Однажды весной

– Антон Павлович, – говорила Джуди, – сторонился женщин, словно боялся их, в результате попался в лапы к самой хищной и лживой. Почему лживой? Да потому что лгала, обманывала, изменяла, жила в другом городе, прикрываясь любовью к театру, пользовалась его именем, чтобы получать роли… Этот англичанин-профессор ей ничего не простил, даже высчитал сроки рождения ребенка, – оказалось, ребенок не от Чехова. – Джуди вздыхала и продолжала. – И все же… и все же он не прав, англичанин, он судит со своей колокольни, английской, к тому же мужской. А мужчины ничегошеньки не понимают о женщинах, не хотят понять. На самом деле, Антон Павлович был безумно счастлив со своей стервозной Ольгой, я-то уж знаю, да, лживой, да, тщеславной – актриса, что с неё возьмешь? Но счастлив был, считал дни до ее приезда. А как она убивалась, когда потеряла ребенка, какая разница – от Чехова, не от Чехова? Ребенок – это святое, потерять ребенка – это… Джуди пробовала продолжать, но звуки не шли, и Сандро понимал, что для нее эта тема больная, но ни о чем не спрашивал.

Возвращались домой, в тепло и уют, зажигали камин. Сандро ужинал яичницей с ветчиной или лазаньей из коробки, Джуди пила горячий душистый чай с изюмчиком или сухим печеньем. Тонкая сухая рука слегка подрагивала. Но теперь это не раздражало, а даже умиляло – бедная старая милая Джуди! Вечером на огонек заходили гости, чаще всего рыхлая, с пухлыми руками и золотыми коронками во рту Зоя. Она приносила с собой домашние пироги, пирожки, клубничное варенье.

Зоя жила выше этажом, в том же субсидальном доме, что и Джуди, считалась Джудиной подружкой, но была полной ее противоположностью. В России, как и Джуди, работала она переводчицей, стало быть, язык знала. В отличие от Джуди, проводившей время за компьютером и чтением книг на английском языке, Зоя с утра до ночи смотрела телевизор и была в курсе всех последних новостей. Казалось, собственная судьба не волновала Зою с той силой, с какой волновали действия американских властей, их речи и перемещения. Зоя считала себя патриоткой Америки, сокрушалась по поводу очередных "русских глупостей" или новых злодейств террористов, и с ее приходом квартирка наполнялась сильным контральтовым голосом и запахом аппетитной домашней снеди.

Политические новости мало волновали Джуди. Немного послушав, Джуди уводила разговор в сторону, то к Анне Ахматовой, то к Лиле Брик, а то и к самой Екатерине Великой, книгу о которой недавно прочитала. Тут уж Зое становилось скучно и невмоготу, и тогда Джуди кротко обрывала себя на полуслове и просила Зою спеть. Обычно Зоя отказывалась, ссылаясь на плохое самочувствие и боль в горле (погода-то какая, сами видите, снег да дождь, как тут ангину не подхватить?), но в конце концов садилась в кресло возле камина, снимала с плеч и вешала на красную плюшевую спинку пуховый платок и начинала с тихой и задушевной ноты. Пела она русские романсы. Обе женщины были вполне русскими, хотя и еврейками по происхождению. Сандро так и не понял, почему Джуди называет себя еврейкой, а молится русской Богородице. Зоя же была атеисткой и посмеивалась над Джуди с ее русским боженькой.

Зоя пела романсы в какой-то особой манере, будто прислушиваясь к чему-то внутри себя, будто слова и мелодия еще не родились, а сидели где-то в ней, и ей нужно было извлечь их наружу. Особенно запомнился Сандро один романс. Прежде он его не слышал. Его грустная умоляющая мелодия западала в душу, а слова, хотя Сандро и не все понимал, казалось были сложены специально для него. Ведь это он, Сандро, был разочарованным, он перестал верить в любовь, и никакие новые ее утехи его не манили, это ему больше всего на свете хотелось всё забыть, окаменеть, заснуть – именно об этом пелось в романсе. Сандро недоумевал, что было такого в пении этой полной, немолодой, неизящной женщины, почему хотелось ее слушать? Голос был у нее не поставленный, и не было в нем итальянского оперного лоска, который, кстати сказать, он, итальянец, терпеть не мог. Может, отсутствие фальши его прельщало? Романс этот долго его не отпускал, уже в Италии, в Фано, он вслушивался в тишину, различая его далекие звуки.

В первый же вечер, после Зоиного прихода, Джуди рассказала Сандро ее нехитрую историю. Зоя приехала сюда пенсионеркой по вызову сына. Но сын, как это ни странно, совершенно не интересовался матерью. Жил с нею в одном городе и не приходил проведать неделями, оправдываясь утомительной работой – он развозил по домам пиццу. С невесткой Зоя не сошлась, внучку одну к ней не пускали. Чтобы проведать ее, она совершала дальнее путешествие на автобусе в другой конец города, а затем все жаловалась Джуди, что невестка была не в настроении, огрызалась и не оставляла внучку ни на минуту наедине с бабушкой. Все это звучало вполне обыденно: Зою легко можно было представить одинокой, заброшенной сыном. А вот то, как она пела вечерние романсы, как глубоко чувствовала их, не сочеталось с нею. Может, сидели в ней две разные Зои? Почему нам кажется, что божественная частица крепко запрятана и не проглядывает в человеке?

После ухода Зои, если никто больше к ним не забредал (а бывало, что приходили, прослышав про Джудиного гостя; так однажды приковылял хромой старик-итальянец в сильном подпитии, и от него с трудом избавились), Сандро и Джуди коротали вечер вдвоем. Играли в лото и разговаривали. Впоследствии, когда вернувшись в Фано, Сандро из вечера в вечер вспоминал это блаженное для него время, на память приходила яркая японская лампа на столе, расчищенном для игры, и они с Джуди друг напротив друга. В руках у Джуди мешочек с бочонками-номерами, но она не спешит запустить в него руку, паузы между произнесенными цифрами затягиваются, Джуди забывает про игру…

За этой-то бесконечной игрой в лото узнал Сандро, что Джуди прожила в России до 60 лет, работала переводчицей в издательстве, преподавала на курсах, давала частные уроки, в общем «крутилась», как и все ее разночинное московское окружение. Был у Джуди муж. Когда Джуди упоминала мужа, на губах ее появлялась странная улыбка, Сандро не мог понять ее значения. Любила Джуди мужа? Ненавидела? Он-то ее, как она говорила, любил без памяти, ужасно ревновал, вплоть до того, что не выпускал вечерами из дому. "Я же на курсы иду, дурачок! Меня же с работы уволят!" Муж или шел вместе с ней, или требовал, чтобы она позвонила со своей работы и громко произнесла придуманную им в ревнивом безумии фразу: "Я тебя очень люблю и целую в губы". Бедной Джуди удалось сократить текст до короткого "я тебя люблю и целую", но все равно она страдала, произнося эти интимные слова в трубку под насмешливыми взглядами коллег. Ужасно было то, что муж не хотел детей. Не желал их иметь в наличии, но все делал, чтобы они появлялись, появлялись как зародыши, как некая возможность, могущая в свой срок стать девочкой или мальчиком. Но муж неукоснительно требовал, чтобы зародыш этот был убит и возможность появления на свет человеческого дитяти – девочки или мальчика, – не осуществилась. И Джуди не решалась противиться, хотя не понимала, чем виновато не родившееся дитя и она, согласившаяся на это убийство, почему все ее естество должно быть осквернено. Она находила себя в веренице таких же несчастных, дрожащих от страха и от чего-то еще более жуткого, женщин в казенных халатах и слышала пронзительно звучащий голос: "Следующая!" Сколько раз она, неверующая, шептала про себя что-то похожее на молитву, обращенную к Богородице, когда доходила до нее очередь. Однажды даже было ей сделано замечание: нельзя в государственном учреждении бесконечно повторять слова типа «Господи» и "Божья матерь". Она оправдывалась тем, что была под наркозом и не могла себя контролировать…

Говоря все это, Джуди не плакала, не вскрикивала, но голос ее дрожал и в глаза было невозможно смотреть. Сандро упорно разглядывал цветную яркую лампу, разрисованную драконами.

– Ты, дружок, мужчина, – продолжала Джуди, – куда тебе понять женщину, ее муку, ее казнь! Но ты хотя бы постарайся… Я своё прожила, а тебе еще много чего предстоит…

В этом месте Сандро с сомнением качнул головой. Неожиданно она заговорила об Ахматовой. Когда Анна Андреевна входила в комнату, полную гостей, все останавливались и замирали.

– Королева была, сколько достоинства при скромности одежды, деликатности… А ведь и ей досталось. Ты что же думаешь, сумела она уберечься? Думаешь, и Лиля Брик сумела уберечься? Только что следов не осталось, никто про это не писал. Это же дела житейские, обычные… Да и стыдно вроде, тема-то подпольная. Никто, никто об этом не заикнулся, вон сколько книг прочитала, – Джуди указала на полку с книгами. – Нигде, нигде, ни в одной… Разве можно об этом? Караул! Неприлично! Мужчины не хотят об этом слышать! Но я, свидетельствую – и им, царицам, досталась мука сия! Даже они, царицы, прошли через казни египетские…

Сандро оторвал взгляд от лампы и взглянул на Джуди. Глаза ее горели, было в них что-то пророчески-исступленное. Неужели это та самая Джуди, что минуту назад спокойно играла с ним в лото? Заметив его испуганный взгляд, Джуди остановилась. Глаза потеплели, голос смягчился.

– Напугала я тебя? Небось, подумал, взбесилась старушка? Извини, не буду больше. Ни с кем я на эту тему не говорила, да и в Америку-то приехала, чтобы все забыть. И она стала вынимать из мешка фишки с цифрами.

…До Рождества оставалось несколько дней, надо было уезжать, но не хотелось. Он и так здесь задержался дольше, чем предполагал. Приподняв занавеску, Сандро смотрел на разноцветные светящиеся огнями елки в соседних окнах. Хорошо бы встретить праздники здесь, с Джуди и Зоей. Слепить из пластилина, как в детстве, фигурки магов, Марии и Джузеппе, смастерить ясли, вырезать из серебряной бумаги звезду и соорудить в углу гостиной «presepe»… и чтобы на столе лежала куча конфет, ореховой нуги и мандаринов… Дома на Рождество он запирался в своей комнате и просил, чтобы его не беспокоили. Не хотелось сидеть за семейной трапезой, слушать громкий голос отца, поддакиванья Филиппо, заискивающий смех Клаудии. Отец всех подавлял, создавал невыносимую атмосферу, словно собрались не на праздничное застолье, а на официальный казенный обед. Сандро не собирался участвовать в этой комедии, где отец дергал за ниточки, а все, как марионетки, должны были соответствующим образом двигаться и открывать рот. Домой не хотелось, но и здесь оставаться было нельзя: менеджер уже предупредил Джуди, что гость не должен долго задерживаться, порядки в социальном доме были строгие, их невыполнение грозило карами.

Сандро нехотя собирал вещи под пристальным грустным взглядом Джуди. Он должен был вылететь поздним вечером и уже утром оказаться в лоне семьи, откуда ему так отчаянно хотелось вырваться. Перед отъездом присели по русскому обычаю, на дорожку. Джуди поцеловала его три раза, была она грустна и молчалива. Сандро поместил свой чемодан в багажник, тронулись в аэропорт.

Машина проехала мимо простоволосой грузной Зои, стоящей на тротуаре перед домом и изо всех сил машущей белым пуховым платком. В своем чемодане Сандро вез целый пакет пирожков, испеченных Зоей к его отъезду. В воздухе кружились крупные снежинки, машина кряхтела, за окном рисовались знакомые игрушечные домики на фоне дальних гор, неправдоподобно красивых очертаний. Проехали городской парк, Сандро попросил Джуди остановиться.

Вышли из машины. Они шли по нерасчищенной снежной дорожке. Все было как в первое посещение, снова дул резкий ветер, падал снег. Сандро остановился перед железной оградой, за которой розовели голые скульптуры птичьих тел. Четыре фламинго, полузасыпанные снегом, стояли на своих местах, тесно прижавшись друг к другу. Сандро резко повернулся и пошел к машине, за ним по-старушечьи семенила Джуди.

И он улетел и долго, в какой-то непонятной озлобленности на себя и на весь мир, не звонил, не писал и не посылал «е-мейлы». Когда, наконец, он позвонил к Джуди, то боялся, что никто не подойдет, что она нездорова. А, может быть, ее и не было – она ему приснилась. Но к телефону подошли, и он услышал такой знакомый, родной и теплый голос. Джуди! Джуди! Значит, есть в этом мире местечко и для него, Сандро. Он держал трубку в руке и чуть не плакал от радости.

    Декабрь 2001, Солт-Лейк-Сити

Любовь на треке

И опять поворот судьбы. Никогда бы не поверила, что меня забросит в Америку. Семь лет в Италии протекли как одна минута. С трудом вспоминаю лазурное море с белым парусом, Дуомо на верхушке горы. Здесь тоже горы, но другие – безлесые, каменистые. Свободно раскинулись вокруг широкой лощины. Несколько дней назад на них лежал снег. Но сегодня они снова песочно-бурые, солнце шпарит, словно и не октябрь вовсе. Это Юта. Говорят, в Калифорнии сейчас дождь, и в Бостоне тоже, из Москвы слышно, что и там дождь. А здесь в Солт-Лейк жаркое, почти летнее солнце и никакого дождя. И я иду по треку. Поглядывая на дальний план – горы. Обегая взглядом ближние лужайки, домики с садиками и бассейнами, идущих мне навстречу улыбчивых людей. Я свободна. Мне хорошо. Сегодня воскресенье. Я дышу чистым горным воздухом и подставляю лицо солнцу.

– Excuse me! – слова произнесены как. – то странно, с сильным акцентом. Я поднимаю голову. Рядом маленький человек в синей спортивной форме. Он улыбается, но взгляд грустный.

– Excuse me, – он замолкает, подыскивая слова. I am…am from Columbia. Видимо, он принял меня за латиноамериканку. В Италии я сходила за итальянку, в России пару раз меня принимали за армянку. Интернациональный еврейский тип, со слегка приглушенными семитскими чертами.

– I am from Russia, – привычно произношу я и поспешно добавляю: "Conosco Italiano". Человечек оживляется.

– Sono Luis, – представляет он себя.

– Sono Irina, – говорю я, – Have a good day. И продолжаю свой путь по треку. Маленький Луис бежит в противоположном направлении. Минут через десять мы снова пересекаемся. Луис уже издали улыбается.

– Sono due years in America, – показывает он мне 2 пальца. Он говорит как человек впервые раскрывший рот после долгой немоты. Странно, что за два года он совсем не овладел американским. Смешивает в кучу два языка. Сейчас я говорю примерно как Луис, но я здесь всего два месяца.

– Sono single, – продолжает Луис, – alone, – он смотрит вопросительно.

– I am married, – говорю я в свою очередь. – Husband? Yeah, – я киваю в сторону теннисного корта. – Husband, yeah, husband here. Tennis… – и я ударяю по воображаемому мячу. Луис смотрит странно, словно не поверил мне или не понял. Не верит, что я замужем? Я снова иду по треку, а Луис бежит своим путем. Не пройдя и десяти шагов, сворачиваю к теннисным кортам. С одного из них доносится громкая американская речь. Я воспринимаю ее как единый звуковой поток. С другого слышится: " Молодец, браво". Быстро иду ко второму корту. На трек я больше не возвращаюсь.

Слудующее воскресенье снова было солнечным. Оставила в машине взятую на всякий случай куртку. Быстрый шаг меня разогрел. Настроение было приподнятое. По дороге как назло попадались сердитые старушки, хмуро цедившие «morning». Луиса я заметила издали. Он бежал навстречу и махал руками.

– Hello, – приветствовала я его, – tutto bene?

– I have… muchos, – сказал Луис, указывая на себя и что-то изображая взглядом.

– Мучос? – переспросила я, – в итальянском похожего слова не было. "Muchos, muchos", – лицо явно выражало страдание. Может, его что-то мучит? – в голову пришло русское созвучие. Неожиданно Луис схватил мою руку и быстро поцеловал. Я рассмеялась:

– My husband is here, Луис. He can see us.

– Husband? – Он показал на мою руку. Видимо, его смущало отсутствие кольца. С кольцом или без кольца – какая разница? Мое кольцо лежит в Москве в шкатулке из капо-корешка, подаренной мне свекровью, Лией Михайловной. Я повторила для верности два раза:

– I am married, Луис, I have a son".

Он смотрел недоверчиво. Я сразу же направилась к корту. Игра в этот раз не ладилась, и сын согласился пройтись со мной по треку. К тому же ему не терпелось увидеть моего «мексиканца», как обозначил Луиса муж. Для мужа Мексика и Колумбия – один черт. Луис приблизился внезапно, так как мы с сыном увлеклись беседой. Он усиленно улыбался и радостно махал руками.

– This is my son, – я представляла Гришу как "вещественное доказательство". Луис кивнул и снова сказал это непонятное слово «мучос». Когда он убежал, я спросила Гришу: "Что такое «мучос», как ты думаешь?" Гриша без запинки выпалил: "Много. Мучос по-испански значит «много». Скорее всего, он слышал это слово от школьников – мексиканцев. Но если он прав, что же все-таки хотел сказать Луис? что у него много чего? Переживаний? Мучений? Денег? Ну денег, по всей видимости, у него совсем нет. Гриша, сверхвнимательный ко всякой машине, заметил, что Луис сел на потрепанный старый форд.

– Драндулетка 80-го года, – Гриша засмеялся, – смешная машинка. И он похоже передразнил бег Луиса и его махание руками.

В следующее воскресенье я встретила на треке соотечественников – русскую пару из Пущина. Мы сделали с ними кругов пять, а потом я повела их к корту – знакомить со своими. Краем глаза я заметила машину Луиса, отъезжающую с площадки.

Когда через неделю мы прибыли на трек, Луис крутился неподалеку. По-видимому, он сторожил наше прибытие. Что ж, посмотрит на моего «хазбенда». Хазбенд тем временем взглянул на "мексиканца".

– Мелковат, – бросил он, беря ракетки, и больше не глядел в его сторону. Наверное, такие «кавалеры» не внушают опасений. В этот раз Луис был возбужден больше обычного.

– He is alt, – сказал он на своем странном языке, показывая рукой вверх. Видимо, в моем муже его больше всего поразил рост. Мифический «хазбенд» обрел наконец плоть и кровь. Неожиданно Луис подскочил ко мне и поцеловал в щеку. Мне осталось только рассмеяться и погрозить ему. И опять он произнес это непонятное «мучос». По дороге к теннисному корту меня вдруг осенило. Припомнилась известная латино-американская песня, в которой звучало что-то похожее на «мучос» или «самомучос». Мелодия у песни была настолоько привязчивая, что я напевала ее всю следующую неделю.

В то воскресное утро было по-настоящему холодно. Снега на горах не наблюдалось, однако в воздухе пахло скорой зимой. Пока же вокруг царствовала осень. Домики, окружающие трек, стояли в разноцветной листве. Кругом было пусто. Только какой-то сухой американец в шортах прогуливал двух огромных, обросших шерстью собак. Интересно, будет сегодня Луис или нет? Заглядевшись на удивительно красивую панораму, я не заметила его приближения. Он был грустен. Что-то говорил. Я его не понимала.

– I don't understand you. What does it mean? – Он что-то прошептал. Я опять не поняла. И вдруг до меня дошло: «амур», он сказал «амур». Следующую фразу он произнес очень громко: "I live you", почему-то «live», а не «love». Даже такое затертое слово сумел произнести на свой лад. Он стоял переминаясь с ноги на ногу. Он снова говорил, что одинок, не женат и у него никого нет. Но я-то здесь причем? Я-то замужем, у меня ребенок, сын. Я ничего не хочу менять в своей жизни. Я произносила американские фразы одну за другой. Он вздрагивал после каждой.

– I spero, – вдруг сказал он – "я надеюсь". Я пожала плечами. Он стоял у меня на дороге. Я его обогнула и пошла к корту. Оглядываться не стала. Муж и сын отдыхали. Они разговаривали о машинах, и я решила их не прерывать и ничего им не рассказала.

Через неделю весь город засыпало снегом. Ехать на корт не было смысла, и мы остались дома. Все воскресенье мне было не по себе. Щемило сердце, отчего-то хотелось плакать. Я вспоминала, как Луис сказал мне: "I live you", и было обидно, что все проходит и надежды, увы, не сбываются. В конце концов – успокаивала я себя – вдруг зима еще немного повременит, и в следующее воскресенье мы опять поедем на трек. Кто знает?

Макс

Опять этот взгляд. С утра хочется, чтобы на тебя глядели доброжелательно, весело, а тут… А еще служащий супермаркета! В России, помню, говорили, что они все обязаны улыбаться, иначе выгонят с работы. Этот не улыбается, смотрит как-то очень пристально и исподлобья. Правда, он не кассир, не менеджер, просто рабочий, каких в этом супермаркете много. Правда, он от прочих отличается чем-то. В нем есть какая-то интеллигентность что ли, лицо не тупое, со своим выражением. Маленький, сутулый, с черными волосами, что-то еврейское во внешности, определенно что-то еврейское. А впрочем, что мне до него и его пристального взгляда?! Отхожу от секции, где он копошится, выкладывая что-то из коробок, и подхожу к кассе. Кассир – моя хорошая знакомая – Вайолет. Помню, когда в первый раз я пришла за покупками в этот ближайший от дома супермаркет и оглядывалась, к кому подойти, Вайолет сама пригласила меня к себе. Возможно, увидела, что у меня мало продуктов – а она работала на экспресс-линии, – но, скорей всего, я ей чем-то понравилась. С тех пор я хожу только к ней. Мы с нею очень подружились. Мне иногда и в магазин-то не нужно – дома все есть – так я специально, чтобы с Вайолет пообщаться, спешу с утра в наш Стоп-маркет. Это, можно сказать, мое единственное общение с американцами на их языке. Я этим общением дорожу. Да и настроение с утра поднимается – очень она по-доброму улыбается и всякие хорошие слова говорит на прощание. Вот и сейчас Вайолет смотрит на меня по-особому, не как на обычного покупателя, и вопрос свой, задаваемый по заведенному порядку, задает со значением, и ответ мой и встречный вопрос выслушивает внимательно. А потом вынимает откуда-то фотографию – и протягивает мне. На фотографии девушка лет семнадцати, веснушчатая, светловолосая, в простеньком спортивном костюме. – Джессика? – догадываюсь я. Об этой Джессике Вайолет мне все уши прожужжала – из трех детей она ее любимица, спортсменка, бегает на короткие дистанции.