Монастырь дьявола

– Ага, поэтому я сутками тебя не вижу! Ты обещаешь повезти меня в Мак-Дональдс после школы, а сам исчезаешь!

– Малыш, ну не сердись! Ну хочешь, завтра поедем? Конечно, если не подвернется никаких других дел… Знаешь, сколько Мак-Дональдсов будет у нас впереди? Ты еще устанешь от них, обещаю! Но сейчас – сейчас надо немного потерпеть. В конце концов, я не каждый день открываю свою школу, правда?».

2013 год, Восточная Европа

Капли падали вниз с тяжелым стуком, оседая на стертых ступеньках, мягко прячась в темный столетний мох. Врач легонько тронул его за рукав:

– Ты говоришь очень странные вещи! Я даже отказываюсь тебя понимать. Разве тот, кто занимался боевыми искусствами, не сохранил в себе это умение на всю жизнь? Хотя бы боевой дух? Дух воина?

– Сохранил. Именно это умение вместе с духом воина я должен убить. Уничтожить.

– Должен? Кому – должен?

– В первую очередь – себе.

– Но если на твоих глазах нападут на беззащитного человека… Если ты будешь видеть, что опасность угрожает кому-то из твоих близких…. Неужели ты не вступишься, чтобы защитить?

Он переступил через ступеньку, держась за стену. Только один раз легко поскользнулся в луже склизкой воды. Он не замечал, что молчание, разлитое в воздухе, вдруг стало тягостным. А может быть, злым… Капли падали вниз, создавая атмосферу печали. Возможно, врач почувствовал что-то, потому, что не решился повторить свой вопрос.

– У меня нет близких, – слова прозвучали глухо. Врач ничего не сказал.

Лестница закончилась внезапно, и в лицо ударил сноп света.

Широкая площадка (верхняя ступень лестницы) была очень короткой, и, переступив ее буквально через пару шагов, они оказались в огромном зале, сводчатые высокие окна в котором были распахнуты. В них вливались серые потоки света – еще не успело стемнеть. Зал был огромен, имел прямоугольную форму, и конец его вообще терялся в темноте. Ставень на окнах не было, точно так же, как и решеток, и это производило странное впечатление, еще более странное оттого, что кое-где в окнах не было даже стекол. Пол был выложен отполированными мраморными плитами, потемневшими от времени, и эти плиты гасили шаги. Несмотря на такие размеры зала, на высокий потолок, тонувший в переплетениях огромных мраморных колонн, в зале совершенно не было эха. Казалось, даже воздух был неподвижен, заполняя все пространство как плотное материальное тело. Зал был абсолютно пуст. Ни где было заметно ни единого признака присутствия человека. Кроме того, в зале не находилось никакой мебели – ни одного стула, ни стола, ни скамеек или кресел вдоль стен… ничего абсолютно, даже подсвечников на стенах. Они прошли несколько шагов вперед и остановились, изучая пол, потолок, проемы стен…. Несколько минут изучения не прошли даром: кое-что в зале действительно было. Картины. Кое-где в проемах между окнами висели картины, в самых темных и далеких участках стен.

Это были закопченные от времени, почерневшие полотна. На них совершенно не падал тусклый, вечерний свет из окон, поэтому изображение было невозможно разглядеть. Картины были в простых деревянных рамах (рамах из черного дерева), и от этого они казались еще темнее. Словно кто-то специально расположил их так, чтобы создать полную иллюзию отсутствия света, развесив в самых темных, плохо освещенных местах. И в то же время непонятные картины с неясным изображением словно наблюдали за теми, кто находится в зале. Оттого вошедшие боялись лишний раз пошевелиться. Тонкий лучик солнечного света неожиданно упал в серую пыль, осветив одну из картин. Он был тусклый, дрожащий. Свет производил впечатление призрака: убогий мираж в темноте.

Он пошел к стене, к той картине по центру, край которой был освещен солнцем. Подошел близко. И застыл.

Исступление. Он вдруг нашел в памяти то единственно верное слово. Тело бросило в жар, потом обдало ледяным холодом. Это был не просто кошмар. Ненависть, и ярость, и бешеные порывы страсти, сметающей все на своем пути, и одержимость дьяволом как идеей, и безумие потерянной души, разодранной в клочья сомнениями и отчаянием, черным и глухим проклятием пролитой крови, и…. исступление. Он видел его, оно протягивало свои чудовищные, раскаленные щупальца и умыкало в пучину, в бездну, пожирало заживо пламенем, заставляя душу, как окровавленную тряпку, трепетать на черном ветру страстей. В тот первый момент, когда он глянул на изображение, в голове вдруг ярко вспыхнуло что-то болезненное и страшное. В голову, объятую пламенем исступления, пришло только одно: ужас.

Лица, изображенные там, не были лицами. Так могло бы быть, если б человеческие лица изо всей силы прижать к стеклу. Тогда смялись бы все черты и осталось одно белое пятно. На картинах было слишком много белых пятен, но не они приковывали внимание, не они оставляли такое острое впечатление. Его оставляли глаза, безудержно распростертые в крике рты и руки, которые судорожно колотили по этому невидимому стеклу. Пытаясь вырваться без надежды. Без малейшего проблеска надежды и прекрасно знающие это – глаза. Он сразу понял, что эти белые пятна – не лица, а души. Запертые души. Запертые в каком-то страшном месте, из которого невозможно уйти. От них веяло таким первобытным ужасом, таким отчаянием, что он почувствовал, как зашевелились волосы на его голове. Скрюченные руки, судорожно сведенные, в истерике, пальцы колотили по стеклу, пытались протянуться к нему. Рты были похожи на черную дыру, издающую отчаянный смертный вопль, обреченный вопль ужаса, не способного проникнуть наружу. Он почувствовал мелкую дрожь в кончиках пальцев. Он знал множество разновидностей и видов страстей, но он никогда не видел страсти, приносящей столько страданий.

Внезапно ему показалось, что все лица (белые пятна) обернулись к нему. Обернулись, зашевелились. Потянулись чудовищными пальцами, колотя изо всех сил по невидимой, не преодолимой преграде. Так могли бы вырываться из могилы, из-под земли люди, которых похоронили живьем. С тем же исступлением пытающиеся разодрать деревянную крышку гроба голыми руками. Он хотел закричать, закрыть руками лицо, но не смог… Словно его держала какая-то невидимая сила. Он лишь издал горлом какой-то хриплый, горловой звук. Потом заметил краем глаза, что от страшного зрелища оба его спутника превратились в застывшие тени.

Край солнечного луча осветил и вторую картину. Не так хорошо, как первую, но все-таки достаточно, чтобы обернуться к ней. Сделав над собой колоссальное усилие, он повернул голову и увидел икону. Самую настоящую икону с бесплотными ликами святых. С одним только исключением: лицо Бога на всех было стерто. Это были иконы, древние иконы, изображавшие святых – но каких святых? Атрибуты древней религии – но какой религии? Лица изображенных на них людей поражали черными провалами глаз. Словно эти лица жили особенной, страшной жизнью. Иногда это были отдельные лица, иногда – группы людей в древних длинных одеждах. Но во всех картинах не было того единственного, что отличает иконы в церкви от других изображений или рисунков. В них не было умиротворенности, света, смирения, внутренней чистоты. Вместо святости и спокойствия на этих лицах было изображено безумное исступление, чудовищная пляска подвластной дьяволу души, бешеный блеск нарисованных глаз, верней любых слов характеризующий одержимость. Каждая из картин была в простой деревянной раме из темного (или почерневшего) дерева, без всяких украшений. Он оглянулся. Лицо врача выражало неприкрытый ужас. Лицо москвича было более живым. Может, потому, что москвич не умел принимать вещи близко к сердцу, он не был так сильно испуган.

– Там что-то есть! – рука врача застыла в воздухе, и, обернувшись к ним, он словно пытался найти защиту, – на каждой картине что-то написано. Посмотрите, в правом нижнем углу!

Это было правдой. На картинах присутствовало кое-что еще, кроме страшных изображений. Внизу каждой картины были письмена, как и те, что они видели на воротах, на входе. Буквы располагались столбиком, но не ровно, а наползая одна на другую – как маленькие ядовитые змейки.

– Не нравится мне все это! – он и не заметил, что говорит вслух. Действительно, буквы были странными и оставляли неприятное впечатление, даря ощущение необъяснимой тревоги.

– Дверь! Там еще дверь – напротив картин!

Он решительно шагнул вперед, через несколько секунд был возле двери, и не удивился, узнав, что дверь заперта. Усмехнувшись (какой быстрый переход от страха к спокойствию), спросил вполголоса:

– Что теперь?

Москвича не так легко было смутить:

– Я рад тому, что хоть что-то в этом зале стало явным! Дверь заперта, и это факт. Никакой дьявольщины, никаких загадок…

– Дьявольщины? Ты веришь в дьявола?

– Верю, конечно. Ты разве нет?

– А мне приходилось видеть дьявола… – врач уселся на пол и, посмотрев на него, он рассудил, что стоять столбом перед закрытой дверью в принципе глупо, и сел тоже.

– Приходилось? Где?

2009 год, рассказ врача

«Наверное, действительно лучше заговорить об этом, пока мы хоть как-то не откроем эту дверь. Дело в том, что я уже видел такие картины…. Как те картины, что на стенах. Это случилось очень-очень давно, и произошло там, где я родился – в небольшом поселке в Смоленской области, в России. Это был крошечный, Богом забытый поселок посреди густого, темного леса. Зимы в тех краях были суровые, с крепкими морозами и множеством снега, который так уютно поскрипывал под ногами по вечерам, когда на белый покров падал тусклый свет ламп из окошек. Было очень страшно ходить вечером, зимой, в темноте, в густом лесу, примыкающем вплотную к домам. Большинство жителей с наступлением темноты предпочитали запираться у себя. Но ко мне это не относилось. Ко мне и еще нескольким, самым отчаянным мальчишкам. Я был очень любопытным и подвижным ребенком. Мне шел десятый год. Отец мой умер, когда я был совсем маленьким, а мать день и ночь работала, чтобы прокормиться. Днем она работала в поле, а по ночам шила. Поэтому почти все время я был предоставлен самому себе. Наш домик был беднее всех остальных. Покосившиеся стены, прохудившаяся крыша да крыльцо, где провалились ступеньки. Сколько раз я перелетал через это крыльцо на ходу, вываливаясь из дома в поисках новых приключений. Вместе с компанией таких же сорванцов мы облазили все окрестности, и знали все вокруг как своих пять пальцев. В нашем поселке на самой окраине, возле реки, был заброшенный дом.

Окраина села в поселке пользовалась дурной славой. Когда-то там было много домов, но потом жители бросили их, и дома постепенно превратились в руины. Но один дом был более крепкий. И он сохранился в виде, вполне пригодном для жизни. Это был очень добротный, большой дом, который пустовал почти все время. Почему на окраине никто не живет – я не знал. От маленьких детей всегда скрывают страшную правду. Ходили какие-то разговоры о нечистой силе, но что это такое, я не понимал.

Однажды мы узнали, что кто-то купил этот дом, а вскоре в нем появились люди. Они отремонтировали его, добавили несколько пристроек с башенками (так, что строение уже не напоминало жилой дом, а стало похоже на какой-то храм). Новых жильцов почти никто не видел, они редко появлялись на улице, а окна дома почти всегда были закрыты плотными ставнями. Конечно, в поселке очень долго судачили о новых жильцах, но толком так ничего и не было известно. Я был предоставлен сам себе, поэтому мог гулять дольше, чем остальные мальчишки. За тем домом была тайная тропка, по которой мы убегали в лес. Об этой тропке никто не знал, но, когда в доме поселились люди, бегать в лес мы уже не могли. Детское любопытство – страшная вещь. А любопытство плюс масса свободного времени – уже оружие. Так я решил выяснить, кто эти люди, и зачем они приехали в наши края. И хотя бы однажды их увидеть. Их приезд был настолько таинственным, что никто даже не знал в точности, сколько человек их было. Впрочем, однажды в поселке о них пошел достаточно достоверный слух. Кто-то сказал председателю колхоза, что это молящиеся, которых преследуют в городе, поэтому они переселились в деревню. Молящиеся – значит, члены какой-то секты. И вот однажды мое бесконечное дежурство возле дома увенчалось успехом. Я увидел несколько человек.

Я видел двоих мужчин и двух женщин. Все четверо были в одежде одинакового черного цвета. Мужчины – в черных брюках и черных рубашках, а женщины – в длинных платьях, с платками на голове, которые полностью закрывали волосы. Мужчины были высокие, с белыми лицами, с длинными черными бородами. Женщины – худые, изможденные, с тонкими чертами лица, бескровными узкими губами. Они возвращались из поселка, вошли внутрь дома и больше не выходили. Не знаю, догадались ли они, что за их домом кто-то следил, а по поселку шли разные разговоры, или была какая-то иная причина, но со следующего дня в поселке стал постоянно появляться обитатель дома, который представлялся всем руководителем молитвенного собрания. Он появлялся так часто, что все в поселке скоро привыкли к его виду. У меня он вызывал просто панический ужас. Это был человек очень высокого роста и очень худой, в такой же черной одежде, как и остальные. Его лицо было очень выразительным, даже красивым и немного напоминало лицо Бога, каким его изображают на иконах. У него были длинные черные волосы и густая борода. Но глаза были все-таки самым поразительным в его внешности. Черные как смоль, немного навыкате, его глаза горели таким неистовым огнем, что каждый взгляд прожигал насквозь, буквально оставляя ожоги на коже. Казалось, он способен мгновенно прочитать каждую твою мысль. Его глаза просто выжигали душу, и почти всем в поселке было страшновато с ним разговаривать. Мирные жители деревни не очень-то привыкли к людям с таким неистовством. Каждый раз, когда он появлялся на улицах, все мальчишки прятались, а соседки у домов бурно перешептывались. Так очень скоро по всему поселку пошел слух. Что высокий бородач – колдун, и у него дурной глаз. Люди старались не попадаться ему на глаза, но его, казалось, это совершенно не смущало. У меня он вызывал и панику, и жгучее любопытство (то самое жгучее любопытство, которое все еще не было удовлетворено). И вот однажды ночью я решил посмотреть, чем они занимаются, прокравшись к их дому. Еще раньше я подсмотрел, что в одном из окон ставни прикрыты не полностью, есть маленькая щель. И вот, когда часы пробили одиннадцать ночи, я вылез из своей комнаты и помчался к тому дому. Щель в ставнях ярко светилась, и я жадно приник к ней.

Шесть человек (четверо мужчин, в том числе бородач, и две женщины, которых я уже видел), сидели за столом в круг, вытянув руки перед собой и гнусавыми голосами пели речитатив на непонятном языке. На столе горели свечи в двух подсвечниках – шесть абсолютно черных свечей. Было похоже, что они молятся, но я никогда не слышал такой странной молитвы. А на стене…. На той стене, что была мне видна, висели две картины. Это были точь-в-точь как те картины, которые мы видели здесь, сейчас. Я имею в виду не искаженные лица, а те, которые, как иконы. Я запомнил эти темные лица не христианских святых, эти странные иероглифы сбоку. Ребенком я мало что мог понять, но помню, какое страшное они произвели на меня впечатление. Мне было так страшно, что, не чувствуя под собой ног, я помчался назад, домой, влез в окно, зарылся с головой в одеяло и так, дрожа, без сна просидел до самого утра. Конечно, утром я никому не рассказал об этом. Но если вы думаете, что это конец моей истории, то глубоко ошибаетесь. Это только начало, присказка. Сказка ждет впереди. Я еще не знал, я даже не предполагал о том, с каким ужасом мне придется столкнуться. Но смутные предчувствия об этом ужасе появились в моей душе уже тогда, когда я увидел те картины на стенке. Итак, продолжение моей истории. Оно начинается с Любки.

В нашем поселке жила Любка. Это была очень красивая девчонка лет 20-ти. Любка одевалась по городскому, красила губы и когда-то жила в городе. Она производила убийственное впечатление на всех местных мальчишек – все поголовно были в нее влюблены. В поселке Любку не любили, и не только потому, что она не была местной (Любка жила в поселке у своей одинокой тетки, родители ее были из города, но умерли оба довольно давно). Местные сплетницы говорили про Любку, что она гулящая. Я еще не понимал, что означает это слово (да мы мало что вообще понимали), но мне казалось, что все остальные женщины просто завидуют ей. Уж очень она была хороша! В тот день я сбежал с последнего урока в лес. И в лесу, на поляне, я внезапно услышал голоса за кустом.

У меня было свое любимое место: валун в зарослях возле реки, место уединенное, потаенное, и я просиживал там часами, словно прятался от всех. Так вот: в тот день я сидел на своем валуне и смотрел в воду, когда услышал за спиной голоса в кустах. Нет, это было совсем не то, что вы подумали. Не любовная парочка, которая решила уединиться в лесу. Голоса напоминали плач. Всхлипы… Я прокрался и выглянул сквозь ветки. На поляне стояли Любка и высокий бородач, колдун. Любка горько плакала и прижимала к лицу платок. А бородач положил ей руки на плечи и все говорил, говорил без конца…. Мне показалось, что его голос похож на усыпляющее бормотание. Внезапно мне стало очень страшно. Почему? Я не смог бы объяснить. Картина была очень мирной, в ней не было ничего пугающего, но внезапно я почувствовал ужас, как в тот момент, когда увидел на стенах иконы… А, разглядев глаза колдуна, я вдруг получил реальное объяснение моему ужасу. Его глаза горели еще большим огнем, чем раньше. Мне даже показалось, что они стали красными. Жуткие, не человеческие глаза. Но Любка прижимала к лицу платок и глаз его не видела. Я прокрался еще ближе – так близко, что мог слышать их слова. Бородач сказал: «помни, другого выхода у тебя нет. Сегодня в полночь я зайду за тобой». А Любка, плача, ответила: «Все равно у меня нет и другой надежды». Он вложил что-то ей в руку (какой-то металлический предмет) и ушел. Любка тут же пошла в противоположную сторону. Полночь, сегодня ночью…. Несомненно, что-то должно было произойти! Я не знал, о чем плакала Любка, и что связывало ее с бородачом, но понял, что это что-то серьезное. И я принял решение: ночью побежать к дому Любки и посмотреть, что произойдет дальше.

Разумеется, я осуществил свое намерение. Вылез через окно и прибежал к ее дому далеко до полуночи. Я ждал достаточно долго, до тех пор, пока не увидел четверых мужчин в черном (в том числе и колдун), входивших в ее дом. Они вошли, побыли внутри несколько минут, и, наконец, вышли. Когда они вышли, с ними была Любка, и все выглядело так, как будто они выводят ее из дома. Двое держали ее крепко под руки, один шел сзади, а высокий бородач – впереди, указывая дорогу. Прижимаясь к домам, тайком я шел за ними. Внезапно из-за облака вышла луна. Я увидел, что руки Любки крепко связаны веревкой и эти двое действительно ее ведут. Когда ее завели в дом, я бросился к той щели в окне, через которую смотрел раньше, но щель была закрыта. Жуткий был момент! Я метался, как бешенный, под всеми окнами, бегал в ужасе вокруг дома, пока не нашел, наконец, крошечную щелочку в окне – рядом с тем, которое от меня закрыли. Теперь, наконец, я мог видеть всю комнату, видеть происходящее в ней.

Четверо мужчин стояли вокруг стола и пели странный речитатив, показавшийся мне тарабарским… На столе горели шесть черных свечей. А напротив стола две женщины помогали раздеваться Любке. Руки ее по-прежнему были связаны. Любка разделась догола. Одна из женщин принесла еще одну веревку и связала ей ноги. Вторая убрала свечи со стола. Четверо мужчин подняли Любку на руки и положили на стол, на спину. Ей на лицо положили черное перевернутое распятие, вымазанное чем-то красным. Теперь женщины, тоже встав в круг, пели вместе с мужчинами. Высокий бородач вынул из-под стола стеклянный сосуд, наполненный красным, вынул из него какую-то палочку и стал чертить на голом теле Любки непонятные красные знаки. Все запели еще громче. И вдруг… Вдруг прямо из Любкиного живота вспыхнул огонь! Это было страшное пламя желто-красного цвета, а внутри словно корчилась человеческая фигурка… Человек заживо горел в огне… Я упал на снег. Волосы на моей голове шевелились от ужаса. Скорченная фигурка в пламени словно стояла перед моими глазами, и я не мог избавиться от этого жуткого зрелища. Мне даже казалось, что я слышу страшный человеческий вопль… Я не помню, как добежал домой. Я очнулся у себя в комнате, под одеялом, куда я залез прямо в одежде, и так просидел до утра, стуча зубами от ужаса… Надо ли говорить, что с тех пор я прекратил свои ночные прогулки. Прекратил навсегда. А к проклятому дому не подходил даже близко. На следующий день я встретил Любку на улице, когда возвращался из школы. Она выглядела как обычно и приветливо помахала мне рукой. Я же шарахнулся от нее в сторону, и бегом помчался к своему дому.

А к вечеру этого дня умерла жена нашего председателя. Молодая женщина 38 лет умерла просто так, без особых причин. Она никогда не болела ничем серьезным, была полной, цветущей. Вечером, встав с дивана, упала замертво на пол. Ее тело увезти в город, но никто не мог определить причину смерти. Кажется, написали «сердечный приступ»… А ровно через месяц после смерти жены председатель женился на Любке. Любка к тому времени заметно располнела – она ждала ребенка. Я никому не рассказывал о том, что видел той ночью, и наотрез отказался следить за обитателями того дома вместе с другими мальчишками.

А еще через полгода произошла чудовищная трагедия. Любка родила ребенка от своего председателя, мальчика. Когда ее привезти из города (из роддома) домой, она взяла новорожденного на руки и вместе с ним утопилась в реке. Это произошло ночью. И в ту же самую ночь страшный дом на отшибе вспыхнул от неизвестной причины. Он горел до самого утра, полыхая ярким пламенем, и пожар никак не могли потушить. Утром на пепелище нашли один обгоревший труп. Чей это труп, никто не мог определить. Но по ночам бабки шепотом передавали друг другу, что это был труп колдуна – высокого бородача. Когда я вырос, я немного разобрался в этой истории. Хотя никому не рассказывал – ведь я давно уехал из поселка, а моя мать умерла много лет назад. Обитатели дома были членами какой-то сатанинской секты. Высокий бородач, скорей всего, действительно был колдуном. Любка гуляла с женатым председателем и забеременела от него. В те годы родить ребенка без мужа, да еще в деревне, было страшным позором. От такой женщины отвернулась бы вся деревня. Она стала бы изгоем. Положение Любки было отчаянным. Сделать аборт она наверняка опоздала. И тогда, вспомнив разговоры местных сплетниц, она обратилась за помощью к колдуну. Члены секты отслужили черную мессу и наслали смерть на жену председателя. Очевидно, та фигурка в пламени, которую я видел, символизировала жертву, которая была обречена. Взамен Любка пообещала им либо свою душу, либо своего младенца. Скорей всего, второе. Но, когда ребенок родился, она раскаялась в своем поступке и убила себя вместе с ребенком, чтобы его спасти. А дом вспыхнул оттого, что договор с дьяволом не был выполнен. Либо Бог принял ее жертву, раскаяние, и покарал сатанистов. А вспомнил я все это потому, что здесь на стенах висят точно такие же иконы, как я видел в том доме. Есть такие воспоминания, которые остаются с человеком на всю жизнь. И я точно знаю, где висят такие иконы. Они висят в храме сатаны.»

2013 год, Восточная Европа

– Ты хочешь сказать, что мы имеем дело с дьяволом? – он сказал это просто для того, чтобы что-то сказать. Рассказ врача показался ему занятной выдумкой, не больше, но говорить об этом было как-то неприлично.

– Возможно, – задумчиво протянул врач, – я одно не понимаю – как можете вы ничего не чувствовать? Разве вы не ощущаете, что здесь даже в воздухе есть зло?

– А он дьявола не боится! – заметил москвич, – может, он и есть сам дьявол! – и захохотал так, словно его шутка выглядела удачной. Он сделал вид, что не обращает внимания.

В этот момент раздался треск. Запертая дверь открылась. Распахнулась, как будто кто-то ее толкнул. Как по команде, они вскочили на ноги, и уставились в широкий проем раскрытой двери.

Комната, в которую они вошли, казалась совсем небольшой. Потолок был низкий. Два решетчатых окна были расположены близко друг к другу. На окнах не было ни занавесок, ни штор – ничего, кроме решеток (очень изящной формы). В комнате было светло от зажженных свечей на стенах, на столе, от камина, в котором ярко горели дрова. Стены комнаты снизу до потолка были оббиты темно-красным бархатом. На стенах не было ни портретов, ни икон – ничего, кроме канделябров. Возле левой стены (слева от двери и справа от двух окон) стояли три резных дубовых кровати без балдахинов, на некотором расстоянии друг от друга. Узкие кровати были застланы белоснежным бельем, в ногах каждой лежало темно-бардовое покрывало (под цвет стен). Но самым заметным предметом обстановки небольшой комнаты был массивный дубовый стол, стоящий возле стены под двумя окнами (а не по центру комнаты). Возле стола стояли три высоких резных стула из темного дерева, с длинными неудобными спинками. Стол был накрыт к ужину и полон еды. Все трое остановились просто в недоумении…. До них отчетливо доносился пряный, вкусный запах кушаний, аппетитно расставленных на столе.

В центре стоял изящный серебряный кувшин. Три высоких кубка (в тон к кувшину, той же работы) стояли возле каждого места. Рядом с кувшином возвышались два серебряных блюда. На одном была большая жареная птица (похожая на фазана), обложенная овощами, на другом – поджаренная рыба с зеленью. Дальше стояли блюда, полные больших сочных кусков жаренного мяса, миска с варенными яйцами, блюдо с колбасой домашнего приготовления, с окороком, миска с похлебкой или супом, над которой поднимался пар, миска с овощами, с сочными красными яблоками и темными сливами… Рядом с серебряными кубками лежали длинные деревянные ложки. И все. На столе не было ни тарелок, ни вилок, ни салфеток, ни стеклянной посуды. Только в блюдах с дичью и рыбой торчали тупые серебряные ножи. На одном из окон находились три странных сосуда. В них была налита какая-то жидкость. Кроме того, его поразила еще одна странная деталь: на столе не было скатерти. Сквозь обилие блюд отлично просматривались голые дубовые доски, ничем не прикрытая поверхность стола. Все это выглядело очень странно.