Культурология. Дайджест №3 / 2016

    В.И. Самохвалова

В настоящей монографии представлено исследование понятия и проблемы сверхчеловека – как они присутствуют в традиционных учениях, различных религиозных системах, мифах, в современных культурных представлениях.

Книга состоит из предисловия, введения, пяти глав и заключения.

В кратком предисловии автор отмечает, что исходит в своем исследовании из такого понимания сверхчеловека: сверхчеловек – это «человек, способный последовательно, ответственно и действенно сопротивляться возможной инволюции в себе, варварству в обществе; он способен грамотно работать с самим собой, изживая в себе негатив разнообразной природы и содержания, корректируя тенденции к деградации (нравственной, духовной, волевой…). Он обладает способностью к творчеству, создает образ должного и желаемого будущего; он обладает волей к последовательному осуществлению этого будущего» (с. 4).

В монографии рассматриваются правомерность и актуальность современной постановки проблемы сверхчеловека. Отмечается, что и у проблемы, и у самого этого термина весьма неоднозначная «репутация». Кроме того, «в каком?то смысле наше время, не без сожаления и уже не без основания называемое некоторыми безвременьем, в самом деле может показаться не самым удачным моментом для постановки проблемы сверхчеловека» (с. 5). Однако в то же время это – «момент уже более неотодвигаемый, когда становится уже просто необходимо говорить о человеке, о самом содержании, смысле и потенциале этого понятия, о смысле и перспективах самого человеческого бытия, которое не хотело бы исчезнуть» (с. 5). Автор с сожалением отмечает, что из сферы современной науки оказалась почти полностью элиминирована традиционная этическая проблематика – даже в вопросах, непосредственно затрагивающих перспективы существования человека. «И, кроме того, совсем уходит из обсуждения проблема должного, проблема идеала. Отсутствие героя, без которого общество становится безликой, не имеющего духовного измерения и человеческой перспективы толпой…» (с. 8). Эта бесформенная текучесть бездумно функционирующей массы, отмечает автор, как бы по определению не подразумевает самой возможности появления исключительных личностей. «Мир маленьких людей с маленькими интересами и мелкими проблемами, с мелкими ценностями и устремлениями, маленькими мечтами и желаниями, мелкими играми и целями все чаще становится как непосредственно окружающей реальностью, так и предметом современного искусства» (с. 8–9). В свое время, подчеркивает автор, в условиях подобной же пошло-монотонной атмосферы современного ему буржуазного общества с его бездуховностью и лицемерной моралью, перед лицом растекания качественного содержания человека, в неподготовленное сознание филистерского мещанского большинства «буквально вбрасывает свою идею и свой образ сверхчеловека Ф. Ницше» (с. 9).

Ницше создает образ, ставший как бы вызовом обществу, в котором «многие были склонны с некоторым опасением усматривать определенные черты античеловека» (с. 10). Однако истинный смысл его идеи был направлен против подобного неадекватного понимания созданного им образа. «Желая создать образ человека активного и ответственного, Ницше в некой эпатирующей, хотя как бы и в неявной, непрямой форме ставил вопрос о качестве современного ему человека, о его способности быть и оставаться человеком в сложных обстоятельствах и неблагоприятных… условиях, имея в себе и являя миру внутреннюю твердую духовную основу к сопротивлению и действию» (там же). Созданный им образ есть, полагает автор, как бы общая характеристика представления о человеке, опредмеченная проекция желаний и представлений самого Ницше о действительных человеческих ценностях. Здесь автор считает важным указать на существенное различие между понятием «сверхчеловек», ницшевским образом сверхчеловека и фрейдистским термином «сверх-Я». Фрейдистский «сверх-Я» авторитарен и самоцентрирован, «этот термин из всей внутренней природы человека главным образом выделяет и учитывает отнюдь не сверх-, но как раз бессознательные и предсознательные побуждения и обусловленности» (с. 11–12). Все такие и подобные им аспекты создают, по мнению автора, определенные трудности для адекватного понимания проблемы. Определенную трудность в трактовке проблемы сверхчеловека представляет также и то, что «в самом значении этого понятия, кроме необходимо конститутивных этических коннотаций, присутствует и ощутимая смысло-понятийная двойственность…» (с. 12). В одном случае понятие «сверх» означает высшую степень присутствия какого-либо качества внутри тех рамок, что определяют идентичность объекта. В другом случае понятие «сверх» означает как бы преодоление самого этого качества «через превосхождение его в устремленности к иному, более высокому одновекторному качеству, уровню или состоянию; в этом случае качество выходит за рамки, за пределы идентифицирующего его определения…» (там же). Проблема во многих отношениях оказывается достаточно сложной, ибо предполагает необходимое приобретение человеком и многих качеств, которые в определенной степени изменяют его прежний статус, «но одновременно важно, чтобы чаемый многими поколениями мыслителей-мечтателей, романтиков и максималистов, высший человек, сверхчеловек не оказался при этом неким вышедшим за пределы всего человеческого созданием…» (там же). В связи со всем этим представляется важным и актуальным разговор об аутентичной природе человека и о конститутивных ее составляющих.

Автор подчеркивает, что если вернуть слову «сверхчеловек» его подлинный настоящий смысл (в частности, тот, в каком его употребил в свое время И.Г. Гердер), то «смысл программы сверхчеловека вполне можно понимать как вектор утверждения перспективы развития человека против тенденции его перерождения в процессе инерционного “расслабления”…» (с. 14).

Автор предлагает отвлечься от некоторого отрицательного «шлейфа» данного термина и признать сам термин «сверхчеловек» достаточно значимым, не ограниченным каким-либо историческим или узким национально обусловленным смыслом. «Сверхчеловек, и это принципиально, в аутентичном его понимании действительно выступает как антагонист – но вовсе не человеку и его традиционным ценностям, а утверждающемуся в мире и становящемуся угрозой для мира (в том числе и угрозой для самого человека) – античеловеку» (с. 35).

Возврат интереса к постановке вопросов, известных с давних времен, их своеобразная «реанимация» может быть, полагает автор, связана с тем, что в свое время они не нашли (и, возможно, объективно не могли найти) в полной мере адекватного, удовлетворительного разрешения. «Человечество в той или иной форме сохраняет память о своих героях, мечтателях, первопроходцах, каждый из которых в чем-либо продвинул нужные события, открыл новые качества и грани человеческого характера, осуществил высокую мечту, постиг или помог постичь истину…» (с. 37). Эта память человечества нашла свое выражение, в частности, в создании различных образов сверхчеловека. «При этом в создании образов собственно сверхчеловека выделялись представления о том, какова при этом есть (должна быть) истинная, аутентичная человеческая природа в ее высшем проявлении, развитии и совершенствовании» (там же). Говоря о человеке и проблемах его бытия, его сознании и его установках, мы опираемся, как отмечает автор, на неоспоримую истину – наличие у человека личности, формирование, становление и развитие которой является «культурно-историческим завоеванием» человека, «что и обусловливает для него возможность именно сознательного отношения к себе как к человеку, а также означает осознание им подлинной реальности своего “я” и определенным образом формирует и окрашивает способность не только познания окружающего мира, но и самопознания» (с. 41). Именно личность как особая структура, замечает автор, образует неповторимость соединения в сознании человека действительного и возможного, вероятного и невероятного, данного и должного, реального и потенциального. «Все это показывает важность активности формирующего личность сознания, которое определяет, выстраивает должный порядок бытия человека и помогает ему реализовать этот достойный его порядок» (с. 42). Автор подчеркивает, что поступательное движение развития и общества, и человека, а также его представлений о мире и о себе, не является единственно возможным, как бы гарантированным человеку, «и человек не может забывать о подстерегающих его опасностях нисхождения в своем пути к развитию, об угрозе деградации и вырождения» (с. 44). Именно в силу этого проблема человека, который во многом сам выбирает себе идеал, не перестает быть актуальной во все времена. «Это человеческое умение выбирать и формулировать себе идеал определяет и содержание человека, и характер развития общества» (там же). В то же время, замечает автор, странность или несвоевременность предлагаемого разговора о сверхчеловеке в современном обществе может не только ощущаться, но особо наглядно выступать (представляться таковой) в контексте очевидного состояния современного общества и самого? современного человека. Это оказывается возможным «ввиду распространенных ныне форм некоей общей “порчи социокультурного контекста”, в частности ввиду превышения допустимого уровня дезориентации сознания и невротизации психики, что вызывается несовпадением естественных (и привычных) ритмов жизнедеятельности человека и темпов развития информационно-технических качеств среды» (с. 47–48). Кроме того, как это представляется очевидным для многих, отмечает автор, о каком сверхчеловеке может идти речь в условиях психосоциальной нестабильности, «когда и нормальная по-человечески осуществляемая жизнь порою требует от обычного человека сверхусилий, сверхвыдержки, сверхизобретательности?» (с. 48). Эта необходимость проявления сверхусилий в условиях микрозначимых по большому счету обстоятельств дезориентирует сознание и волю «несомасштабностью условий и требуемых качеств» (там же). Здесь автор ссылается на слова К.Г. Юнга, который полагал, что «самое трудное – это ощущать себя современным внутри самой современности» (цит. по: с. 50), а также на замечание П.С. Гуревича о том, что «знание о человеке в современной философии становится все более фрагментарным» (цит. по: там же). При этом автор подчеркивает, что подобная фрагментация становится принципиальной установкой в постмодернизме, который при этом ссылается на утрату самим человеком определенности, следовательно, возможности быть определимым. «Человек распадается, не располагая ни какой-либо своей идентичностью, которая произвольно возникает и распадается в ходе его функционирования, ни центрированностью на определении его сущности и самосознания, которые выступают виртуально, так же случайным образом возникая и распадаясь в процессах коммуникаций» (цит. по: с. 50). О сложности адаптации к реальной действительности, «непредсказуемыми трансформациями которой управляют многолико-неразборчивые пульсации бессознательного», пишут многие представители постмодернизма. Как подчеркивает автор, пытаясь сформировать основы новой рациональности, более соответствующей самому духу современности, представители постмодернизма «размыли основы мышления… и лишили его привычной логики, выступив, в частности, с критикой Аристотеля как основателя классического ее варианта…» (с. 52). В постмодернистской конструкции мира, по словам автора, исчезает стержень истины, скреплявший ее и дающий возможность понимания мира, познания его и выстраивания адекватного отношения к нему. «И если фигура и личность Ницше неизменно выступают в его произведениях со всей определенностью, то постмодернистская “смерть автора” ведет к утрате определенности в изображении и оценке действительности…» (с. 55). Торжество иррационализма – программного, как в постмодернизме, или скрыто присутствующего как фон и основа, к которым обращена массовая культура, привело, по словам автора, к разрастанию стихии хаоса, захватывающего то мыслительное пространство, которое, казалось бы, давно уже было отвоевано познанием. «Рационализм является единственной альтернативой дегуманизации, но чтобы противостоять иррациональности современного массового общества, современный рационализм должен быть выстроен на качественно новых основаниях… Однако вместо этого постмодернисты, заявившие о готовности сформировать новую рациональность, разрушили основные опоры организации адекватного мышления, понимания, познания. А Ницше, как мы помним, способность вместить истину считал необходимым показателем истинного человека» (с. 57). А сверхчеловек для Ницше – это в ценностном смысле «окончательно сформулированный образ, выражающий постоянное и непрерывное устремление к заявленной цели и вместе с тем – подвиг преодоления, на который человечество должно решиться, ибо его дух устремлен в будущее» (с. 59). Автор подчеркивает, что в условиях, когда человек фактически расписывается в своей личностно-человеческой несостоятельности, переживает глубокий кризис своей идентичности, когда он не может определиться с самим собой, в атмосфере всеобщего смешения, апатии и в то же время бессмысленной и мелочной суеты, «оживление образа сверхчеловека, возвращение этой проблемы в круг актуальных и обсуждаемых может стать и раздражителем, и стимулом, и даже некоей провокацией, необходимой для пробуждения от нездорового сна, грозящего перейти в летаргический» (с. 59–60). Построение образа сверхчеловека, с точки зрения автора, – это не бегство от реальности и не приспособление к тем или иным ее «отклоненным» формам, но развернутая парадигма преодоления существующей реальности во имя построения более широкой и естественной новой реальности. «Истинный гуманизм не в том, чтобы застыть на месте, в самолюбовании и благости распевая себе дифирамбы, но в том, чтобы помочь человеку в себе стать таким, каким он может и должен стать по высшему замыслу о нем» (с. 156).

Несмотря на то что термин «сверхчеловек» чаще всего ассоциируется с именем Ф. Ницше, однако сама идея сверхчеловека, как и само понятие, как отмечает автор, издавна присутствовали в человеческом сознании и отражены в истории ищущей человеческой мысли, в философских идеях, в религиозных построениях, в искусстве. «Однако заслугой именно Ницше представляется то, что своими сочинениями, своим романтическим пафосом, необычной фигурой своего яркого, запоминающегося героя он привлек внимание не только к феномену сверхчеловека, но и поставил вопрос о самой необходимости присутствия подобного понятия и само?й подобной фигуры в современном культурном пространстве» (с. 157). Автор отмечает, что непонимание Ницше представляет собой проблему герменевтическую, «и возможность адекватного понимания его героя и его программы будет как раз способствовать, а не мешать человеку сделать свой правильный выбор» (с. 306). Творческих усилий хотел Ницше от человека ради творчества нового человека.

Завершая свою монографию, автор подчеркивает, что проблема сверхчеловека не только не исчезает из проблемного поля современной культуры, но по-новому адаптируется к новым условиям и с новых позиций оценивается и осваивается, оставаясь актуальной во многих отношениях, «а само обращение к ней, ее осмысление и попытки разрешения оказываются способом выразить свое понимание действительности, свое отношение к путям существования и развития в ней человека, свое видение отношений человека с современным ему обществом и миром» (с. 311). Подлинный сверхчеловек осуществится, когда человек будет способен осознать все присущие ему силы и сможет научиться использовать их полноту.

    И.И. Ремезова

К вопросу об утопии

    Рената Гальцева

К 90-летию Бориса Федоровича Егорова, доктора филологических наук, историка русской литературы и культуры

На мысли об утопии меня навела обзорная книга нашего юбиляра Б.Ф. Егорова о российских утопиях[44 - Егоров Б.Е. Российские утопии. Исторический путеводитель. – СПб.: Искусство, 2007. – 416 c.], где описываются различные варианты этого явления, понимаемого как в широком, условном смысле слова, так и в узком, прямом смысле. И невольно задумываешься, имеет ли Россия какое-либо касательство к утопии, сохранились ли какие-нибудь ее рудименты в сегодняшнем общественном устройстве страны, пережившей длительный этап коммунистического режима, этой классической «утопии у власти». В смысле идеологии, конечно, да. И это не рудименты, а гигантская, враждебная демократическим устоям нашего государства, волна. Пользуясь свободой, дарованной новым строем, коммунистические реставраторы, можно сказать, оккупировали целые просторы информационного пространства и с большевистским размахом работают над формированием общественного мнения, стремясь вернуть его назад, в стихию жестокой и бесплодной утопии «светлого прошлого». Итак, корни этого трагического для России, поворотного процесса, идущего в области духа, очевидны.

Однако в чем причина экономической стагнации «базиса», преследующей страну в течение полутора десятков лет, и нет ли здесь тоже рудиментов утопизма?

Что же такое, с научной точки зрения, утопия?

1. «Место блаженства», счастливое общечеловеческое бытие (eu-topia, греч.).

2. Место, которого нет, «нигдейя».

Встречаются попытки определять ее через один из этих признаков. Но суть и специфика этого феномена именно в парадоксальном сочетании подобных антагонистических черт утопизма, ибо «две этимологические интерпретации как раз и поясняют одна другую»[45 - Гальцева Р.А. Очерки русской утопической мысли. – М.: Наука, 1992. – С. 5.], раскрывая, по-видимому, некую правду о мире.

«Утопии “нет “в смысле “блаженного места“, зато она реализуется со стороны всего того распорядка вещей, который разрабатывают для всеобщего блаженства утопические умы»[46 - Там же.]. Утопия по своему замыслу – это всегда псевдорелигиозное предприятие. Религиозное потому что, по сути, она мечтает о «царствии Божием» на земле; но «псевдо-», потому что предполагает достичь его мирскими, секулярными средствами; причем результаты оказываются неизмеримо уступающими даже неприглядному обыденному существованию

Как нам известно, ни один «фаланстер», ни один проект всеобъемлющего благоденствия не удались. Даже такая прочная, описанная в книге община, как старообрядчество, имеющая религиозную мотивацию и справедливо названная автором «монастырским коммунизмом», сохранялась в целостном виде недолго, столкнувшись с внутренними разногласиями и расколами. Построена она была по всем правилам утопического общежития: строгая, до мельчайших деталей разработанная, регламентация жизненного распорядка, за малейшее отклонение от которого насельник безоговорочно изгонялся из нее.

Чем оборачиваются утопические замыслы, убедительно повествуют знаменитые романы антиутопистов (Е. Замятина, Дж. Оруэлла, О. Хаксли, Р. Брэдбери и др.).

Я придумал ложь,
Лучше не найдешь! –
Что этот грустный край –
Прямо сущий рай! –
Прямо сущий рай!

             Курт Воннегут[47 - Перевод мой. – Р.Г.]
Неизбежность роковой диалектической удобопревратности утопии описана Достоевским в эксперименте, проведенном персонажем из «Бесов» Шиголёвым, отдавшим, по его собственному признанию, всю свою «энергию на изучение вопроса о социальном устройстве будущего общества, которое заменит настоящее», и предложившим «собственную… систему устройства» такого мира[48 - Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 3 т. – Л.,1973. – Т. 10. – С. 311.].

Пораженный, даже обескураженный тем, куда привело его тщательное продумывание «вопроса», прожектер открывает слушателям печальную истину: «…Мое заключение в прямом противоречии с первоначальной идеей, из которой я выхожу. Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом»[49 - Там же.].

Чему учит, что демонстрирует упрямая неподатливость жизни организованным усилиям по установлению «рая на земле»?

Беда в том, что во всяком утопическом, а по сути это значит тоталитарном, обществе, человек (даже если его уже идеологически обработали), не получает того, что сулил этот грандиозный проект, он не может чувствовать себя осчастливленным. Ибо утесненное и угнетенное существо, вольно или невольно, вместо радости на самом деле переживает чувство злорадства (по отношению к врагу, образ которого – непременный спутник всякой реализованной утопии. Помните идеологически насыщенные пятиминутки ненависти у Дж. Оруэлла…)

А секрет в том, что этот жестко регламентированный, абсолютно зарегулированный порядок жизни, превращающий «город Солнца» в казарменный барак, несовместим с представлением о блаженной жизни; атмосфера насилия и принуждения, царящая в подобном общежитии, превращает его насельников в обезличенных особей, лишая личность ее главного достоинства и дара – свободы, пожалованной Богом.

Итак, будучи религиозной в качестве мечты, утопия антирелигиозна в своем воплощении, поскольку замыслила переделать природу человека и перелицевать мир «по новому штату». Но этот мир придуман не нами, и он сопротивляется дерзкому, вызывающему самосмышлению, приводя при его осуществлении, как поведал нам Шигалев, к обратному эффекту, где на месте райских кущей возникают адские застенки.

Понятно, почему эта бесчеловечная модель нежизнеспособна, деградирует и в конце концов кончается распадом.

Но какое это имеет отношение к нашему общественному устройству – демократическому, социальному государству (уже пережившему, к тому же, длительный этап коммунистического режима) и, главное, отменяющему всякую идеологию вообще, – т.е. государству, являющему собой крайнюю противоположность четкой идеологически заорганизованной утопии?

Дело в том, что у нашего государственного функционирования есть интересная особенность, которая предельно усиливает этот контраст: всеохватную организационную идею здесь заменяет отсутствие всякого единого целеполагания, или просто генерального маршрута, хотя бы в виде модной ныне «дорожной карты». Вместо этого мы наблюдаем здесь целую вереницу сменяющих друг друга приоритетных лозунгов выхода из кризиса, в частности нынешнего. В 80?е годы таковыми были ускорение, новое мышление, перестройка. С нулевых: модернизация, новая модель роста, инновация, стабилизация, прорыв в технологиях, опережение, дорогу малому бизнесу, консолидация, актуализация, наконец сегодня – не кошмарить страну, а ею гордиться, патриотизм!

Оказывается, как убеждает нас практика, что полное отсутствие социогосударственной, структурной идеологии, распадение ее на дискретные эпизоды тоже не плодотворный путь развития, а средство застоя и деструкции, как и в случае утопии.

И учит это нас все тому же. Если крушение терпит гордыня человека, задумавшая переделать сотворенный мир, то плохо осознаваемый, неопределившийся политэкономический курс тоже противоречит созданному мировому распорядку, ибо в нем человеку, этому «венцу творенья», была вручена роль не безотчетного властителя, а разумного хозяина и распорядителя: чтобы возделывать землю свою и хранить ее; «Изыдет человек на дело свое, и на делание свое до вечера».

Для России, страны цивилизованного (пусть уже и постхристианского) мира, есть один апробированный путь – либерального консерватизма, хоть в форме республики, хоть в форме конституционной монархии, не сулящий райского блаженства, но и ограждающий от адского круговращения.

Россия назвалась таким государством, чтущим закон и достоинство человека, остается осознать, как к нему последовательно двигаться.

Философия Зигмунда Фрейдав сюрреалистическом художественномтворчестве ХХ–XXI веков[50 - Рокунова Н.И. Философия Зигмунда Фрейда в сюрреалистическом художественном творчестве ХХ–ХХI веков // Исторические философские политические и юридические науки, культурология и искусствоведение. Вопросы теории и практики. – Тамбов: Грамота, 2014. – № 5, ч. 3. – С. 156–160.]

    Н.И. Рокунова

Идеи Зигмунда Фрейда сыграли ключевую роль в становлении сюрреализма. Воплощая в своих произведениях отдельные положения Фрейда, сюрреалисты определили перспективы развития сюрреализма, построили свою эстетику, создали свое понимание искусства. Это было искусство, призванное исследовать внутренний мир человека, отводя главенствующую роль подсознанию. Мораль, рассудок, вечные ценности, логические понятия, эстетические нормы отвергались в пользу бессознательного. Исходя из этого, и вытекали основные методы сюрреалистического художественного творчества: фроттаж, бессознательное письмо, психический автоматизм и т.д. Все эти методы обращались к бессознательному в человеке, а именно к сновидениям, галлюцинациям, изучению творчества детей и искусства душевнобольных.

«Случайностные методы» сюрреализма и фрейдизм имели много общих точек соприкосновения, вызывали огромный интерес и дали новый взгляд на искусство, в котором особое внимание уделялось живописи. Выдающимся художником-сюрреалистом ХХ в. был Сальвадор Дали. В его картинах, как и во многих произведениях сюрреалистов, отсутствует сюжет и видна страсть к ирреальному, фантастическому, необычному, абсурдному. К способу фиксации образов Дали предъявляет лишь одно требование – «зеркально-фотографическую передачу сюжета конкретной иррациональности». Дали стремится создать фотографию бессознательного, которая представляется художнику-сюрреалисту подлинной реальностью.

Благодаря фрейдизму, сюрреализм получил возможность утверждать, что он не беспочвенная выдумка, а новое слово в понимании человека, искусства, истории, мысли. Это была настолько солидная опора, что уже не приходится удивляться влиятельности и распространенности сюрреализма, его всеохватности. Это чуть ли не единственное направление художественной культуры, которое прошло через весь ХХ век, проросло в век ХХI и стало жизненной философией нескольких поколений художников.

Одним из ярких и интереснейших современных художников-сюрреалистов по праву может считаться уроженец Мордовии Виктор Сафонкин. Будучи самоучкой, не имея специального художественного образования, Сафонкин отправился покорять Европу. Сегодня он – автор нескольких сотен живописных полотен, которые пользуются огромным успехом у почитателей современной живописи по всему миру.

Подобно любому творчеству, живопись в сюрреализме разнообразна и неоднородна: «Формы-матрицы, двусмысленные, неопределенные, деформированные, обязанные случаю, символические, необдуманные, с цепи сорвавшиеся появляются в сюрреалистической живописи, будь она выполнена с реалистической точностью или точностью фотографической (Дали, Танги), с академической фигуративностью или примитивизмом (Магритт, Дельво), крайней схематизацией (Масон, Миро), мифологизмом или сверхсочлененностью (Эрнст, Зелигманн, Пален), всегда в поисках торжествующей иррациональности, в поисках необычайного – чудесного или ужасающего и возможно крайней противоречивости между элементарно простым и сложным».

    Т.А Фетисова

Социология культуры