Последняя из рода Мун: Семь свистунов. Неистовый гон

Элейн фыркнула:

– Конечно! Глупо было расхаживать по Лимесу в этой синей форме. Вы могли тыкать пальцем в глаза прохожим, и то желающих помочь было бы больше.

Оддин печально усмехнулся.

Она встала.

– Означает ли сказанное вами, что я не подхожу под описание возможной жертвы? И все-таки могу ходить одна?

– Разумеется, нет. Нет никаких гарантий, что, оказавшись без подходящей кандидатуры под рукой, он не сойдет с ума окончательно и не попытается убить другую девушку.

Элейн снова бросила взгляд на стол и невольно заметила любопытную запись на пергаменте.

– «Покайся в грехах, и на тебя снизойдет свет», – прочитала Элейн. – Сказания Глен Мора?

Оддин протянул вопросительное: «Мм?» Она ткнула пальцем в лист с рисунком. Длинная полоса кругов, волнистых линий, квадратов и прочих символов складывалась в строчку, которую Элейн скорее вспомнила, чем поняла.

– Необычно видеть здесь, в Мидленде, строки из «Сказаний Глен Мора»; они считаются нашим, кападонским наследием.

Оттолкнувшись от подоконника, Оддин в два шага оказался рядом со своим столом. Нависнув над Элейн, всерьез испугавшейся, что он сейчас ударит ее, спросил:

– Это имеет для вас какой-то смысл?

– Конечно, это же запись на языке древних, – дернула Элейн плечом, словно не видя в этом ничего особенного.

Да, она была прачкой, но ведь родилась дочкой главы клана. Это высокий статус, в деревне все к ней относились по-особому. Холили, лелеяли, обучали всем наукам, необходимым юной девице. Разумеется, язык древних входил в их число.

– В Мидленде его не изучают. Он считается… языком дикарей, – чуть виновато уточнил Оддин, а затем схватил стопку пергаментов и сунул ее в руки Элейн. – Пожалуйста, переведите!

– «Ищи прощения среди труда» … то есть «в труде» … «через труд». Имеется в виду тяжелая физическая работа, а не просто усердие, – пояснила она следующую надпись. – «И придет он, и изгонит бездну». А здесь: «Ты есть бездна». Все эти фразы из «Сказаний Глен Мора», одного из немногих дошедших до нас произведений на языке древних.

– Отличная, должно быть, история! Добрая. Светлая.

Оддин выглядел очень возбужденным. Элейн с сомнением смотрела на то, с каким счастливым видом он подписывал все рисунки.

– Удивительно, как моя светлая голова не нашла решения такой простой задачке. Пускай другие не сообразили, но я?.. – недоумевал он. – Язык древних! Мы все считали, что это просто орнамент. Я даже искал его среди характерных узоров разных племен, думал, смогу выяснить происхождение убийцы. Именно эти символы были оставлены на телах жертв, и я наконец знаю, что они означают.

– Да, это отличается от нашей письменности, – кивнула Элейн. – Учить язык древних было сложно, к тому же – не особенно интересно. В основном сохранились какие-то нравоучительные тексты вроде этого, и мне меньше всего хотелось читать их, когда другие дети играли на улице.

– Но, наконец, это принесло пользу! – заявил Оддин, сжав ее плечи. – Абсолютно стоило того.

Несмотря на полумрак комнаты, его лицо будто светилось от счастья. Элейн смущенно прочистила горло, отошла к камину.

– Неужели никто за все это время не понял, что это?

– Возможно, кто-то и понял, но среди карнаби считается, мм… позорно, что ли, знать язык древних. Никто бы не признался. А с кападонцами я это дело особенно не обсуждал.

– Понятно… И как вам это поможет? Во фразах нет никакого смысла.

Оддин прошелся по комнате.

– Нет, – согласился он. – Но уверен, это станет еще одной деталью мозаики, которая из разрозненных кусочков в итоге сложится в картину. У Художника должна быть причина вырезать это на коже жертв.

Элейн кивнула, соглашаясь.

– А еще можно предположить, что он кападонец, – добавила она.

Оддин кивнул, довольно улыбаясь. Но в одно мгновение его лицо изменилось, став более суровым.

– А вы не вздумайте больше так поздно гулять одна.

– Я не во вкусе Художника…

– Поверьте человеку, чья работа – оказываться там, где совершено преступление: в больших городах гниль в каждой щели, и вся она вылезает с наступлением сумерек.

Элейн вздохнула. Стоило ли сообщать этому человеку, что самый гнилой карнаби жил с ней под одной крышей и являлся его братом?

– Почему у меня ощущение, что вы сейчас подумали про Ковина? – чуть сощурившись, произнес он, а затем хлопнул себя по бокам. – Давайте-ка я провожу вас до дома. Хочу убедиться, что вы доберетесь невредимой.

Она лишь хмыкнула. А потом выдохнула:

– Вы – благородный конь!

Оддин оторопел:

– Не совсем понял: это оскорбление или…

– О нет. Не берите в голову. И, да, проводите меня, пожалуйста, не хотелось бы снова нарваться на полицейских.

Он хохотнул и, пробормотав: «Не того следует бояться», – предложил выйти из кабинета.

Они неторопливо шли по ночному Нортастеру. С наступлением темноты воздух в эти дни становился прохладным, и Элейн куталась в плащ, пытаясь расслабить спину и плечи, чтобы было не так холодно.

– Что вам нужно от моего брата? – нарушил тишину Оддин.

Элейн вздрогнула и внимательно посмотрела на спутника. Он был значительно выше нее и сейчас смотрел сверху вниз, но – даже в тусклом свете редких факелов было видно – без пренебрежения или злости. Его голос был ровным, лишенным всяких эмоций, кроме, может быть, любопытства.

– Ничего не ну…

– Вы проделали весь этот путь из Лимеса, чтобы устроиться в дом к человеку, которого избегает половина Мидленда? Послушайте, Элейн, для меня очевидно, что вы не глупы, а значит, понимаете, что из себя представляет Ковин Торэм. У вас была возможность сбежать, ничто тут не держит. Но вы остались. Почему?

Она вздохнула.

– Вы тоже знаете, что собой представляет Ковин Торэм. Для меня очевидно, вы не жестоки, а значит, понимаете: то, что он делает, недопустимо.

Оддин хмыкнул. Подняв руки, будто сдавался, он ответил:

– Но он мормэр и сын моей матери. Два этих обстоятельства вынуждают меня мириться с происходящим.

– Зато мне он никто.

– Элейн, он все еще мормэр…

– Перед Солнцем все равны.

Он чуть помолчал. Хотел было что-то сказать, но затих. Они миновали около пяти домов, прежде чем Оддин заговорил снова.

– Как, вы сказали, ваша фамилия? Из какого вы клана?

Элейн поняла: он сопоставил факты и пришел к каким-то выводам.

– Моего клана больше нет. Я просто Элейн из Лимеса.

Снова повисла пауза.

– Ковин имеет к этому отношение? – глухо спросил он.

Она встала, вынудив остановиться и его.

– К чему все эти расспросы, Оддин? Хотите понять, что я тут делаю? Думаете, я и вправду расскажу?

– Вы и так почти все рассказали, – отозвался он.

В темноте ей было не видно его лица, но тон Оддина оставался теплым.

– Не нужно быть гением, чтобы понять, что связывает кападонскую девушку и моего брата карнаби.

– Вот именно, – ответила Элейн и пошла вперед.

Когда они прошли через калитку, Оддин не оставил ее, а проводил до самого входа для прислуги. Стражники, прогуливающиеся по саду, заметив его, не останавливали припозднившуюся Элейн, за что она была благодарна. Уже у двери он прошептал:

– Прошу вас быть осторожнее, Элейн. Вы не все знаете… с кападонцами у нашей семьи довольно долгая история. И это не история любви. Наш отец погиб на войне с вашим народом. Я в то время был еще мальчишкой, а вот Ковин уже достиг возраста, когда можно отправляться на военную службу. Его сердце жгла жажда мести. Он стал военным, только чтобы иметь возможность безнаказанно убивать кападонцев.

Это не удивило Элейн.

– Он не просто ненавидит ваш народ, – продолжил тем временем Оддин тихо. – Мой брат считает своим личным врагом каждого выходца из Кападонии. По мнению Ковина, даже если вы не носите фамилию Мун, все равно заслуживаете только смерти.

Растерянно приоткрыв рот, Элейн несколько раз моргнула. Затем глухо спросила:

– Мун? Почему – Мун?

– Потому что глава этого клана убил нашего отца.

Элейн как никогда радовалась, что было темно и Оддин не сумел разглядеть ее лица.

Ее отец убил его отца. История начала обрастать уродливыми деталями.

Элейн долго не могла уснуть. Как хорошо, что она не назвала Оддину свою фамилию! Что бы он сделал, если бы узнал, что она дочь человека, убившего его отца? Оддин, конечно, не был жесток, как брат, но и себя Элейн не считала злопамятной, однако же собиралась отомстить за своих родных.

Вообще, нити их судеб сплетались во что-то жуткое: она ненавидела Ковина за то, что он убил ее отца за то, что тот убил его отца за то, что… Кажется, корни этой череды убийств уходили далеко в древность. И ведь Элейн могла остановить ее, оставить историю в прошлом…

Она отмахнулась от этой мысли.

«Нет, не отступлюсь!»

Если Оддин решит отомстить за брата, за нее мстить будет уже некому. Все закончится на ней, так или иначе.

Разумеется, Ковин узнал о том, что Оддин провожал Элейн. Ей стоило бы догадаться, что стражники передадут хозяину, что видели их накануне. На следующий день Ковин вызвал ее в свой кабинет и уставился тяжелым взглядом, будто это она попросила о встрече, а он лишь ждал, когда услышит причину визита.

Хозяйский кабинет, смежный со спальней, выглядел на удивление сдержанно: немного мебели, зато несколько десятков подсвечников, деревянные панели на стенах, стеллаж, заставленный книгами, на столе – письменные принадлежности и несколько свитков. На резном комоде мерно тикали массивные бронзовые часы на каменном основании и играл со слабым солнечным светом хрустальный графин с золотистым напитком. В камине из серого камня нежно шептал огонь.

Элейн переминалась с ноги на ногу в центре кабинета, где на каменном полу лежал шикарный ковер. Она изучила половину рисунка, когда Ковин наконец произнес:

– Это твой последний шанс сказать правду.

– Вы про Оддина? – Не получив даже кивка в ответ, она продолжила: – Я клянусь, мы случайно встретились, и он решил проводить меня до дома из-за этого душегуба.

Ковин молча встал, опираясь на столешницу здоровыми пальцами. Элейн с трудом поборола желание отступить назад, к двери. Ей ни в коем случае нельзя было убегать: до бала оставалось два дня, и пускай она еще не придумала, как воспользоваться им, упускать возможность не желала.

– Можешь держать за идиота моего брата, но не меня. Впрочем…

Чуть сощурившись, он стал медленно обходить стол.

– …Впрочем, возможно, вывместе замышляете что-то?

Он взял со стола нож, богато украшенный драгоценными камнями. Таким вскрывали печати на письмах. Элейн сглотнула: да, продолжать работать в доме мормэра, чтобы отомстить, было хорошей идеей, но, если она умрет сейчас, ничего не выйдет.

Как же быть: бежать или ждать, чем кончится разговор?

– Х-хорошо, я скажу правду, – произнесла она, наблюдая, как он приближается.

Обойдя Элейн, Ковин подошел к ней со спины. Теперь бежать было поздно, оставалось только искать ответ, который удовлетворил бы его.

– У меня есть… – Она запнулась, почувствовав, как холодный кончик ножа коснулся верхнего позвонка.

Дрожь прошла по телу. Ковин замер, давая Элейн возможность продолжить.

– У меня есть сердечный интерес. Я же говорила вам, что хочу найти мужа здесь, в Нортастере.

Ковин издал смешок. Чуть надавил на нож, отчего прикосновение стало болезненным.

– Не верю, – заключил он.

– Мой господин, но в чем еще может быть дело? – Голос Элейн звенел от напряжения. – Подумайте сами, ну что еще простая прачка может искать в незнакомом городе? Хотите, зажгу огонь правды?! – Последние слова она практически выкрикнула, потому что почувствовала, как тупое лезвие, царапая кожу, поползло вниз.

И замерло.

– Огонь правды? – Голос мучителя выдавал явное наслаждение хозяина.

– Это такое поверье. Огонь правды… обжигает того, кто честен, но не причиняет вреда лгуну.

Вообще-то все было в точности наоборот. Но проверку настоящим огнем правды она бы не прошла.

Ковин рассмеялся, и насколько же это сухое карканье отличалось от приятного, добродушного смеха Оддина!

– Это смешно, но мысль хороша. Только у меня есть свой огонь правды.

Сказав это, он вцепился в ее волосы и потащил к камину, где вынудил Элейн склониться так низко, что ее лицо оказалось почти у самого пламени. Она попыталась упереться ладонями в камни, что обрамляли очаг, и пока ей это удалось, но лишь потому, что Ковин позволил.

– Прости, я забыл, это ведьты огня боишься? – уточнил он с издевкой.

Элейн жалобно всхлипнула.

– Так вот, я задал вопрос. Что. Ты. Скрываешь. Мой «огонь правды» работает так: если ответ покажется мне неубедительным, твой лживый рот встретится с горящим поленом.

Ее сердце неистово билось.

– Прошу, пожалуйста, мне нечего ответить, – залепетала она, не зная, как долго продержится, прежде чем раскроет правду. – Я ответила вам, мой господин, я всего лишь хочу найти надежного, уважаемого мужчину, чтобы построить с ним семью и…

Ковин надавил на ее шею, вынуждая склониться еще сильнее. Жар стал нестерпимым. Элейн заплакала. Она готова была сдаться.

В дверь постучали. Не отпуская свою жертву, Ковин спросил, кто беспокоил. Услышав голос мажордома, он позволил войти.

– Господин, требуется ваше внимание по поводу… – Робо осекся.

Элейн стояла к нему спиной, поэтому могла лишь догадываться, что его заставила оробеть увиденная сцена.

– …По поводу серебра, – продолжил мажордом, пытаясь звучать невозмутимо. – Мы обсуждали с вами необходимость…

– Да-да-да, я помню, – раздраженно отозвался Ковин. – Ступай в столовую, я скоро буду.

Повисла пауза – вероятно, Робо поклонился и развернулся, чтобы уйти. Уже чуть приглушеннее раздались его следующие слова:

– И прошу, мой господин, уточните, когда прачка сможет вернуться к работе? Мы ее обыскались. Нужно стирать бархатный занавес для зеленого угла. Можем ли мы рассчитывать на нее сегодня? Или нужно пригласить кого-то еще?

Ковин крайне недовольно вздохнул, а потом отпустил Элейн. Выпрямившись, она вопросительно взглянула на хозяина. Скривив губы, он небрежно махнул двумя пальцами, отпуская ее.

– Мы продолжим позже, – пообещал он.

Элейн приложила все силы, чтобы не выбежать из кабинета, а выйти спокойным, неторопливым шагом. Едва двери закрылись за ее спиной, она шумно выдохнула. Затем взглянула на Робо. Он глядел будто бы равнодушно, но, когда Элейн беззвучно прошептала «спасибо», на морщинистом лице проступило сочувствие.

Оставшиеся два дня Элейн старательно избегала встреч с Ковином. Впрочем, это было несложно: умы всех в доме занимал только бал. Слуги вставали еще до рассвета, а ложились затемно, готовясь к визиту большого количества гостей и, главное, самого короля. Элейн, Каталина и Марта отбеливали и крахмалили скатерти и салфетки, тяжелые балдахины и тонкие гардины. Самым сложным оказался бордовый бархатный занавес. Робо готовил удивительное представление: у большой залы, где уже поставили троны для короля, его жены и племянницы, часть помещения должна была быть отделена занавесом. В торжественный момент слугам предстояло потянуть за тяжелые золотые кисточки, чтобы занавес разъехался и открыл изумленным гостям удивительный уголок с редкими цветами, птицами в золотых клетках и фонтаном, бьющим прямо в комнате. Во дворе в это время должны были начаться фейерверки. Двери, ведущие туда, как раз находились в этой части залы.

Все было рассчитано до минуты. При этом Робо, точно как и Элейн, всеми силами старался не отвлекать хозяина по пустякам. В один момент она застала его в коридоре, говорящим с пустотой.

– …С другой стороны, цвета Англорума красные с синим… Но сожри меня бездна, если хозяин увидит красные цветы и красные ленты, он просто убьет меня… Однако это праздник не только мормэра Нортастера, это праздник, на котором будет присутствовать король!

– Почему бы вам не обсудить это с господином Торэмом? – предложила Элейн, проходя мимо взволнованного мажордома.

– Отвлекать? Из-за такой ерунды? – взвился тот, будто только и ждал, как кто-то заговорит с ним и даст возможность немного выпустить пар.

– И правда, – пробормотала Элейн, стараясь побыстрее скрыться из коридора.

Донун снова приходил к Ковину, но на этот раз вечером. Элейн развешивала белье для сушки на заднем дворе, когда услышала знакомый голос.

– Я дождусь господина Торэма в беседке, – обратился наместник, вероятно, к кому-то из слуг, после чего раздался звук шагов и глухого стука трости, на которую он всегда опирался при ходьбе.

Но Элейн знала, что Ковин еще не пришел. Весть, что хозяин вернулся домой, разносилась очень быстро, и прислуга всегда была о том осведомлена.

Торопливо покончив с бельем, Элейн поспешила в сад. Там молча прошла мимо беседки. Как она и надеялась, Донун окликнул ее. Элейн подошла ближе, осторожно озираясь.

– Досталось тебе от хозяина? – якобы с сочувствием, но на самом деле с усмешкой спросил он.

Элейн не видела в этом ничего смешного или даже забавного.

– Хозяин суров, но справедлив, мой господин, – смиренно ответила она, склонив голову.

– Верно, верно, – кивнул Донун.

Его шрамы выглядели жутко. Элейн не могла не смотреть на них. Она отводила взгляд, но потом снова поднимала его на исполосованное лицо.

– Подойди ближе и рассмотри как следует, – позволил он.

Элейн замотала головой, а потом, будто бы спохватившись, сказала:

– О чем вы, мой господин?

– Ты же не можешь не смотреть на мои шрамы, верно? Такое происходит постоянно. Просто посмотри, и это перестанет тебя беспокоить.

Она послушалась.

– Кто вас так? – спросила Элейн, изображая смущение. – То есть… вы говорили, что кападонцы, и я слышала разные слухи, но…

– Это была кровавая битва, – проговорил Донун, глядя вдаль. – У Форта, что к востоку от Хапо-Ое. Там была – да и сейчас, надо думать, есть – большая крепость, и всем было очень важно заполучить ее. И мы, и дикари перебросили туда много отрядов и встали друг напротив друга, через реку. Никто не собирался уступать. Галахен, он у них тогда был военным начальником, пытался организовать это безмозглое стадо. Но бесполезно. Каждый клан был слишком гордым, чтобы подчиняться одному вождю. Стояли они там только на своем знаменитом упорстве. У кападонцев всегда так: будет сто раз неправ, но не уступит просто из упрямства. Не выношу эту их черту, потому что из-за нее совершенно невозможно договориться. Кападонцы глухи к доводам рассудка.

Элейн готова была признать, что эти слова отчасти справедливы. Более того, кападонцы гордились своей особенностью, постоянно подшучивая над нею. Сами они могли подтрунивать друг над другом и над собой, но не дай Солнце чужаку посмеяться над этим!

Поэтому и сейчас Элейн вроде бы понимала, что Донун был прав, но испытывала жгучее желание возразить. Единственное, что ее удерживало: страх быть раскрытой.

– Но судьба сыграла с нами в тот день злую шутку, – продолжил Донун после небольшой паузы. – Вышел туман, а для кападонцев это что снег зимой. Обычное дело. Они умеют в нем перемещаться, будто все видят. И ни с того ни с сего Драммонд Мун взял на себя смелость: он повел в бой несколько кланов. Видимо, ему удалось их как-то вразумить. В тот день они взяли много пленных, в том числе меня и моего сына.

Он снова замолчал, на этот раз почти на минуту. Все это время Элейн стояла не шевелясь, стараясь не переминаться с ноги на ногу, потому что боялась спугнуть. Она должна была узнать всю историю.

– Не буду скрывать, я молил о пощаде. Не для себя, для сына. Я успел пожить на этом свете, но он был юн. Увязался за мной в тот поход, а я, старый дурак, согласился. Хотел показать ему мощь нашей армии.

Донун потер колено. Этот жест выдавал его волнение, хотя голос оставался ровным, а лицо не выражало ничего, кроме разве что некоторой задумчивости, какая бывает, когда человек вспоминает дела далекого прошлого.

– Драммондпоклялся мне, что сохранит сыну жизнь. Той же ночью к клеткам, где нас содержали, проникли солдаты. Они зарезали моего мальчика у меня на глазах. Самого же связали и, – он указал на свое лицо, – как видишь. Пытались поделить на пятерых.

Элейн пыталась сглотнуть, но у нее не получалось – в горле пересохло. Она не могла вымолвить ни слова. Она знала о битве при Форте как о героическом сражении. Кападонцы гордились той победой.

– Скоты, – процедил Донун.

– Это были солдаты из его отряда? Из клана Мун? – хрипло спросила Элейн.

Тот нервно махнул рукой:

– Мне все равно. Клятву давал Драммонд. Это была его обязанность: защитить нас от своих – или чужих – кападонцев.

Элейн понимала, что Донун был прав. Но сознание отказывалось принимать открывшуюся истину.

– Не переживай, прачка. Я отомстил. Увы, Ковин, у которого тоже были счеты с Мунами, поторопился: он хотел, чтобы дети Драммонда испытали ту же муку, что и он, потерявший отца. Я бы, конечно, распорядился иначе. Нет боли большей, чем боль родителя, пережившего своего ребенка. Моя жена не перенесла утраты, зачахла за три месяца и померла от страданий. Я остался, чтобы отомстить.

Элейн не хотела понимать его. Не хотела сочувствовать. Не хотела верить услышанному.

– Теперь ты знаешь, прачка, как я получил свои шрамы, – заключил Донун, со стуком ставя стакан, который опустошил залпом. – И знаешь, за что я ненавижу кападонцев. Всех до одного.

Она медленно кивнула, потому что нельзя было никак не реагировать и оставаться неподвижной.

– Ну, иди прочь. Кажется, я утолил твое любопытство.

Элейн вновь кивнула:

– Благодарю за откровенный рассказ, господин Наместник.

С этими словами она развернулась, чтобы уйти.

– Ай-е! – услышала она вдруг и обернулась.

Сердце пропустило удар, затем забилось гулко и быстро. «Ай-е» – кападонское восклицание. Что-то вроде «эй». Так говорили только на родине Элейн. И сейчас она обернулась на кападонское «ай-е», совершенно позабыв об осторожности. Мгновения, пока они с Донуном смотрели в глаза друг друга, показались вечностью.

– Вы что-то сказали? – уточнила она еле слушающимся языком, ощущая, как кровь отхлынула от лица.

– Не бегай тут больше. Нечего прачке делать в саду.

Для кого-то война прошла, для кого-то – так и осталась в сердце. Для Элейн это была лишь история, но Донун видел напоминание о том, что потерял, каждый день глядя в зеркало.

Хороши были дни, когда она ненавидела лишь образ в своей голове, а не настоящего человека!

Впрочем, с Ковином не было сложностей. Да, он потерял отца, – но на поле боя! Война не щадила никого. Если бы Драммонд не убил Торэма, скорее всего, погиб бы сам. Как бы там ни было, месть Ковина была несоразмерной утрате. Карнаби жестоко убили более двух сотен людей, добрая половина из которых были женщины и дети.

К тому же мормэр Нортастера сам по себе был безжалостным. Элейн видела в нем средоточие всего зла.

А позже, в тот же день, произошло кое-что еще, что добавило ей решимости. Элейн зашла на кухню, покончив со стиркой, перекусить. Мари не суетилась привычно у плиты, а сидела за столом, прижав к себе руку.

– Что случилось?

Мари ответила резким «ничего», но Каталина, ужинавшая тут же, негромко сказала:

– Хозяин рассердился.

– И? – произнесла Элейн, когда продолжения не последовало.

– Да он нервничает из-за бала, всего и делов, – вместо ответа проворчала Мари.

– Так что случилось?

– Он обжег Мари руку.

Глаза Элейн округлились.

– Та просто плеснул кипятка немного, – упорно защищала Ковина Мари. – Очень пряное получилось блюдо к ужину, а у господина Торэма были гости, он так опозорился! А если это во время бала случится?

Элейн села за стол и внимательно посмотрела на кухарку.

– Это не означает, что он может причинять вам боль.

– Не значит, конечно, – ответила Каталина, с сочувствием глядя на Мари, которая осторожно дула на запястье.

Там образовался красный волдырь.

– Только хозяину без разницы. Он знает, что Мари некуда идти.

Стиснув зубы, Элейн смотрела на ожог. Ковин считал себя совершенно всемогущим. Будто никто и ничто не могло заставить его платить за грехи. Она считала иначе.

В кухню вошел Робо. Видимо, мажордом уже знал, что случилось с Мари, потому что он просто ободряюще похлопал ее по плечу и устало плюхнулся на стул.

– Я хочу умереть, – заявил он.

– Всем нужно просто немного потерпеть, – мягко сказала Мари.

– Да, – весело отозвалась Каталина. – Потерпи, и однажды обязательно умрешь.

Она рассмеялась собственной шутке. Робо лишь покачал головой:

– Найти приличных лакеев в Нортастере просто невозможно. Уже двое отказались в последний момент.

– Это не в Нортастере нет лакеев, это никто не хочет рисковать и идти работать к мормэру, – предположила Элейн, многозначительно взглянув на руку Мари.