Культурология: Дайджест №3 / 2009

Сперва он покорил без боя Мадригал;
Потом к нему в силки гордец Сонет попал;
Ему открыла дверь Трагедия радушно,
И приняла его Элегия послушно;
Расцвечивал герой остротой монолог;
Любовник без нее слезы пролить не мог;
Печальный пастушок, гуляющий по лугу,
Не забывал острить, пеняя на подругу.

    (Перевод Э. Линецкой)
Новые эстетические идеи буквально носились в воздухе. Сейчас трудно сказать, кто первым, испанец Грасиан или итальянец Тезауро, выдвинул новые категории эстетики, кто первым объявил, что античная поэтика не в состоянии объять все явления искусства и особенности эстетического познания мира. Во всяком случае Балтасар Грасиан-и-Моралес (1601–1658) первым опубликовал свою работу «Остроумие, или Искусство быстрого разума» (1642), в которой он ставит задачу на множестве примеров из разных литератур изучить «природу остроумия» и преобразовать литературную критику своего времени. По мнению Грасиана, эстетика – наука, отличная от логики. Эстетическое познание есть познание интуитивное по своей природе. Оно открывает новые возможности познания действительности. Древние, писал Грасиан, нашли законы, управляющие логическим познанием, они создали и разработали систему силлогизмов, но она непригодна для «острого разума». Древние признавали, что «острый разум» свойствен только гениям, и восхищались его проявлениями, но не определили законов, которым он следует. Если возможно найти правила силлогизма, то вполне возможно найти их и для кончетто (остроумного замысла). Сегодня необходимо создать теорию быстрого ума, творческой интуиции, способной проникать в сущность отдаленных предметов и явлений, мгновенно комбинировать их и сводить воедино. Грасиан определял «остроумие» как акт познания неведомого с помощью интуиции (2). Термин «вкус», встречающийся у испанского теоретика, означает особую способность эстетического суждения, отличного от суждения логического. По мнению многих исследователей, идея Грасиана о «вкусе» стала одной из наиболее плодотворных идей, подхваченных эстетикой Нового времени.

Пожалуй, наиболее интересное преломление практика барокко получила в теоретических трудах итальянца Эмануэле Тезауро. Свое главное сочинение «Подзорная труба Аристотеля» он совершенствовал четыре десятилетия и опубликовал в 1655 г. Отвергнув «Поэтику» Аристотеля, Тезауро обратился к его «Риторике» и в ней нашел элементы, которые использовал для создания своей эстетической системы. Тезауро пишет: «Меня воодушевил и вдохнул в меня великие надежды, побудив мой ум исследовать истоки этого искусства, божественный Аристотель, самым тщательным образом испытавший все тайны риторики. Он открыл эти тайны тем, кто слушал его внимательно. Таким образом, можно назвать его риторику яснейшей Подзорной Трубой для рассмотрения всех совершенств и всех недостатков красноречия» (5, с. 625).

По мнению Тезауро, мир поэтических созданий живет по своим особым законам, отличным от законов рационального мышления и логики. Остроумный замысел – главное в новом искусстве. Важно найти истоки остроумия и показать почву, его породившую. Цель своего исследования Тезауро видел в том, чтобы до тонкости определить причины, по которым одни произведения прекрасны, другие – безобразны.

Остроумный замысел (кончетто), как и «быстрых разумом» творцов искусства, Тезауро объявляет божественными. «Из несуществующего они творят существующее, из невещественного – бытующее, и вот – лев становится человеком, орел – городом. Они сливают женщину с обличьем рыбы и создают сирену как символ ласкательства, соединяют туловище козы со змеей и образуют химеру – иероглиф, обозначающий безумие» (цит. по: 2, с. 330).

Тезауро стремится построить теорию искусства, которая вела бы к постижению всемирного символа, Божественной Метафоры, восходя по ступеням познания от видимого к ощущаемому, от ощущаемого к произнесенному слову и музыкальной фразе, от внешнего к сокровенному.

Сам Господь, говорит Тезауро, создает мир метафор, аналогий и остроумных кончетто, которые представляются непосвященным простыми украшениями, в то время как речь идет о сотворении мира! (2)

Остроумие Тезауро понимает как одно из проявлений Разума. Из двух основных качеств Остроумия – Прозорливости и Многосторонности – Тезауро особенно ценил последнее. Прозорливость проникает в затаенные свойства предметов: «… в субстанцию, материю, форму, случайность, качество, причину, эффект, цель, симпатию, подобное, противоположное, одинаковое, высшее, низшее, а также и в эмблемы, собственные имена или псевдонимы». Многосторонность же быстро охватывает все эти существа в их соотношении, она «их связывает и разделяет, увеличивает или уменьшает, выводит одно из другого и с поражающей ловкостью ставит одно на место другого». Все эти свойства присущи Метафоре, которая является «матерью Поэзии, Остроумия, Замыслов, Символов и героических Девизов» (цит. по: 2, с. 327).

Люди, владеющие быстрым разумом, «кроме чудесных исключений», обычно несчастливы. И если житейски искушенная Прозорливость ведет людей к важным должностям и благоденствию, то острота ума отправляет их в богадельню. И тем не менее многие предпочитают славу Остроумия всем благам Фортуны.

Вся поэтика Тезауро зиждется на Метафоре. В ее высшем символическом значении Метафора становится последней целью Остроумия, которому приходят «на помощь» другие риторические фигуры, и прежде всего кончетто – умение сводить несхожее. Пытаясь установить некую метафорическую иерархию, Тезауро обращается не только к литературе, но и к зодчеству. По мнению итальянского теоретика, простое подражание симметрии природных тел не способно вызвать к жизни гениальные картины или скульптуры. Только те создания заслуживают «титула гениальных», которые рождены острым разумом. Это проявление Остроумия осуществляется в необычных украшениях на фасадах зданий, в капителях колонн. И Тезауро далее перечисляет признаки барочного стиля в архитектуре: «…капители, изобилующие листьями, фригийские узоры, триглифы, фризы на колоннах дорического ордена, большие маски, кариатиды…» (5, с. 626). Он называет их «метафорами из камня, молчаливыми символами, которые способствуют прелести творенья, придавая ему таинственность» (5, с. 626–627). По Тезауро, украшения ведут человека к постижению Символической Метафоры, но это только первый шаг. Украшения составляют с большой архитектурой неразрывное целое. Одной из ступеней, ведущих к постижению символической Метафоры, являются эмблемы. Тезауро рекомендует использовать эмблемы, имеющие глубокий моральный смысл, как воспитательное средство и выставлять их всюду, где бывает большое стечение народа.

Внешние изображения должны способствовать выражению разнообразных душевных состояний и открывать разуму новые проблемы. Этому служат произведения живописцев и скульпторов, затем драма, где эффект выразительности усиливается словом и жестом, и, наконец, пантомима. Жизнь, говорит Тезауро, – это театральное действо, поэтому искусство должно быть декоративным, ярким, неожиданным. Вершиной искусства Тезауро считает звучащее слово, которое он торжественно называет «поэмой Бога».

Быстрый разум, или гений, Тезауро понимает как способность, аналогичную творческой способности Бога. Подобно Богу, гений творит образы и миры. Не есть ли Вседержитель – «остроумный оратор», который смеется над людьми и над ангелами, предлагая различные героические предприятия, символы фигур и высочайшие свои кончетто, спрашивает Тезауро. Гениальность свойственна не только людям, она заложена в природе. Одаренная гениальными мыслями природа изображает на огромном голубом щите небес символы и остроумные свои тайны. Посвященный в тайны природы постигает ее остроумные замыслы, выраженные в числах, то звучащие, то немые.

Тезауро привлекало все, что может удивить неожиданностью, и в том числе научные открытия его времени. В «Подзорной трубе Аристотеля» он восторженно говорит о победе человеческой мысли и изобретательности над пространством и проникновении с помощью телескопа в загадки нашей Солнечной системы.

Любопытно, что в трактате «Моральная философия», приводя примеры разнообразной стилистической подачи одной мысли, Тезауро обращается к «астрономической тематике» и научным представлениям своего века о Вселенной. Нижеследующий текст можно рассматривать как руководство поэтам и писателям «нового искусства» и как образчик жанровых возможностей и богатства стилевых приемов барокко: «Есть ли более серьезное и возвышенное явление на свете, чем звезды небесные? Можно ли высказать более серьезную и поучительную мысль, чем следующая: звезды являются наиболее плотными и непрозрачными частями эфирного пространства, которые, отражая лучи солнца, становятся светящимися? Вот пример ученого предложения, однако не остроумного. Если же ты скажешь: звезды – это зеркала эфира, которые, хотя и не оставляют светящегося следа, становятся ночными солнцами лишь тогда, когда солнце расточает им свои любезности, – это та же доктрина, однако до некоторой степени выраженная метафорически как по форме, так и по содержанию, и чем более форма удаляется от прямого выражения, тем она становится изящнее, но в конце концов переходит в забавное. Остроумно и в то же время серьезно следующее предложение: звезды – священные лампады вечного храма Божия. Прекрасна следующая сентенция: звезды – драгоценные узоры небесного павильона. Радостью исполнена фраза: звезды – блестящие цветы садов блаженных. Учена фраза: звезды – глаза небесного Аргуса, всю ночь следящего за смертными. Ужасающа фраза: звезды – небесные фурии, в чьих волосах вплетены сияющие змеи для того, чтобы не допустить злых на небо. Скорбью дышит фраза: звезды – печальные лики пылающей огнями траурной капеллы на погребении солнца. Напротив, забавным будет следующее речение: звезды – светлячки, порхающие в синеве небес. Еще забавнее сказать: звезды – фонари богов, всюду блуждающих ночью. Еще занятнее выражение: звезды – огарки, падающие с канделябра солнца. И, наконец, если ты превратишь небо в решето, то […] ты скажешь в духе буффонады о звездах: светящиеся дыры небесного решета. На этих примерах ты можешь убедиться в том, что все эти предложения возможны лишь благодаря приданной им остроумной форме, то есть с помощью Метафоры Пропорции, которая сходное заменяет сходным, но различным по содержанию; содержание это может быть в одних случаях более благородным, в других более низменным, в некоторых фразах прекрасным, в иных же безобидным» (5, с. 629–630).

Форма выражения и содержание связаны неразрывно; когда меняется одно, неизбежно изменяется и другое. Не пустую игру риторическими фигурами, не мастерство ради мастерства, кончетто ради кончетто декларирует автор «Моральной философии». Выбирая систему выражений, писатель должен думать, пригодна ли она для того содержания, для той эмоциональной тональности, которые он хочет передать, соответствует ли она жанру данного произведения.

Как прозаик Тезауро следовал рецептам, им же самим созданным.

Другим крупным теоретиком эпохи был Даниэле Бартоли (1608–1685). Его проза красочна, музыкальна, пластична. Вот, например, как он пишет о «замысловатом стиле»: «Этот стиль – удел душ возвышенных, так как, подобно индийской птице, названной райской, он никогда не прикасается ногой к земле, никогда не снижается, но вечно парит в небесах, ясных и великолепных. Драгоценной мозаикой из тысячи остроумных мыслей он составляет свои образы» (1, с. 631). Только перо, владеющее «замысловатым стилем», способно живо выразить то, что видит или переживает автор, ибо наша культура утончилась и мы уже забыли о тех временах, когда люди вместо конфет ели желуди. Однако Бартоли весьма иронично относится к эпигонам барочного стиля. Произведения этих «мучеников», пишет он, напоминают сновидения больных или подобны хвосту павлина, который ослепляет разнообразием красок, но неудобен для движения.

Остроумный замысел, по мнению Бартоли, «должен быть реальным, а не ложным, не беспорядочным, а лишь дерзновенным и, главное, всегда уместным» (1, с. 632). Быстрый ум не должен принимать кристаллы за алмазы, суждение не должно выталкивать замыслы туда, куда они не могут войти, подобно тому как варвары, надрезающие кожу на лице, чтобы вставить туда драгоценности, не соображают, что только уродуют себя, а не украшают. Не следует злоупотреблять украшениями и хитроумными мыслями, «ибо в богатстве быстрого разума может таиться бедность суждения» (1, с. 633).

Превыше всего Бартоли ставил «блаженство вкуса – наслаждение писателя». Удачно найденное выражение Бартоли уподоблял божественному нектару. Многие из идей Бартоли (о свободе творчества, о гении, выразительности и грации и др.) восприняли романтики.

Как Грасиан и Тезауро, Бартоли разграничивал область разума и логических идей от вдохновения и поэтического гения, эстетическое и рациональное. Возможно, Бартоли полемизировал с Буало, когда писал: «Есть люди, стремящиеся обозначить время и ограничить цель свободному полету гениев, заключая их в тесноту того, что уже найдено, как будто ничего другого и нельзя найти» (цит. по: 2, с. 339).

Теоретики барокко прекрасно понимали, что игра образами, которую Тезауро сравнивал с искусством фокусника, может легко превратиться в блистательное, но пустое острословие. Высмеивая эпигонов Марино, итальянский сатирик Сальватор Роза (1615–1673) писал:

В упряжке конской души он повез,
Им предоставив праздное пространство –
Конюшню звезд и вечности овес…
То экивоки, то кончетто тянет
Клещами, рифмы лепит кое-как
И виршеплетствовать не перестанет…

    (Перевод И.Н. Голенищева-Кутузова)
Вычурные метафоры, вымученные замыслы, сравнения и образы всегда были в поле зрения теоретиков барокко, поэтому они, как отмечает И.Н. Голенищев-Кутузов, из недр Риторики извлекли Суждение и Проницательность, которые должны были направлять полеты фантазии.

Список литературы

1. Даниэле Бартоли // Памятники мировой эстетической мысли. – М., 1964. – Т. 2. – С. 630–633.

2. Голенищев-Кутузов И.Н. Романские литературы. – М., 1975. – 531 с.

3. Голенищев-Кутузов И.Н. Теоретики барокко // История всемирной литературы: В 9 т. – М., 1987. – Т. 4. – С. 64–66.

4. Ренессанс. Барокко. Классицизм. – М., 1966. – 347 с.

5. Эмануэле Тезауро // Памятники мировой эстетической мысли. – М., 1964. – Т. 2. – С. 624–630.

Философия культуры

Русская традиция «положительной философии» в контексте современных проблем философии образования

    А.С. Сергеев

В 2003 г. Россия присоединилась к Болонской декларации и официально вошла в зону европейского высшего образования[9 - В 1999 г. было принято решение о создании «Зоны европейского высшего образования» («Болонская декларация»). В Проекте Tuning результаты обучения и компетенции названы идеальными инструментами Болонского процесса. Они позволяют обеспечить сопоставимость и совместимость программ подготовки, поддерживать прозрачность, устанавливать общий язык (термин «компетенции»), переходить от ориентации на «входные» показатели к ориентации на результат, упрощать введение новых форм образования («пожизненное образование»), содействовать трудоустройству. Переход к образованию, ориентированному на результат, отнюдь не воспринимается в европейской высшей школе как несомненное благо. Выделяют проблематичные и позитивные аспекты. Среди первых называют, например, их ограничивающее, минимизирующее влияние на образовательный процесс (фактор, сдерживающий достижение высоких академических стандартов), техническую затратность, дорогостоящую реализацию, зауженную рыночную направленность, подрывающую академические свободы преподавания. В числе вторых сторонники компетентного подхода отмечают большую прозрачность, облегчение признания, лучшую информированность студентов, ориентированность на обучающихся, прикладной характер учебных планов, более высокие характеристики в обеспечении качества.]. С тех пор не утихают дискуссии о последствиях этого решения. Чаще всего в этих спорах речь идет о сложностях сведения различных образовательных систем в единую. Сложности формального преобразования (организация высшего образования в два этапа: бакалавриат и магистратура и т.п.) отодвинули на второй план проблему содержания образовательного процесса. Хотя в обществе и в профессиональной образовательной среде крепнет убеждение, что осмысление этой проблемы сегодня особенно важно, причем не только для решения практических задач, но и для выстраивания стратегий российского образовательного процесса[10 - Эта проблема находится в центре внимания педагогов-исследователей и философов, которые работают в рамках семинара «Философия – Образование – Общество». См.: Лекторский В.А. Современное образование и гражданское общество // Труды науч. семинара «Философия – Образование – Общество». – М., 2006. – Т. 3. – С. 3–4. Пружинин Б.И. Фундаментальное и прикладное в педагогической науке: (Эпистемологический аспект) // Труды науч. семинара «Философия – Образование – Общество». – М., 2007. – Т. 4. – С. 141–152. Другой продуктивный опыт осмысления этой проблемы представлен на многолетнем семинаре по методологии педагогики, ежегодно проводимый Научным советом по философии образования и проблемам методологии исследования в образовании РАО совместно с факультетом педагогики, психологии и коммуникативистики Кубанского государственного университета, НИИ Проблем образования при КубГУ и Волгоградским государственным педагогическим университетом.]. Особое значение в этом осмыслении приобретает русская философская традиция как средство выработки философско-методологического подхода к построению образовательного процесса.

Причем речь здесь идет прежде всего о русской философии как традиции положительной философии на русской почве, под которой понимается «цельное и конкретное знание о действительности»[11 - Шпет Г.Г. Философия и история // Вестн. Моск. ун-та, Сер.7: Философия. – М., 1994. – № 3. – С. 8.], опирающееся на разум. Эта традиция, идущая, по сути, от истоков европейской философии и включающая идеи славянофилов, Вл. Соловьева, П.А. Флоренского, С.Н. Булгакова, С.Н. Трубецкого, Г.Г. Шпета и многих других, преломляется особым образом в русской философской прозе Ф.М. Достоевского, Л.Н. Толстого и др. Эти философы и писатели, столь разные по своим программным установкам и интеллектуальным устремлениям, по стилю изложения и социально-политическим идеалам, в идейном плане составляли целостное русское Философское сообщество, поскольку в основании их концепций лежала идея самоценности общения (в отличие от идеи коммуникации, прагматически ориентированной на простую передачу информации).

Русские мыслители XIX в. в центр образовательных идеалов ставили вопрос о том, каково предназначение образования. Основоположник славянофильства Иван Васильевич Киреевский рассматривал просвещение через призму разума как целостного единства рассудка и чувственности. Если немецкий идеализм, по мнению Киреевского, поставил общечеловеческую проблему понимания цельного разума, нетождественного понятию рассудка, то свою расшифровку этой проблемы и давала философская мысль в России. Он считал, что в решении именно этой проблемы русская философия и основанное на ней русское просвещение обретают самобытность.

Как возможно решение таких вопросов в контексте философии, с помощью ее интеллектуального инструментария? В России эту функцию «философского решения» взяла на себя литература. Она во многом и попыталась раскрыть идеалы образованности, в основании которых лежали философские идеи о целостности человеческого разума, о возможностях синтеза этического и эпистемологического его аспектов, разработанные как в европейской, так и в русской интеллектуальной традиции.

Эти проблемы ставились в творчестве Ф.М. Достоевского. Специфика его способа постановки проблемы состояла в том, что он не просто соединял этическое и логическое начала, но показывал те экзистенциальные ситуации, в которых вера не примирялась с разумом, а имела приоритет в разрешении казавшихся неразрешимыми антиномий человеческого существования. Человек в романах Достоевского черпает силы к возрождению в своеобразных пограничных ситуациях. Ни логика и аргументация, ни рациональные выводы, ни рефлексивное постижение сущностных идеалов не могут стать путеводной нитью для героев Достоевского. Над ними властвует только душевное потрясение, которое высвечивает путь из сумрачного плена наличного бытия. Это проявляется и в его способах постановки проблемы человека, и проблемы свободы, и проблемы разумности, и др.

Жизнь человека, как полагает Достоевский, во многом определяется областью темных и слепых инстинктов. Не случайно в «Записках из подполья» он говорит, что лучшее определение человека – «существо на двух ногах и неблагодарное». В развитие этого положения: «Да осыпьте его (человека. – А.С.) всеми земными благами, утопите в счастье совсем головой, так, чтобы только пузырьки вскакивали на поверхности счастья, как на воде; <…> так он вам и тут человек-то, и тут, из одной неблагодарности, из одного пасквиля мерзость сделает»[12 - Достоевский Ф.М. Записки из подполья // Достоевский Ф.М. Собр. соч.: В 10 т. – М., 1956. – Т. 4. – С. 157.]. Антиномическая природа человека в том, что он «любит созидать» и «любит разрушение и хаос», любит «благоденствие» и «ровно настолько же любит страдание».

Достоевский в своих произведениях раскрыл антиномический характер проблемы свободы. С одной стороны, свобода – это физиологическая основа человеческого существования. Эта сторона свободы описана в «Записках из мертвого дома». Достоевский раскрывает потребность в свободе в экстремальных условиях, когда «сдавили петлей горло», свобода – это экзистенциальная потребность, без которой человек не может жить. С другой стороны, нет для человека более тяжкого груза, чем свобода. Это показано в «Братьях Карамазовых» (в главе «Великий инквизитор»), где инквизитор напоминает Христу: «Не ты ли так часто тогда говорил: “Хочу сделать вас свободными”. Но вот ты теперь увидел этих “свободных” людей… Да, это дело нам дорого стоило… но мы докончили это дело во имя твое. Пятнадцать веков мучились мы с этой свободой, но теперь это кончено и кончено крепко… Но знай, что теперь и именно ныне эти люди уверены более чем когда-нибудь, что свободны вполне, а между тем сами же они принесли нам свободу свою и покорно положили ее к ногам нашим»[13 - Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы // Достоевский Ф.М. Собр. соч.: В 10 т. – М., 1956. – Т. 9. – С. 315.]. Эти мысли Достоевского повлияли в определенном смысле на Э. Фромма, доказывающего в «Бегстве от свободы», что страх перед свободой выбора и личной ответственностью является средой для произрастания диктаторских режимов.

Вывод, который мы можем сделать сегодня из этих идейных поисков Достоевского, состоит в том, что современные поиски образовательных идеалов должны учитывать ту антиномичную действительность, антиномичную природу человека, которая, как и во времена Достоевского, порождает сложности, неразрешимые проблемы и противоречия современного мира. Образование должно готовить человека к реальной жизни со всеми ее противоречиями, а это значит, что система образования должна обладать динамизмом, быть способной достаточно оперативно реагировать на возникающие проблемы.

Не менее значимыми для осмысления современных проблем образования являются идеи Владимира Сергеевича Соловьева – первого русского философа, выступившего с целостной системой философии Всеединства. Размышляя о природе человека, он различает предмет воли, познания и чувств. Соответственно, первое становится областью морали, второе – познания, третье – эстетики. У человека есть естественная способность для простого различения добра и зла, истинного и ложного, прекрасного и безобразного. Однако этой способности необходима объективность или, говоря языком Соловьева, безусловность. «В самом деле, при этом различении человек утверждает, что в нравственной деятельности, и в знании, и в чувстве, и в художественном творчестве, исходящем из чувства, есть нечто нормальное и что нечто должно быть, потому что оно само в себе хорошо, истинно и прекрасно, другими словами, что оно есть безусловное благо, истина и красота»[14 - Соловьев В.С. Чтения о богочеловечестве // Соловьев В.С. Сочинения: В 2 т. – М., 1989. – Т. 2. – С. 32.]. Выражением целостности человеческого сознания является идея. Именно в идее обретают единство интеллектуальное, моральное, эстетическое и религиозное постижение действительности. В идее достигается единство этих различных проявлений человеческого духа. Усвоение этой идеи и должно стать целью образования.

Для Соловьева этот вопрос имеет чрезвычайно важное значение: «Если признавать, что единое может быть как такое только само в себе, исключая всякую множественность, то от этого единства, конечно, нет никакого перехода к множественности, точно так же, если признать чистую множественность саму по себе вне всякого внутреннего единства, то, очевидно, от такой множественности нет моста к единому»[15 - Там же. – С. 58.]. Следовательно, «цельность», или «софийность», по Соловьеву, должна достичь того единства, которое переплавляло бы в себе различие входящих в нее компонентов и одновременно не уничтожало уникальности каждого из них. Эта идея, экстраполированная на современные проблемы образовательных стратегий, может поставить вопрос о том, как возможна образовательная система, при которой сохраняется индивидуальный подход к каждому учащемуся, открывающий перед ним перспективу саморазвития и самораскрытия своих творческих способностей. И в то же время, как можно избежать опасностей индивидуалистического эгоизма.

Все эти рассуждения Соловьева показывают специфические черты цельного знания. Чтобы более образно представить суть софийности как цельности, Соловьев обращается к художественному творчеству, отмечая, что «для истинно художественного образа или типа безусловно необходимо внутреннее соединение совершенной индивидуальности с совершенной общностью, или универсальностью, а такое соединение и составляет существенный признак или собственное определение умосозерцаемой идеи в отличие от отвлеченного понятия, которому принадлежит только общность, и от частного явления, которому принадлежит только индивидуальность»[16 - Соловьев В.С. Чтения о богочеловечестве // Соловьев В.С. Сочинения: В 2 т. – М., 1989. – Т. 2. – С. 64–65.]. Необходимо нечто третье, что может «объять» противоречивые стороны, не уничтожая их.