Да воздастся каждому по делам его. Часть 3. Ангелина

Геля высунулась посильнее и хотела было помахать рукой, как жуткий звук раздался снова. Она присела, чуть не вывалившись, схватилась за перила.

– Не, ну охренали, что ли. Дом развалят сейчас. Хорошо, не ночью.

Она быстро натянула треники, майку и длинный свитер, выскочила из квартиры, и, перепрыгивая через ступеньку, рванул на восьмой, пробежала по коридору до квартиры, которая была прямо над ними, позвонила. За дверью кто-то катал по паркету, что-то, явно пластмассовое, возил – туда-сюда. Пахло пирогами и жареной картошкой.

– По коридору гоняют что-ли? Неужели от этого такой звук?

Она позвонила еще раз. Дверь открылась. За ней, близоруко щурясь, вся розовая от плиты, в белоснежном нарядном халатике, стояла Верка. За ее спиной маленькая черноглазая девчушка лет четырех, выставив круглую попку, гнала по коридору здоровенный трактор с большими, пластмассовыми ребристыми колесами.

Геля с Веркой постояли, обалдело разглядывая друг друга. Наконец, Геля очухалась.

– Опа! Привет, подруга. Какими судьбами?

– Так мужу, от работы дали…

Верка никак не могла прийти в себя, девчушка подошла сзади, обняла мать за ногу.

– Оксанка моя. Почти четыре уж…

Из дальнего угла квартиры, по коридору, вытирая красивое лицо полотенцем шел высокий стройный парубок.

– Знакомься… Толик… мой муж…

– Ну… здрасьте…

Глава 21. Одуванчики

– Слушай, Ангелин! Вот скажи мне, что ты делаешь такого, чего я не делаю? Ведь все одинаково – программа, часы, тетрадки. А к тебе ломятся они, как сбесившиеся. Правду, что ли Зинаида на собрании сказала, что в твой класс 200 человек заявление подали?

Геля с Любой – хорошенькой нежной блондинкой, учительницей соседнего, первого Б, спрятавшись в кустах подросшей за четыре года сирени, болтали напропалую. Они сошлись как-то неожиданно для Гели, которая, в принципе не любила и не заводила подруг. Но с милой, незлобливой, простодушной Любочкой, она чувствовала себя, как с сестрой, спокойно и уютно. Да и муж Любы, меланхоличный, философски настроенный на все парень, ей очень нравился. Так, по-дружески, по-соседски где-то. Они часто собирались компанией у них дома и, вжбанив как следует, танцевали до упаду, в конец заездив немногие Гелины пластинки.

– А не знаю, Люб. Честно. Может чувствуют, что я их люблю. Дети на любовь отзывчивы, как зверушки, их не обманешь.

– Не! Дети – это я понимаю. Но у тебя родители все время гурьбой торчат. Тут на собрание не дозовешься, хоть тресни. А в твой класс они прям не влазят, по трое припираются. С дедами вместе.

– Так общее дело делаем с ними, Любаш. Человека лепим, как же иначе. Кто же вместо них? Вон вчера отказника взяла, гидроцефалия, памяти, говорят нет. Но я чувствую – болезнь болезнью, но голова нормальная, ерепенится он. Там ума палата, он злой просто, потому что унижают его жалостью своей дурацкой, всерьез не принимают. Я его на последнюю парту посадила, вместе с Генкой – поганцем, тем, кого выкинуть из школы хотели. Так парень сразу человеком себя почувствовал, доску глазами ест, даже руку начал тянуть. Верить в них надо. Я… верю.

– Ну дааааа, верю, верю, птичке и зверю, – Люба поправила бантик кокетливой туфли, выпрямилась, расправила яркий шелк платья на стройной талии. Сорвала кисточку еще нерасцветшей сирени, понюхала и спрятала в вырез платья.

– Ты, Гельк, спектакль готовишь, слышала – вместе с родителями. Они что, тоже играть будут?

– Ага… «Синюю птицу» ставим. Представляешь, у меня два папки -толстяка образовались, один другого толще. Так за роль хлеба чуть не подрались, жены во дворе разнимали. Я хохотала, ужас. Жребий тянули. Так тот, что проиграл, обиделся насмерть, он костюм уж сам сшил. Еле уговорила, теперь он постановщиком света будет. Настольных ламп ему натащили, даже прожектор приперли. Колдует там… свет цветной, очень красиво.

– К Первомаю?

– Да нуууу… Не-а. К Пасхе! Мы яиц навыдували целый таз! Не ржи, дурочка, обычай же, знаешь какой это праздник! Я в деревне видела, это так… по-настоящему… Мне завтра деревце притащат, знаешь, на Яузе сады старые рубят сейчас. Нарядим его, хорошо получится. Я все придумала уже, приходи, посмотришь.

– Ты глупая, Ангелин. Вот делать мне нечего. До парткома дойдет, устроят нам пасху с тобой. А тебе интерната, видно, мало, сама ж рассказывала.

– А наср…! Я сценарий написала – «Праздники старины нашей». Зинаида утвердила, парторг тоже, не понял ни хрена. Так что все тип-топ. Мать кулич обещала испечь. А на Первомае без меня помаршируют, желающих вон, навалом.

Геля жадно затянулась, докурив почти до фильтра, помолчала.

– Детям настоящую историю знать надо, а не это… дер…

– Тсс. Молчи, дурила. Влетишь с тобой еще.

Люба швырнула окурок под куст, достала из кармана зеркальце, внимательно рассмотрела один глаз, потом другой. Толстая синяя линия, удлиняющая ее и так красивые глаза, была идеальной. Она улыбнулась зеркалу большим, ярко накрашенным ртом.

– А я, знаешь, чужих детей, как-то не очень. Я своих хочу…троих. Может мне уйти из школы, Гель, а? Меня в артистки зовут, там Олег, на киностудии мои фото показывал. Сказали – можно пробовать

Геля копнула мягкую землю щепкой пару раз, вырыв ямку, носком туфли посталкивала окурки, притоптала посильнее, подумала, сгребла прошлогоднюю листву, сделала кучку на месте ямки.

– Пошли, артистка. Звонок скоро. Меня возьмешь? Этой – грандкокет…

Хихикая, они влетели на этаж, кончалась физкультура и классы должны были вот-вот выпустить. Постояли, наслаждаясь тишиной.

– Слушай, Гель. Ты Ирку в свой класс возьмешь?

– Нет! Бери ты. Так честнее.

– Не. Я тоже буду к ней неровно дышать, она вон у тебя, кукленок какой. Пусть Раиса Пална берет, она хотела.

–-Пусть. Раиса, тетка спокойная.

***

Геля проснулась от резкого звонка в дверь. Вернее, она не проснулась, а долго-долго выныривала из тягучего сладкого дурмана, похожего на вишнево-шоколадный кисель и никак не могла вынырнуть. Последнее время она странно чувствовала себя, появилась какая-то тяжесть в теле, сонливость. Правда, она гнала от себя сомнения, ведь поспать она любила и раньше.

– Вовка опять в аэропорту… какое воскресенье уж. Не работа -..опа. Еще закрытия эти под водяру… что-то менять надо…

Эти тягучие мысли навевали тоску, и Геля, стряхнула их, усилием воли заставив себя проснуться, натянула шелковый халатик, противно зацепившийся за заскорузлый от вчерашнего мытья окон палец, и пошлепала в прихожую открывать.

– И какой баран так звонит? Рань, блин, Ирка спит, кой веки. Сейчас прибежит, запищит – «Я наспалась».

– Нуууу, сеструха, ты капиталистка. Тебя раскулачивать надо со всей пролетарской ненавистью. Ишь, трюма поразвела со шкапьями.

–Борька! Гад! Сто лет тебя не видела, паразита. А красивый, господи.

На пороге, в облаке резкого и незнакомого одеколона стоял Борька. Шикарный костюм после привычного кителя смотрелся на нем потрясающе, идеальные усы, прищур смешливых глаз. Красив он был, как бог.

– Примешь, что ли? На пару недель, учиться приехал. Повышать кволификацу. А, сестричка?

Он схватил Гелю в охапку, попробовал оторвать, но запыхался и выпустил.

– Ты справная стала, прям не охватишь. Вовка кормит на убой, что ли? До центнЕра?

Геля поискала глазами – чем бы запустить потяжелее, но в идеально вылизанной прихожей ничего подходящего не нашлось. Тогда она из всей силы ткнула брата кулаком в бок, и пока он шипел и ойкал, нашла тапки.