Не мыслит зла

Я развернулась и бросилась бежать, спотыкаясь и падая чуть ли не на каждом шагу. Я ломала кусты, сбивала об камни пальцы ног, но бежала вперёд, бежала, как от своры бешенных собак. Я хотела поскорей добраться до квартиры, спрятаться, залезть под ковёр или под диван и сидеть там вечно, чтобы никто и никогда не смог меня найти. Но во двое меня остановил кто-то из взрослых. Мой ошалевший вид и противоестественная скорость были слишком красноречивы, чтобы не обратить на себя внимания. Пришлось всё рассказать. Если бы я не была так напугана в тот день, видит Бог, я бы не обмолвилась о случившемся. Даже ценою Вовкиной жизни…

Плохо помню, что происходило потом, но, когда всё закончилось и наступил вечер, пришло время расплаты. Вовку увезли на скорой. Руку ему в последствии восстановили, но она осталась покорёженной и плохо слушалась.

Родители были в бешенстве. За тот год их уже три или четыре раза вызывали в школу: я неистово дралась с мальчишками, хамила учителям, кидала дрожжи в унитаз и портила школьное имущество. Покалеченный друг стал детонатором в кипучей смеси из злости и отчаяния моих родителей.

Через два дня мать купила мне пару новых летних тапок, собрала негустую сумку с моими пожитками и повезла к бабке в деревню.

– Больше не могу, – сказала она с порога вместо приветствия и разрыдалась. Я стояла в сенях за дверью и вытягивала из щелей паклю, не смея заглянуть в дом.

– Шагай в тёмную, там пока побудешь.– Иди сюда, горе! – раздался зычный бабкин голос. Я поняла, что это предназначалось мне и всунула голову в дверной проём.

Тёмной в доме бабки называлась маленькая спаленка без окна, которая больше походила на кладовку, нежели чем на комнату. Вмещала она в себя всего лишь одну кровать и табуретку рядом с ней, а вдоль стены на гвоздях висели гроздья из старых зимних тулупов, фуфаек и замызганных штормовок болотного цвета. Вместо двери была плотная занавеска. Пахло пылью и старой ватой.

Из кухни доносился мамин голос. С подвываниями и всхлипами рассказывала она что-то бабке Дуне, та скороговористо и монотонно отвечала и, видимо, даже утешала, что было весьма необычно для её холодного нрава. Потом я слышала, как бабка гремела посудой, как ставила чайник на печь, как заваривала чай, размешивая ложкой сахар в чашке, и всё говорила, говорила, говорила.

Через некоторое время мама уснула – бабка разместила её в своей светлой спальне, а я проворочалась всю ночь без сна и рассматривала темноту. Мама встала рано утром, оделась, собрала сумку и вышла из дома. Я всё лежала и ждала, что она заглянет ко мне и скажет что-нибудь, обнимет на прощание, пообещает скоро приехать. Но та закрыла за собой входную дверь, ворота, щёлкнула калиткой и ушла. Я сомкнула веки и почувствовала, как огромная чёрная жаба лезет мне в грудь. Она забралась под сердце и замерла. От её присутствия все другие чувства притупились, а в голове разлилось ватное безмыслие. В этом состоянии я нашла некоторое успокоение. Чуть позже как благословение свалился тяжёлый сон.

На завтрак бабка встретила меня блинами с парным молоком.

– Хрустящие напечь тебе, пока сковорода не остыла? – спросила она.

Я молча кивнула и почему-то не удивилась, откуда она знает про хрустящие блинчики. Может быть, мама сказала, ведь я всегда просила её запекать их покрепче.

Через пару-тройку минут бабка Дуня поставила передо мной тарелку с ажурной салфеткой из блинчиков и придвинула молоко. Выглядело всё это бесподобно, но не радовало, как и не ощущалось на вкус. Чёрная жаба втянула в себя не только мысли и чувства, но и все краски, звуки и вкусы мира.

Молча дожевав пресный блин, я поблагодарила за завтрак и выползла в полдень. Под старой набрякшей рябиной я нашла лавку и просидела на ней, пока тень не сдвинулась и не открыла меня палящему солнцу. До вечера ещё было далеко, но я пошла спать.

Дня три я молча бродила по дому и по двору. Бабка кормила меня завтраком, иногда обедом, а к ужину я в бессилии засыпала в своей душной келье из ваты и брезента.

Вечером третьего дня баб Дуня зашла в мою комнату, положила одну руку мне на лоб, другую на грудь и шепнула: «Поплачь – легче будет». Неожиданно жаба в груди раздулась и лопнула, в горло хлынуло всё моё отчаяние и боль, полились слёзы. Я рыдала, как в последний раз: наотмашь, с икотой и завываниями. Казалось, будто вся боль и обида вперемешку с любовью и огромным чувством несправедливости лились из глаз и сочились из пор. Меня колотило так сильно, что я, кажется, потеряла сознание. Очнулась я уже утром. Было слышно, как во дворе пел петух и орали в рябине птицы. Удивительно, что раньше я их не замечала. В груди звенела пустота: там, где сидела жаба, пульсировал космический вакуум, готовый вместить в себя все возможные чувства и эмоции. С кухни, под стать моему голодному настроению, сочился соблазнительный запах свежих блинчиков.