На рассвете
Но зачем ему его сила? Кому он, Мерула, нужен? Кому нужны его деньги, его богатство, заработанное на слезах детей, потерявших отчий дом? Умри он сегодня-завтра, все его имущество и эта вилла перейдут к патрону и его семейству, и ни один человек под звездным небом не вспомнит о вольноотпущеннике Меруле и не скажет о нем ни единого слова.
И вот боги, или может быть, этот единый и всемогущий иудейский Бог сжалился над ним и послал ему такую же одинокую душу – женщину, гонимую, дерзкую, жаждущую любви. Как он мог прогнать ее? На что променял выпавший ему шанс полюбить другого человека, заставить забиться свое омертвелое сердце? Как посмел отвергнуть этот небесный подарок, бросить его в грязь, растоптать в пыли из-за страха потерять призрачные выгоды и расположение сильных мира сего, в глубине души презирающих вольноотпущенника? «Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит», – пришли ему на ум непонятные слова, произнесенные Накдимоном, и Мерула вдруг заплакал – впервые с детства, с того времени, когда он понял, что родной дом и женщина в светлых одеждах скрылись из глаз, и дороги обратно никогда уже не найти…
Раба, дремлющего в своей каморке, разбудили странные, прерывистые звуки. Он приоткрыл дверцу. Рассвет едва брезжил, внутренний дворик был окутан сизой дымкой тумана. Раб вытянул шею и долго с удивлением смотрел на сгорбившуюся фигуру и вздрагивающие плечи своего господина…
* * *Когда звезды засеребрились над пастбищем, над людьми и животными, отдыхающими от бесконечных земных трудов, а из пустыни потянуло холодным дыханием безжизненной земли, пастухи разложили небольшой костер и достали немудрящую еду. Женщина была еще жива, она то тихонько стонала, то что-то бормотала, то впадала в забытье. Старший пастух бережными движениями смачивал ей рану, обтирал влажной холстинкой пылающее лицо. Молодой внимательно следил за его движениями. Видно было, что какой-то вопрос готов сорваться с его губ, но он не смеет подать голос. Неожиданно старший пастух заговорил сам:
– Ты помнишь, мы с тобой в прошлом году пришли в Йерушалаим перед праздником Песах, принесли ягненка в храм?
– Помню, конечно, – кивнул молодой.
– А ты помнишь страшную грозу и трясение земли накануне перед праздником?
– О, да-да! Я сильно испугался, а ты вдруг куда-то убежал из дома, где мы остановились. Ничего не сказал. Тебя, помню, долго не было, и я очень беспокоился. Тот день вообще был какой-то… тяжелый. Кого-то казнили, но ты меня не пустил посмотреть!..
– Да, не пустил, потому что тебе ни к чему смотреть на такие страшные вещи. И сам я не пошел с этой ревущей толпой смотреть на творящееся беззаконие, как предают страшной казни невинного человека, будто разбойника!..Но спустя много часов, когда некто знающий сказал мне, что Он умер на кресте, и тело Его забрал один почтенный человек, я поспешил к месту казни. Дождь, начавшийся в середине дня, все лил и лил, будто небеса проливали неутешные слезы по Усопшему. Вокруг не было ни души, лишь три пустых креста высились на смертном холме, и молнии раз за разом их высвечивали их зловещие контуры. Было очень страшно, пусто вокруг и пусто в душе.
Вдруг в темноте я заметил маленькую женскую фигурку, подошел поближе. Женщина громко плакала, и выкрикивала странные, дикие слова. «Все обманывали меня – кричала она, захлебываясь от слез, – все лгали о своей любви ко мне. Даже мать любила больше деньги, чем свою дочь, она склонила меня к замужеству, надеясь на богатство их проклятого дома! И Накдимон лгал мне… все говорил: «Любовь моя… Любовь моя»…а сам тащил меня за локти на казнь! И Миха клялся в вечной любви, а сам… там в саду… струсил… свалил всю вину на меня! Но ты… – и женщина, будто безумная, стала грозить кулачками в сторону крестов, – ты обманул меня хуже всех! Ты сказал, что не осуждаешь меня. Ты велел больше не грешить! Я поверила тебе… Я старалась! Но они все равно ненавидят меня. Всегда будут помнить мою вину! Всегда будут тыкать ею мне в глаза! Я думала, что у тебя – великая сила, а ты оказался обычным, слабым, грешным человеком. Сам себя не смог спасти!..»
Я дотронулся до ее рукава, она вздрогнула и обернулась. Она была совсем молоденькая, почти девочка. Да ты и сам это видишь, ведь это было всего год назад, – и пастух вновь склонился над раненой и нежным отцовским движением откинул с ее лба спутанные волосы. – Я хотел позвать ее с собой, утешить, накормить, обогреть, но она отшатнулась, и на ее заплаканном лице заиграла нехорошая ухмылка. «Что тебе, пастух? Может быть, тебя некому согреть ночью? Я могу пойти с тобой! Ха-ха! А ты дашь мне за это хлеба и сыра, согласен? А еще я хорошо танцую. Смотри!», – и она бесстыдно заиграла бедрами. Ее одежды насквозь промокли и плотно облепляли тело, и от этого ее движения казались вдвойне непристойными. «Ну что ты, дитя? – замахал я руками. – Успокойся. Мне ничего от тебя не надо. Я просто хочу предложить тебе кров и пищу – скудную, может быть, но честно заработанную». В ответ на это она расхохоталась, будто и впрямь тронулась умом, потом повернулась и устремилась вниз по склону холма. Я бросился за ней. Сердце мое сжималось: мне было нестерпимо жалко эту несчастную девчонку. Я понимал, что у нее какое-то горе, которое она старается подавить дерзостью и бесстыдством. Мне хотелось уберечь ее от страшного, непоправимого шага, который безвозвратно сломает ее жизнь.
Нагнав ее, я схватил ее за рукав. Она остановилась, откинула с лица мокрые пряди, и уставилась мне в лицо все с той же недоброй, обидной усмешкой. «Ты хочешь предложить мне скудную пищу, пастух? Так ты сказал? Ха-ха-ха! А я не желаю скудной пищи. Если Бог, – тут она вновь погрозила кулачком то ли в сторону крестов, то ли в небеса, – если наш всемогущий Бог создал меня для такого ремесла, я и буду им кормиться! И не скудной пастушеской пищей, нет! Я пойду туда… вон, видишь те огоньки? Это претория. Там, я думаю, мне заплатят получше, чем грубой лепешкой и куском незрелого сыра. Да нет! Я вообще уйду отсюда, из этого проклятого города. Пойду в Кесарию, что лежит на берегу моря. Не знаю, что такое море, но там, я слышала, люди живут богато, весело, почти как в самом Риме. Там никто ничего обо мне знать не будет, никто не оскорбит и не бросит в меня камень». И она вырвала свой рукав из моих пальцев, поспешно зашагала прочь и вскоре скрылась из глаз.
– А что потом? – спросил молодой с волнением в голосе.
– Ну, что потом! Потом ты и сам знаешь… Ты же слышал, как пастухи во всей округе и ремесленники в селениях от Йерушалаима до этих мест, рассказывали о девчонке-плясунье, которая за пищу и ночлег тешит их танцами под бубен и ласками на охапке соломы или на шкуре у ночного костра. Вот, видно, она и добралась туда, куда мечтала попасть – в город на берегу моря, где живут весело и богато. Только счастья ей это не принесло.
Костер тем временем хорошо разгорелся, и в его пляшущем свете пастух заметил, что раненая пришла в себя и взгляд ее сделался осмысленным.
– Что с тобой произошло, дитя? – спросил ее пастух. – И как ты оказалась здесь, в окрестностях Кесарии, так далеко от дома?
– Ты… разве… меня знаешь? – простонала она.
– Да, знаю, дитя! – Вспомни… год назад… там… у Лобного места… Ты стояла во мраке, под дождем, плакала и неистовствовала, и кричала, что кто-то обманул тебя. Помнишь?.. Я пытался тебя успокоить, но ты убежала. Скрылась во мгле, за стеной дождя.
Раненая вдруг приподнялась на локте и уставилась пастуху прямо в глаза.
– Он не осудил меня… – прохрипела она. – Он сказал: «Ступай и не греши больше»… Но я… не послушалась! Я не сумела!.. Как думаешь, старик, Он простит меня вновь?..
Она бессильно откинулась на шкуры, и дыхание ее стало прерывистым.
Пастух вздохнул, вернулся к костру и стал в задумчивости мешать уголья. Остаток ночи оба провели в молчании, прислушиваясь к неровному дыханию и стонам умирающей. По очереди они подавали ей воду и смачивали пересохшие губы, чтобы облегчить ее последние часы.
На рассвете ей стало как будто легче, она задышала ровнее и принялась что-то бормотать. Старший пастух опустился на колени и склонился к самому ее лицу, почти приставив ухо к ее губам.
– Ты ведь не умер?.. – уловил он еле слышные слова. – Теперь я знаю – смерти нет…Ничего больше не боюсь…Иду к Тебе… Ты меня простишь?..
Она закрыла глаза, судорожно вздохнула, и тихая улыбка озарила ее лицо.
Пастух резко выпрямился и вскинул голову к светлеющему небу, словно хотел услышать оттуда какой-то ответ. А потом тихо пробормотал, будто продолжая недавний разговор со своим молодым товарищем:
– Но кто знает, что такое счастье? Может быть, она его узнала вот только сейчас? Перед самой своей смертью? Может быть, она поняла что-то, что нам самим пока понять не дано, а ведомо только Ему одному?
Тем временем небо уже полыхало в лучах неотвратимо разгорающейся зари. Пастухи еще некоторое время постояли над вытянувшимся телом, которое покинула жизнь, а потом приготовили ей могилу под деревом ситтим, что щедро одаривает тенью изнемогших в странствиях путников. Тая друг от друга слезы, они забросали ее легкое тело землей и камнями, а сверху положили полевые цветы и насыпали зерен, чтобы птицы небесные, лучшие певцы Господа, прилетали бы к ней и пели для нее свои песни.