Душа для четверых

Вещи напирали отовсюду, а Галка быстро рассовывала их по мешкам, особо не вглядываясь. Пока еще ей было тяжело расставаться с заварочным чайником без носика, с вышитой крестиком салфеткой, с…

Знакомо скрипели половицы. Не забыть бы полить разросшийся кривой фикус с гладкими листьями, простирнуть дырчатый тюль – он пахнет смертью, а ведь Анна Ильинична ровно месяц и четыре дня назад вывесила его, сероватый и влажный, сушиться на бельевых веревках… Все в этой квартире дышало памятью. Как и в любой другой квартире, впрочем, но здесь память была такой трогательной, что хотелось задержаться подольше.

На кухне Галка собирала посуду без сколов и въевшихся желтых пятен, проверяла срок годности продуктов. Казалось, что тут будет меньше чужих эмоций, но они прятались в каждом углу. Слышно было, как Кристина поливает замерзший фикус из маленькой зеленой лейки.

Квартиру опустошали, готовили к новым жильцам: она перейдет к городской администрации. Волонтеры соберут мебель, посуду и хорошие вещи, увезут их в центр социальной защиты для многодетных или нуждающихся. Продукты, скорее всего, развезут одиноким старикам, если запах еще не въелся в упаковки. Галка бережно прокладывала каждую стеклянную чашечку полотенцами, только бы не разбить, разворачивала старые добрые коробки из прессованного картона. С каждой секундой ей будто бы легче становилось дышать, и работа шла быстрее.

Заполненные мешки относили в прихожую, и они грудились там, напоминая гигантских мучнистых личинок.

– Въедливая какая, а, – поморщилась Дана, заглянув на кухню. – Каждую бумажечку любила. И не отпускает же…

– Мне уже полегче, потерпи немного. – Галка придирчиво рассматривала на свет хрустальные бокалы.

В помойные мешки отправились сушеные букетики полевых цветов, ничего не значащие безделицы, затертые халаты, платья с поясками и облезлыми золотыми пуговицами, галстуки и ремни, оставшиеся от мужа… Казалось, что в такой маленькой квартире просто неоткуда взяться такому огромному количеству хлама. Маша перевязывала книги бечевкой – их развезут по библиотекам или ржавым холодильникам «Орск» в местный парк, в точки буккроссинга. Раньше библиотекари с радостью принимали книги в дар, но теперь, с этим коронавирусом… Хотя, может, и у них требования помягче стали.

– Вот это не выбрасывай, я для картины заберу, – то и дело слышался резкий Кристинин голос.

Она была главным хранителем памяти: долго присматривалась к вроде бы мусорным вещицам, но выбирала крупицы и относила их в пластиковый белый ящик. Этот короб был единственным, что волонтерам разрешалось забирать из очередной пустой квартиры. Фотографии и письма, пластинки для граммофона с размашистой надписью «Вокально-инструментальный ансамбль „Битлз“», особенно дорогие сердцу гипсовые фигурки, от одного вида которых даже четвертинка вставала слезами в горле, записные книжки и черновики, декоративные подушки… Палыч всегда проверял белый короб с особой тщательностью, лишь бы не вынесли чего ценного.

Или того, что может пригодиться ему самому.

Но волонтеры приходили сюда не за наживой, не за редкими полтинниками, забытыми в кармане зимнего пуховика, или золотой сережкой, провалившейся в диванные подушки. Работали иногда днями напролет, ничего не прося взамен, волочили забитые под завязку мешки к мусорному баку, иногда помогали грузчикам выносить мебель, спускали в тяжелых, рвущихся пакетах продукты и приличные вещи для социальщиков. Тут нужны были все: такие хрупкие и чуткие, как Маша, чтобы хранить эмоции; бравые, сильные мужики с несорванными спинами и мастера на все руки, способные разобрать на части даже самый древний диван, умеющие найти не просто иголку в сене, а каплю воды на морском побережье.

Они уносили с собой чужую жизнь в эмоциях и пару никому больше не нужных пустяков – вот и весь улов. Но это было главным, самым важным.

Кристина подолгу всматривалась в шкафы, будто листала разрозненные страницы памяти, морщилась и щурилась. Находила далеко запрятанные альбомы, стопки перевязанных капроновой нитью писем, выбрасывала платежки за газ и электричество. Она чувствовала все будто бы иначе, застывала у сухих фонариков физалиса и касалась их, спело-мандариновых цветом, и простукивала закостеневшие ягодки внутри. Отбирала одну вазу, самую невзрачную и страшненькую, но к белому коробу несла ее так бережно, словно держала на руках недоношенного младенца. Золотые колечки и серьги она складывала в отдельную шкатулку, чтобы передать Палычу, а сама выуживала дешевенькую бижутерию вроде позеленевшей клипсы с зеленым стеклышком или браслета из морских раковин – и тоже несла к себе. Эти клипсы были на Анне Ильиничне, когда она впервые пришла на работу и не смогла ни слова сказать от волнения, а тихонько бряцающие ракушки, рельефные, светло-мраморные, подарил ей муж во время медового месяца.

Дана любила закапываться в редкие рукописные дневники, в записочки или списки продуктов для магазина, блокноты или старческие телефонные книги – бессмысленный мусор для любого, кто не видел их глазами очередной Анны Ильиничны. Нашлась даже метрика единственного сына, наклеенная на обрезок линолеума, с расплывшимися синими чернилами, – и от одного вида этого огрызка Дану прошибло, ошпарило, почти ослепило. Она скорчилась перед дверцей шкафа и долго молчала, не слушая вялых препирательств или криков, где какой мешок должен стоять.

Галку назначили ответственной за мусор: она легче всего избавлялась от чужих привязанностей и выбрасывала все, до чего могла добраться. Почти всю кухню она отправила на помойку, только из открытых упаковок перловой крупы и гречки сделала кормушку для голубей на оконном карнизе – пусть клюют, поминают Анну Ильиничну.

Маша была слабым и бесполезным работником, но зато утешала и подбадривала лучше всех и делала это одним лишь взглядом, с ней любили работать почти все волонтеры. Самая младшая, пятнадцати лет, Маша еще училась в школе и жила с родителями, поэтому Галка, сама почти двадцатилетняя, считала ее сущим ребенком. После общаги, больной мамы и ночных подработок в кафе Галка думала, что годится наивной и чувствительной Маше почти что в матери, и иногда не могла избавиться от глуповатого, ненужного желания опекать и заботиться.

Сегодня Маша весь вечер кружила вокруг кошачьих мисок. Вода в плошке с нарисованными ягодами смородины на глянцевом боку высохла и осталась ободом водяного камня, а к пластиковому дну в тарелке присох заветренный корм. Все теперь знали о чахлом коте Сахарке, его бесконечных болячках, уколах и ампулах, последние из которых лежали завернутыми в чистенькое вафельное полотенце в холодильнике. Маша стояла над мешком корма, обхватив себя руками. Ей никто не мешал.

– Сахарок, – бормотала Маша себе под нос. – Сахарок, ну конечно…

Первой не выдержала Дана, подошла к Маше и остановилась рядом, вздохнула. Маша спросила у нее:

– И где он теперь?

– В приюте, наверное. Если такого старого кота вообще куда-то… – И прикусила язык.

Маша кивнула и, ни на кого не поднимая глаз, ушла в ванную. Зашелестела пакетами и мешками, делая вид, что увлечена уборкой.

Работа кипела.

Хозяйственные перчатки липли к влажным рукам, и даже ноябрь из распахнутой балконной двери не помогал остудиться. Комнаты они сегодня разобрали довольно быстро, да и белый короб заполнился раньше времени. Галка заглянула в телефон и вдруг поняла, что до ночной смены осталось совсем немного времени, хотя глаза уже горели так, будто в них насыпали битого стекла. Руки мелко подрагивали.

– Давайте заканчивать, мне на работу скоро. – Галка вытерла лоб предплечьем и стянула резину с ладоней, как змея сбрасывает шелушащуюся мертвую кожу. – Палычу звоните. Закинем ящик в гараж и…

Пальцы Кристины покрывала липкая черная пыль – как бы ни старалась Анна Ильинична, грязь копилась по углам и за диваном, в дальних шкафах, напоминала о земляном холме на кладбище. Раньше квартира сияла: муж любил чистоту и требовал во всем порядка, и с годами она так привыкла, что полюбила уборку и сама, но годы брали свое… Взяли, если быть точнее. И уж точно не собирались отдавать.

Пока дозванивались, пока собирались и ждали, рассевшись кто где, Дана полезла еще раз пересмотреть документы. Нахмурилась, переложила бумажки с одного места на другое.

– Чего там? – Галка прилегла на подушку, приятно пахнущую розовым мылом и тальком. Жить бы здесь, а не в вонючей общаге, где невозможно спрятаться, а иногда, наоборот, найти хоть кого-то, только бы не быть одной…

– Деньги были. Тысяча и стольники. А сейчас нет.

Повисла долгая, тягучая пауза. Разом выпрямилась Машка, зевнула Кристина. Галка подняла щеку от мягкой наволочки:

– Кто спер?

Воровство не поощрялось. Могли, конечно, забрать полтинник, да и о судьбе отданных Палычу денег никто иллюзий не питал, но вот так, втихомолку стащить деньги и не признаваться… Сначала заначка сухонькой Анны Ильиничны, потом колечко в ломбард сдашь, а потом будешь ходить с одной целью – выручить, да побольше. И зачем тогда? Этот фикус скрюченный, этот браслет с ракушками, это отражение в зеркале – собственное сморщенное лицо, и печальная, тихая мысль: «Это и вправду я?»

– Кто? – Галка почувствовала, как колет щеки.

– У меня денег даже на газельку нет! – огрызнулась Кристина, и все перевели на нее взгляд. Маша, казалось, отяжелела, оплыла в кресле. – На карте одиннадцать рублей. Ты моего сына кормить будешь?

– А заказ? С черепахой? – тихонько спросила Маша.

Она сама сложила в белый ящик кошачьи миски, полупустой пакет корма и ампулы из холодильника. Никто не стал спрашивать зачем. Перебесится.

Кристина вскинулась:

– Пока дорисую, пока заберут, пока деньги скинут… А предоплата кончилась. Жрать дома нечего, а мне часами тут торчать приходится.

– Так не приходи. – Галкин голос, казалось, бил по каждому в комнате. – Вали на нормальную работу. Подработку ищи.

– Ты еще поучи…

– Ша! – Дана вклинилась между ними, широко развела руки. – Потом разборки будем устраивать. Кристин, не надо, сказала бы нормально, и все. Мы же люди, поймем.

Постучались в дверь. Палыч.

– Настучите? – Кристина сузила глаза.

Ее волосы, крашенные пятнами и кое-как собранные заколкой, растрепались, ноздри раздувались, по щекам растеклась белизна. Самая старшая из них и самая безмозглая: кредитов столько, что порой приходилось собственного сына, младенца, кормить одними лишь разваренными макаронами. Об отце ребенка никто из них не спрашивал, да и Кристина не горела желанием делиться личным. Она плыла, медленно и ровно, не замечая никого вокруг, даже не пытаясь зацепиться за торчащую ниже по течению корягу или острую траву.

Галка вглядывалась в эту злость, этот голод. В бедность.

– Да пусть подавится, – фыркнула она и отошла.

Сдали Палычу документы и бумаги, мелкие купюры, показали подписанные мешки. Палыч задумчиво походил по комнатам, заметил старый радиоприемник и, улыбаясь, как ребенок, пощелкал тугими кнопками. Его лоснящееся лицо будто засияло изнутри:

– У отца такой же был… Зверь!

Чужие эмоции прижились внутри, проросли в глубине каждой, еще оставаясь желтыми синячками, но уже почти не было больно. Даже затопленный чернотой двор, беспросветный, едва различимый изломами теней и отсветами зажженных в квартирах люстр, все еще казался родным, но теперь стал скорее едва вспомнившимся сном, чем реальностью. Галка запрокинула голову, вгляделась в слабую белизну неработающего фонаря – во всех окрестных дворах не горел свет, власти обещали что-то по поводу новых энергоконтрактов, «поменяем все светильники на светодиодные, заживем…». Анна Ильинична помнила, как раньше на кухню заглядывал белый горящий глаз фонаря, и все думала, доживет ли до момента, когда он откроется снова.