Пичугин М. П. Воспоминания о Великой войне

«Ну как, товарищ батальонный комиссар?»

«В этом рапорте всё истинная правда, товарищ начальник санитарного отдела армии».

И надо сказать, что врач, действительно, ни одного слова не выдумал и не убавил.

«Я восхищен объективностью мошенника», – сказал я.

Рязанов долго и внимательно смотрел мне в лицо, потом, чуть улыбнувшись, сказал:

«Я понимаю обстоятельства, заставившие Вас поступить так, но… категорически запрещено так делать».

Впоследствии мы стали хорошими друзьями и с Рязановым, и с врачом, который прямо заявил мне, что он был совершенно дурак до стычки со мной, и что эта стычка заставила его смотреть на обстановку иными глазами.

Вот так-то.

Только личный опыт может быть критерием истины.

Глава 6. В деревне Дарьино. По пути наступления наших войск

20 декабря 1941 года ЗУ армия перешла в наступление на Ржевском направлении. Снега были в эту зиму ужасно глубокие.

Наступление вели без танков и авиации.

Противник отступал медленно, все же наши войска продвигались в день километров по 14—15. Моральное состояние нашей армии было прекрасным.

Героизм наших войск и ненависть к врагу крепли в ходе наступления. Бойцы видели теперь своими глазами врага в лицо, а не по газетам. Сожженные села, тысячи расстрелянных, повешенных оставлял враг на пути отступления. Проходя по местам вчерашних боев, я видел мстительную ярость наших бойцов, как правило, каждый убитый немец лежал с разбитой вдребезги головой. И если это не успевал сделать солдат, это делали женщины и подростки.

А немцы, отступая, жгли деревни. Ночью весь фронт казался кроваво-огненной лентой, из которой временами раздавались сильные взрывы. Столбы огня высоко поднимались к небу. Это немцы взрывали наши промышленные предприятия: цементные заводы в Селижарово и другие.

Впервые от местных жителей и бойцов мне пришлось услышать о немецких зверствах. Рассказывали, что одна женщина не могла снять сапоги с убитого немецкого офицера, тогда взяла топор и «оттяпала» мерзлые ноги. Принесла их в избу и в присутствии красноармейцев, которые зашли к ней погреться, забила ноги немца с сапогами в печку, оттаяла их и затем сняла с них сапоги. Эта её «бесчувственность» объяснялась ненавистью. Тем, что у неё немцы застрелили шестилетнего сына только за то, что его звали Владимир.

В другом доме немецкий офицер по-русски спросил пятилетнюю девочку:

«Где твой папа?»

«Летает…» (отец девочки был советским летчиком).

Фашистский выродок вынул пистолет и пристрелил девочку.

Много передавали потрясённые жители сведений и о других зверствах фашистов. На горьком своём опыте наш миролюбивый народ учился по-настоящему ненавидеть врагов, и враг почувствовал эту ненависть и ее грозную силу.

Но были среди народа и такие, которые сживались с немцами и изменяли Родине.

И ешё были такие, которые хотели оставаться «нейтральными». Пусть их всех, воюют, наше, мол, дело – «сторона». И «хата моя с краю, ничего не знаю».

Вот у такого «нейтрала» мне пришлось однажды стоять на квартире в деревне Дарьино Калининской области, где мы приступили к оборудованию полевого госпиталя.

Этому мужичку было лет шестьдесят. Семья их состояла из четырех человек: хозяин, жена, сноха, внучка. Сын его отступил вместе с Красной Армией, он был кандидат в члены ВКП (б). До войны сын служил в районе, и теперь его семья очень боялась немцев. Сам мужичок этот в Первую мировую войну служил денщиком у офицера.

Их, то есть денщиков, презрительно называли «холуями». Часто – за дело.

У меня была водка, и я иногда угощал старика, а он мне платил за это большой взаимностью: стлал мне постель, ходил за обедом, по нескольку раз за ночь он подходил ко мне и поправлял сбившееся одеяло. Такого любовного отношения к себе я в жизни не встречал ранее.

Деревня Дарьино только что недавно была освобождена от немцев, немцы из этой деревни были выбиты неожиданным ударом и не успели при отступлении сжечь ее.

Подвыпив однажды, мой старик «денщик» вступил со мной в откровенный разговор:

«Знаешь, комиссар, – начал он, – я тебе как Богу скажу всю правду, что я думал, как началась война. Ты хоть меня прямо в НКВД веди, а я всё скажу, что думал.»

«Что же ты думал?», – спросил я.

«Думал я, когда немцы заняли деревню, что все пропало. И советской власти конец, и России конец.»

«Ну, а теперь как думаешь?»

«Теперь думаю – немцам конец. Озлился наш народ до ужаса! Его теперь не удержать, до Берлина дойдут, и сами немцы говорят об этом. Когда наши стали наступать, у нас в дому жили четыре немца – поварами работали на солдатской кухне. Так вот, один из них, рыжий такой верзила, вбежал к нам в избу и кричит: «Лус озлился! Немец капут!».

«Я тебе прямо скажу, – болтал «мой холуй», – советскую власть я когда любил, а когда и нет. И немцев – когда боялся, а когда и нет. Думал иногда: «а не все ли равно за кем жить, может, еще и землю дадут в единоличное пользование при немцах. Хозяином буду, как и раньше». А по деревне болтали, что немцы привезут много товаров, магазины будут торговать ситцем, сукном, колбасами, ветчиной и прочим.

И вот – приехали немцы.

Сидим мы, значит, за обедом: я, жена, сноха и внучка. Хлеб на столе, два каравая.

Слышим, топают немцы на крыльце. Вошли в избу четверо, у двоих большие мешки в руках, ну, думаю, не иначе как колбасу носят раздавать, сахар и еще что-нибудь.

Встал я из-за стола, поклонился им, говорю: «Милости просим, господа, покушать нашего хлеба с нами». Один, высокий, черный такой немец – морда длинная лошадиная – а ручища…, я думаю он никогда не мыл их, до того грязные. Подошел этот верзила ко мне, хлопнул меня ручищей по плечу, оскалил лошадиные желтые зубы и говорит: «Гуд лус, гуд лус!», значит «хорошо, хорошо!», а потом провел ручищей по столу, и мои два каравая хлеба как корова языком слизнула со стола – стукнулись оба в мешок.

Я и рот разинул – вот так колбаса, ветчина, сахар – получил! Другой немец хлопает по плечу мою старуху и бормочет: «Матка, яйки! Герман зольдат, кушать надо!».

Встала моя старуха, подошла к шкафу у печки, достала корзину с яйцами – три десятка в ней было – и деликатно так, с улыбочкой, подает им четыре штуки. Мол, вот вам по штуке на брата, примите на здоровье. Этот, который с лошадиной мордой, опять заорал: «Гуд! Гуд лус!». Потом взял всю корзину и передал другому немцу «на, мол, неси». Потом и пошли шарить, и пошли…

«Счастье мое, что хоть я не боялся немцев, но все же на всякий случай хорошее-то всё надежно припрятал. Так они и барахло забрали!»

Старик так комично представил в лицах всю сцену, все своё разочарование в отношении немецкой «доброты», что я неудержимо захохотал. Немного погодя начал смеяться и мой «холуй».

«Так вот, товарищ комиссар, я узнал, что и как нам надо делать теперь. Вылечили немцы мои мозги.»

***

В Дарьино мы пробыли недолго, не успели даже принять ни одной партии раненых, как нам приказали переехать на новое место в Нелидово Великолукской области. Переезд на автомашинах зимой нам предстояло сделать более трехсот километров. Переезд этот мы и сделали, быстро, благополучно, не считая двух неприятностей, имевших место в дороге.

В довольно большом селе Кувшиново мы остановились у здания комендатуры всей колонной из тринадцати машин, так как в этом месте стояло много войск. Впереди моей машины ехали наши сестры и санитарки, молодые и веселые девчата. Из здания комендатуры вышел какой-то офицер и подошел сзади машины, где ехали медсестры и санитарки. Офицер, держась за задний борт машины, весело «бил зубы» с девчатами. Наша машина находилась всего в девяти метрах от передней машины, и вдруг она медленно сошла с тормозов и подошла вплотную к заднему борту передней машины, у которой стоял и чужой офицер. Я не придал этому никакого значения, правда наша машина чуть притиснула офицера к заднему борту первой машины, но он и вида не подал, что ему больно, не крикнул, ничего не сказал, а просто пошел к зданию комендатуры. Вскоре после этого наша колонна двинулась дальше. Отъехали мы не более, как на десять километров, вдруг нас догнал на мотоцикле связист особого отдела комендатуры Кувшинска и заявил, что мы искалечили офицера особого отдела, у которого оказался сломанный позвоночник. Я не мог поверить этому и счёл это простым недоразумением. Чекист требовал повернуть нашу колонну обратно в Кувшиново для разбора дела. Я наотрез отказался, чекист пригрозил. Я послал его по всем матюкам, какие мог вспомнить. Мой чекист смутился и, записав мое «имя и звание», повернул восвояси.

Второе событие – комического характера:

На одной из машин мы везли в мешках пудов двадцать белого порошка от вшей, забыл его название. Вспомнил, кажется – «перетрум». Остановились ночевать в деревне, а ночью один мужик украл с машины мешок с порошком, думал, что мы везем муку крупчатку, а его старуха на радостях, что достали муки, приступила ночью заводить блины. Блинов, конечно, не вышло. Вот мужик и принес мешок обратно утром, заявив, что нашел его на дороге. Мы не стали привязываться к человеку, видя, как трудно с питанием в этой деревне.

Глава 7. В Нелидове. Кровь за кровь