, верно, рвануть поскорее по магазинам.

Наши первые попытки ведения бизнеса были нетверды, голоса были еще нетренированны, мы с Гришей путали цены, мельтешили, дружно заверяли звонящих клиентов, что приборы, которые Гриша до последнего винтика собирал дома сам, делает предприятие, что тоже было истинной правдой. Из десяти позвонивших один захотел прийти посмотреть, приглашать клиента, кроме музея-квартиры, было некуда, тогда и состоялся ее дебют в качестве офиса.

Теперь я уже, кажется, не помню самого первого принятого в музее-квартире клиента, я совершенно забыла, кто был этот дорогой для нас человек, заинтересовавшийся распылителем, и как мы выдавали служебную комнату за офис арендующей музейную площадь фирмы в первый раз. Я помню, как это было поставлено позднее на поток – на дверь вешалась красивая табличка с названием нашего тогда еще ИЧП, модели экспонатов выносились в кладовку, вместо них на стену помещался блестящий календарь с нашим логотипом, на столе лежали справочники, стоял купленный по случаю факс, на тумбу красного дерева, где раньше красовался бюст Кржижановского, выставлялся демонстрационный образец распылителя.

Первым, купившим прибор клиентом, был гробовщик с Урала, он использовал прибор для окраски своих, как он говорил, изделий. Он привез банковский чек, я заполняла его, прикусив от старательности кончик языка, и, как потом выяснилось, все равно испортила. Мы шли с гробовщиком в банк, он доверительно делился, на сколько снизится себестоимость «изделий» от использования нашего распылителя. Мы со знанием дела кивали, изображая прожженных финансистов, была весна, с крыш текло, солнце светило, что есть мочи.

В банке сказали, что неизвестно, пройдет ли испорченный чек, поезд у гробовщика был уже вечером, вставал вопрос, отдавать ли прибор. Вопрос решался в банковском коридоре, двое мужчин, гробовщик и Гриша, вопросительно смотрели на меня, и я, как настоящий главный бухгалтер, напряженно морщила лоб, интенсивно внушая себе, что нельзя отдавать прибор неизвестно кому, уезжающему неизвестно куда, без стопроцентной гарантии оплаты. И все же после паузы я подвинула ногой упакованный ящик к гробовщику и сказала: «Ладно, берите, позвоните только потом».

И чек прошел, и гробовщик позвонил, а потом прислал нам с оказией банку меда. И я так радовалась, узнав, что чек прошел, и что первая финансовая операция нашего предприятия состоялась.

    2004

Интернет

Пожилая женщина, мать двоих дочерей, одна из которых уехала в Америку и редко присылает о себе весточку, живет письмами дочери, знает их наизусть, многократно пересказывает их при каждой встрече с другими родственниками. Любые пустяки из жизни уехавшей дочери и даже люди, которых она упоминает в письмах, кажутся матери значительными. Уехавшая дочь присылает видеокассету, где среди других кадров отснят ее визит в дом к американским друзьям, а в следующем письме, присланном через полгода, дочь вскользь говорит, что в той семье, где она была в гостях, случилось несчастье, отец, владелец крупной фирмы, погиб в автокатастрофе. Горе совершенно неизвестных ей людей, живущих в Америке, производит на мать неизгладимое впечатление, она находит разные предлоги, чтобы вновь и вновь посмотреть присланную из Америки кассету, переживает, думая о вдове погибшего бизнесмена, все время говорит об этой женщине с другой дочерью, живущей с нею вместе, и та вздыхает, видя, что мать куда меньше интересуется их собственными проблемами, потому что, задавая вопросы и не дожидаясь на них ответов, мать смотрит сквозь нее, грезя об Америке.

Моя старая бабушка (мама), когда я прихожу к ней с едой и лекарствами, горестно жалуется, что никого нет, все умерли, на мой вопрос: «А я?» машет рукой, говорит: «Ну, при чем тут ты…», и я понимаю, что я примелькалась, ее душа ищет кого-то недоступного, другого.

Думая о том, почему людей тянет в Интернет, я прихожу к выводу, что причина похожа: виртуальная жизнь кажется иной, значительной, в отличие от жизни рутинной, своей.

Я живу в Интернете семь лет, у меня там своя территория, сайт, я – переводчик, гид, агент по аренде квартир, а, по совместительству, психолог и консультант. Клиентов из разных стран за эти годы у меня было так много, и так много чего с ними (со всеми нами) случилось, что я уже забыла кое-какие имена и фамилии, я знаю только, что, начиная всех вспоминать, я довспоминаюсь до эпизодов, уже совершенно забытых, эти эпизоды неожиданно всплывут, или кто-нибудь о них напомнит, и мне тогда покажется, что вместе с жизнью, которую я помню, я прожила за эти семь лет еще сколько-то жизней, которые совсем забыла.

Раньше, когда были я, моя семья, несколько друзей и коллег, я тоже мечтала об иной жизни, о встречах с неизвестными людьми. Мне казалось тогда, что есть страны и города, где люди живут иначе, мне хотелось заглянуть в их другую жизнь. Она пришла, приехала, прилетела так близко, вплоть до нашей кухни, и теперь я знаю: как ни живи, одинаково трудно найти истину, а пожив такой насыщенной жизнью семь лет, навсегда избавишься от страха одиночества.

Сейчас меня более занимает вопрос о соотношении понятий «казаться» и «быть», о сочетании реальности и иллюзий. Я думаю, скорее реален или скорее вымышлен наш мир, я склоняюсь к тому, что скорее вымышлен, потому что реальный мир – это только существительные и глаголы, обозначающие предметы и действия, которые можно увидеть и пощупать, все остальное субъективно, и этого остального в жизни гораздо больше.

Я прихожу домой из музея-квартиры, включаю компьютер и ухожу в иное государство. Я прошла в нем эволюцию от изумления, почему нет клиентов, раз открылся мой сайт, до убежденности, что я работаю не за деньги, а просто потому, что так надо. И я заявляла: «Мы никогда не будем нищенствовать!» и держала слово, а потом важность поставленной задачи стала казаться мне преувеличенной, и теперь я пытаюсь распознать манящие меня новые горизонты.

Я живу по ночам в Интернете, я – сова, я перевожу, отвечаю на письма, ищу клиентам квартиры, звоню другим агентам, болтаю, по ходу, с виртуальными друзьями, мне жалко выключать компьютер и ложиться спать, как жалко, наверное, умирать, когда хочется жить. Я жду чудес, как в самом начале, когда я надеялась, что откуда-то оттуда протянется рука, и кто-то поможет или куда-нибудь нас заберет. С тех пор я сама много раз протягивала руку разным людям, и все же я по-прежнему жду чудес, хотя теперь я знаю, что все чудеса внутри.

    2004

Можно быть, можно казаться

Когда говоришь с иностранцами на их языке, когда с нарочитым изумлением переспрашиваешь: «Oh, really?», когда, широко улыбаясь, энергично киваешь: «Oh, yes!», или, высоко поднимая брови, трясешь головой: «Oh, no!», когда разводишь руками так, как никогда бы не разводила, говоря по-русски, то воображаешь себя другим человеком, как если бы родилась в другой стране, и маму как будто зовут не Зинаида Васильевна, а, например, Грейс, и сама будто не Ирина Борисова, а, скажем, Айрин Томпсон.

Когда приходишь в дорогой ресторан, в котором целая команда официантов приветствует тебя с таким радушием, будто, и вправду, соскучились и заждались, когда ловят каждый твой жест и подливают в бокал, покажется, что и в самом деле, достойна, забудешь, что попала сюда, скорее, как левый человек, переводчица для клиента, и подумаешь о себе так хорошо, как никогда раньше.

Когда мечтаешь и уверена, что все произойдет, не обращаешь внимания на досадные мелочи текущего – оно кажется временным и неважным. Когда в прошлом было что-то значительное, не идущее в сравнение с измельчавшим теперешним, оно все равно навсегда откладывает свой отпечаток, разорившийся миллионер никогда не ощутит себя нищим, свергнутый царь, все равно, царь, хоть и стал бомжом.