Когда кончаются праздники

Говорят, что Москва стоит на семи холмах, а наш город стоит на семи кладбищах. Об этом не принято говорить, но папа рассказывал мне, что на тех местах, где раньше были кладбища, сейчас разбиты несколько городских парков. Мимо центрального парка я иду из своего дома к бабушке.

Когда мой папа был таким, как я, или даже немного младше, они с отцом ходили через этот парк, который тогда был кладбищем, в баню. Было это лет тридцать назад. Для истории, как нам говорили в школе, это довольно небольшой срок, а для меня так очень даже большой. Столько всего было за это время – была война, папа вырос и служил на флоте, потом встретил маму, родилась я, мы живем в хорошей квартире, только бабушкин дом, где прошло папино детство, все стоит. Он старый, но такой заметный – низ каменный, белый, а второй этаж деревянный, темный от времени.

От нашего дома к бабушке идти все прямо и прямо. Хорошо, что я не Красная шапочка и не встречу на пути никакого серого волка, потому что иду не по лесу и не по кладбищу, как в детстве бегал папа, и даже не по парку, а рядом с ним, потому что парк окружен высоким забором. Вход – с другой стороны по билетам. Билет в парк стоит пять копеек, просто так туда не попасть.

Вообще-то наш парк красивый, почти как лес, густой и тенистый. Высокие березы, огромные елки, много сирени. Она и сейчас кое-где переваливается через доски ограды. Жаль, что забор высокий и не достать хоть до одной фиолетовой грозди моих любимых цветов. Но запах стоит такой, какой я любила всегда с самого раннего детства – запах маминых духов.

Мне не разрешали их трогать, но когда мы шли куда-нибудь в гости, мама чуть-чуть капала духами и мне на волосы, от чего мои косички долго благоухали, а я гордилась, что пахну, как взрослая. Я так любила мамины духи, что однажды, когда болела, и ночью мама встала, чтобы поправить мне одеяло, я, сонная, не открывая глаз, только ощутив ее запах, пробормотала:

– Сама-то надушилась, а меня не душишь.

Дома все немного смеются над моим пристрастием к запахам. Когда мне, совсем маленькой, покупали новую обувь, я, прежде чем примерить сандалии или ботинки, долго и с удовольствием нюхала их. Мне нравился запах кожи, обувного клея, мягкой подкладки. А может быть, это просто был запах обновки. Со временем он улетучивался и, когда я уже носила обувку, я еще иногда прикладывалась к ней носом, но к моему сожалению она уже не пахла.

А еще, маленькая, я любила да и сейчас обожаю запах свежих досок, такой смолянистый и разный – чуть смолянистый хвойный, банный березовый. Раньше я любила зимой ходить с мамой в новую сарайку во дворе только потому, что там неповторимо и упоительно пахло замороженным деревом. Тогда я, честно говоря, не понимала, что это так вкусно пахнет, и только совсем недавно почувствовала, что так же пахнет деревянная дверь в подъезде нового дома. Странно, наверное, видеть почти взрослую девочку, обнюхивающую дверь в подъезде, но со мной это случилось.

Моя мама просто не выносит запах бензина, а мне он всегда очень даже нравился. К нам в гости с какого-то лесоучастка иногда приезжал дядя Коля. Он работал шофером и приезжал прямо на своем лесовозе. Он оставлял его возле нашего дома, и я залезала на подножку и гордилась, что эта большая, пропахшая бензином машина, главным украшением которой был огромный красный огнетушитель, почти что моя. Я была уверена и всем во дворе говорила, что мой дядя Коля ездит на пожарной машине.

Но больше всего на свете я любила запах книжного магазина. Магазин назывался очень красиво «салон» и находился прямо напротив моего детского сада. каждый день, прежде, чем пойти на автобусную остановку, мы с мамой заходили в книжный салон. Это были лучшие минуты моей жизни. Мне казалось, что нет ничего прекрасней на свете, чем запах книг. А когда мама покупала мне новую книжку, запах будто оказывался у меня в руках. Мы скупили, наверное, весь магазин, поэтому долго выбирали, чтобы найти новую книжку. Дома их было очень много – маленькие, поменьше тетрадки, большие, с яркими картинками, раскладушки, раскраски… Они стоили пять или десять копеек. Какое счастье – их можно было покупать почти каждый день. А потом, выйдя из магазина, идти домой, держать в руках новую книжку, слышать ее запах и мечтать, как сначала ее прочитают вслух родители, а потом я сама буду «до дыр» зачитывать ее, пока не выучу наизусть. Так было очень долго, пока книги почему-то перестали пахнуть. Теперь, когда у меня в руках новая книга, я просто радуюсь, как будто в жизни случилось что-то хорошее и бывает это очень часто.

А вот запах тротуаров, по которым я иду к бабушке, я чувствую и сейчас. Наверное, ни в одном городе уже нет таких деревянных тротуаров. А у нас вот они. Причем, эти сделаны совсем недавно. Улочка сзади парка, где всего один ряд деревянных домов, очень грязная, но класть асфальт, как говорит папа, здесь не выгодно, потому что эти дома, так же как и бабушкин, скоро снесут, так что выручают горожан только тротуары.

Честно говоря, деревянных дорожек еще полно в нашем городе. Мне даже нравится ходить по ним. Старые доски трескаются, западают, кое-где торчат гвозди, и порой необходимо особое умение, для того чтобы благополучно пройти по грязной улице и не провалиться ногой в лужу или не облиться мутной водой, брызнувшей из-под прогнившей доски.

Я дохожу до пивнушки. Даже проходить мимо мне неприятно. Возле пивнушки, которая похожа не небольшой сарай, выкрашенный синей краской, вечно толкутся полупьяные мужики. В синий цвет эту забегаловку, как рассказывал папа, красили и в его детстве. Мы с бабушкой несколько раз заходили в пивнушку за пирожками, там всегда душно и пахнет чем-то застоявшимся. Окна постоянно плотно закрыты, внутри двойных рам они серые от пыли, поэтому здесь темно и круглый день горит тусклая лампочка без плафона. Она свисает с потолка жалкая и грязная, каким кажется все вокруг.

Я сразу вспоминаю наш оранжевый абажур, от которого в комнате бывает так светло и нарядно. Сейчас абажуры уже не в моде, в квартирах появились разные люстры с несколькими рожками. Люстры отсвечивают стеклом и металлом, но не дают того уюта и тепла, который появляется в комнате, когда горит лампочка под абажуром. Когда мы с мамой вечером шли из детского сада, я рассматривала окна и удивлялась, почему свет в них такой разный – чаще всего желтый, а где-то розовый, а еще иногда зеленый или синий. Мама объясняла, что просто в комнатах висят абажуры разных цветов. Я, конечно, больше всего мечтала о розовом, но у нас был тоже красивый, но оранжевый.

Когда купили люстру, я выпросила абажур поиграть. Он был немножко пыльным, но ткань оказалась шелковой, по краю отороченной бахромой из скрученных ниток. Основу конструкции составлял проволочный каркас. Я пыталась пристроить эту штуку на голову в качестве шляпки. Это было здорово, но для головы великовато. Поскольку в верхней части абажура была дырка для лампочки, я просила родителей ее расширить, чтобы получилась пышная юбка. Но они убедили меня, что это невозможно. Тогда я сама приладила к абажуру какую-то палку и ходила с ним по квартире, изображая даму с зонтиком.

Старый абажур валялся где-то в сарайке, и я подумала, может, принести его сюда, в пивнушку, пусть повесят, чтобы хоть как-то украсить эту развалюшку, пока она еще цела. Почти вплотную к забегаловке уже работает новый кинотеатр. И эти два сооружения рядом совсем не смотрятся.

И все же мне жалко пивнушку. Потому что здесь, кроме пива, продают самые вкусные в мире пирожки с повидлом. Не знаю уж, откуда они тут берутся, вроде бы и кухни с плитой здесь нет, но каждый раз, когда мы с классом идем в кино, прежде чем зайти в буфет кинотеатра, мы заходим сюда и всегда на витрине за стеклом – наши любимые пирожки. Хороши они как раз своей начинкой, не сливовой или яблочной размазней, а приятной розоватой массой с настоящими кисленькими ягодками клюквы. Эти пирожки любят все мои подруги. Кажется, больше нигде и никогда я не пробовала ничего подобного.

Дом моей бабушки доживает последние дни. Скоро его снесут. Через дорогу уже построен и работает кинотеатр, а совсем рядом, на месте нашего огорода, навалены кучи земли и идет подготовка к новой стройке. Бабушка с тетей Фаей готовятся к переезду.

Бабушка, Наталья Архиповна, папина мама, никогда не училась в школе. Она едва умеет писать. Ее письма, если куда уезжает, мы разбираем всей семьей. Но речь ее мне очень нравится, и я с удовольствием повторяю за ней ее словечки – надысь, аккурат, комнать, – что вызывает бурный протест моей мамы.

Я часто прихожу сюда в гости. Мне кажется, что в нашем небольшом городе этот дом единственный и неповторимый, черно-белый. Давным-давно, еще до войны, когда мой дед Петр Андрианович привез семью из деревни в город, он купил у хозяев каменного дома чердак и перестроил его в квартиру из двух комнат и кухни-передней. Комнату побольше бабушка называет залой, другая именуется комнатью.

– Чего ушла в комнать, иди в залу, – кричит мне бабушка, сидя за швейной машинкой.

– Мама сказала, что надо говорить не комнать, а комната, – воспитываю я бабушку. Бабушка улыбается, замечания она принимает спокойно:

– Дак ты уж мне давеча говорила. А по мне что комната, что комнать.

В квартире отдельный вход – своя калитка в заборе и прямо от нее крутая деревянная лестница на второй этаж. Придумано здорово, ничего не скажешь. Дед выделил для своей семьи отдельную территорию, избавил ее от совместных с соседями сеней, коридоров и кухонь, соседских скандалов из-за мест общего пользования. Даже свой туалет соорудил на втором этаже без всякой канализации, выделил маленькую каморку с дыркой в полу, куда зайти можно через сени, не выходя из квартиры. Содержимое деревянного короба внизу время от времени вывозили.

Признаюсь, что крутая, узкая лестница, ведущая на второй этаж прямо со двора, меня немножко пугает. Ходить по ней мне страшновато. Нужно обязательно держаться за перила, а они высокие и гладкие, отполированные руками. Спускаться по лестнице еще страшнее, чем подниматься, потому что видно, как далеко придется падать, если оступишься. И когда я выхожу из дома, всегда некоторое время стою на верхней площадке, как бы приноравливаясь, чтобы благополучно сойти вниз. Лестница мне даже иногда снится. Будто я подхожу к дому, смотрю, а ступеньки переломаны или, еще хуже, весь лестничный пролет рухнул, и подняться в квартиру нет никакой возможности. Во сне меня охватывает ужас, я страшно переживаю, где же теперь все будут жить. Причем вокруг никого нет, про упавшую лестницу знаю только я одна, так что паникую до тех пор, пока не просыпаюсь.

Вообще удивительно, что наяву перспектива поломки лестницы меня никогда не пугала. Я не помню, чтобы ступеньки шатались, скрипели и вызывали опасение в прочности. То ли дед, которого давно уже не было на свете, был таким хорошим мастером и соорудил для своей большой семьи конструкцию на века, то ли все же за ее крепостью кто-то следил и вовремя ремонтировал, поэтому и была она крепкой и незыблемой, как и весь бабушкин дом.

Колокольчик – еще одна наша достопримечательность. Крыльцо второго этажа отделяю от самой квартиры большие сени, даже, можно сказать, большой коридор с дверями в чулан и в туалет. Если внешнюю дверь запирали, что было крайне редко, стук пришедших гостей в комнаты не было слышно. Когда строили дом, электрический звонок в нашем провинциальном городке, практически деревне, был невозможной роскошью. Поэтому для гостей был подвешен специальный колокольчик. Действовал он очень просто – у порога над входом висит веревочка, которая, проходя через сени, соединена с колокольчиком, висящим в кухне-прихожей. Расстояние от веревочки до колокольчика довольно большое, поэтому дергать надо сильно и несколько раз. И все равно слышно еле-еле. Да и дверь-то всегда почти открыта, так что дергали за шнурок только незнакомые люди, если, конечно, его замечали. Зато в доме знали, если брякает колокольчик, значит у порога кто-то чужой.

Колокольчик больше всего интересен детям, но долгое время я и мои двоюродные братья как ни прыгали на крыльце, просто-напросто не доставали до шнурка, роста не хватало. Зато теперь, когда я подросла, приходя к бабушке, стараюсь известить о себе звоном колокольчика, только он уже такой слабый, что его почти никто не слышит.

Глава 3. ПОДМАСТЕРЬЕ.

Запах новой кожи приятен и неприятен мне одновременно. Вообще-то мне нравится, как пахнут новые сапоги, которые мой отец шьет на заказ. В чулане, скорее похожем на небольшую комнатку, только без печки, он устроил себе настоящую сапожную мастерскую. Здесь много всяких приспособлений, которыми он орудует, сидя на маленькой скамеечке под небольшим окошком.

Больше всего мне нравится железная лапка – полуметровый штырь, похожий на гусиную лапу, только очень длинную. Отец ставит ее черенком на пол, зажимает коленями, а на плоскую лапу натягивает обувку подошвой вверх. Потом он шилом делает дырочки и прошивает сапог или другую обувь толстой ниткой.

Принцип изготовления и ремонта обуви мне уже понятен. И, может быть, он был бы мне даже интересен, если бы отец не заставлял меня сидеть с ним рядом и учиться его мастерству.

– Я же еще маленький, – уговариваю я отца не неволить меня.

– А когда же еще учиться? Учись, пока маленький. А будешь большой, сам начнешь сапоги шить.

– Чего робятенка мучаешь? – заступается за меня заглянувшая в чулан бабушка.

– Ничо, скоро вместе будем работать, – смеется отец.

Долго он меня не задерживает, но даже за то короткое время, которое я почти каждый день провожу в отцовской мастерской, я кое-чему научился. Правда, сам я пока сапоги не сошью – очень уж нелегкой оказалась эта работа. Проткнуть шилом кожу не так-то просто, да и лапка на деле довольно тяжелая, мне и руками ее трудно удерживать, не то что коленями. Зато я уже сейчас знаю, как правильно прибить набойки на каблуки или подковку на носок. Эта работа мне по силам, тем более, что маленькие гвоздики для обуви такие приятные, маслянистые и так вкусно пахнут железом.

Когда за сапогами приходит заказчик, отец, демонстрируя готовую обувь, говорит:

– Вот, с подмастерьем работали, – и показывает на меня.

Я волнуюсь, когда заказчик разглядывает сапоги, особенно когда смотрит подметку и прибитую на носок подковку. Мне кажется, что сейчас он найдет изъяны в моей работе и вернет сапоги отцу. Но такое никогда не случалось. Заказчик обычно хвалит сапоги, отца и меня тоже. А когда отец получает за работу деньги, он дает мне несколько копеек, которые мы с приятелем Генкой тут же тратим в пивнушке на леденцы.

Иногда отец берет меня с собой в магазин, где покупает то, что нужно в работе: дратву, гвоздики, гуталин. Идти надо далеко, до самого конца нашей улицы, там, возле базарной площади, два кирпичных дома. В одном из них почти что в подвале, окна которого едва выступают над землей, находится магазин или скобяная лавка, как говорит отец. Продают здесь всякую всячину – железные рукомойники, ковши, скобы, мочало и даже керосин, за которым горожане приходят с бидонами разной величины. Керосин разливают во дворе, позади магазина, и продавец, заставляя ждать очередь, все время убегает.

Мы покупаем керосин на базаре и только летом, когда печку топить не надо. А обычно мама и бабушка готовят еду в печке. Лишь в самую жару в доме разжигают керогаз. Я всегда кручусь рядом. Мне интересно смотреть, как женщины возятся с керогазом, подкручивают фитиль, выравнивают горелку, волнуются, что будет копоть. И вот голубое пламя, совсем не такое, как огонь в печке, уже освещает полутемную кухню. И я с удовольствием рассматриваю синий огонек горелки, и меня снова и снова удивляет, как это жидкость может гореть.

В лавке мне нравится, и я представляю себя продавцом, стоящим за прилавком в рабочем фартуке и с нарукавниками на резиночках. Я ловко разливаю керосин по бидонам, пересыпаю маслянистые гвозди, выдаю покупателям всякие железки. Единственное, что мне здесь не нравится, это окна, через которые едва проступает свет и видны только ноги проходящих по улице людей.

Смотреть на ноги тоже интересно, что я и делаю, пока отец выбирает товар. Вот тяжелой походкой прошагали ботинки на грубой подошве со стоптанными пятками. Наверное, толстый дядька идет по делам. А это мама с дочкой – туфли на высоких каблуках побольше и маленькие красные с бантиками. А вон старушка с палочкой в каких-то калошах. Занятно так угадывать людей и все же лучше смотреть на них в полный рост, видеть не только ноги, но и руки и главное головы и лица.

Когда мы выходим из лавки, я спрашиваю отца:

– А почему окошки так низко, ничего не видно?

– Провалились, наверно, – то ли в шутку, то ли всерьез отвечает отец.

– Пап, ну правда?

– Да кто его знает…

Я иду и радуюсь, что мы живем на втором этаже и, что если наш дом провалится, наши окна все равно будут высоко и в них будут видны не только ноги.