Богом данный

– Пусть идёт. А ты лужу эту вытри и выкинь куда-нибудь ведро это, люди ходят, а здесь порнография на полу, позорище.

Пнул ведро, оно откатилось в сторону и ударилось об стену. Дешёвый пластик с хрустом треснул. Я вздохнула – жалко ведёрко. Оно у меня розовое, и противоречит серому миру на пару с салатовой шваброй. Но долго томиться я не стала – пока отпускают надо идти.

К сожалению далеко я уйти не могла. Просто потому, что некуда. От мамы мне досталась трёшка. Потом её продали и поменяли на однушку. Потом – на комнату в коммуналке. А потом и комнату у меня забрали за долги Василька. Зарплату мне не платили из принципа, могу сказать, что за четыре месяца мытья полов мой астрономический долг уменьшился аж на восемьдесят тысяч рублей. Смешно.

Я спустилась по лестнице на цокольный этаж, именно по нему мы курсировали, чтобы не беспокоить тех, кто прожигает свои жизни наверху. Мой путь вёл на кухню ресторана. Там всех сотрудников немудрено, но бесплатно кормили. На ужин у меня спагетти с мясной подливкой. Что же, бывало и хуже, гораздо хуже.

– Горе луковое, – буркнул Атхам, старый повар узбек. – Ешь.

И поставил передо мной тарелку с куском чизкейка. Вот если кого-то я здесь ненавидела меньше всех, так это Атхама. Возле него можно было отогреться, но порой я злилась, что он не помогает мне, хотя разве он мог… с пирогом я расправилась и пошла наверх. Геенна огненная, в которой я обитала, включала и гостиницу. Номеров было всего двадцать, от люкса до эконом. В них – водили девчонок, которых снимали здесь же. Здесь вообще все можно было, только водились бы деньги.

– Одиннадцатый свободен, – сказала Люська и бросила мне ключ. – Но если ночью будет запара, не обессудь.

Да, я спала в тех же номерах, в которых трахали проституток. К слову, они были элитными, правда, от этого не особо легче. Я сама могла бы трахаться на этих кроватях, если бы не странная доброта Виктора.

Обычно запара, как их называли девочки администраторы, случалась в пятницу, часто в субботу. Тогда часто все номера бывали заняты, горничная будила меня и я досыпала остаток ночи сидя на стуле в кладовке. Сегодня – четверг. Велик шанс проспать до утра. Номер безлик, но почти уютный. Чистый. Когда не хватает горничных на уборку, меня направляют сюда, а вообще Виктору нравится, когда я страдаю рядом и обычно я намываю его офис.

Я упала на простыни, пахнущие кондиционером для белья, и сразу же провалилась в сон. Снился мне Черкес. Точнее даже не он, а его глаза. И во сне я пыталась понять, что же они прячут? Какие мысли, какие желания? Что они несут мне, такие же хмурые и непроницаемые, как дождливое октябрьское небо?

– Золушка, подъем! – гаркнули мне прямо в ухо.

Я ещё не проснувшись поняла – Стас. Стас, мать твою. Он и я, в номере больше никого, даже Виктора, который мог за меня заступиться, приди ему в голову такая блажь. Темно ещё совсем, я спросонья не могу понять, который час, я ожидаю агрессии. Отползаю к спинке кровати, прижимаю к себе одеяло, хотя я никогда не сплю раздетой – здесь это непозволительная роскошь.

– Я говорил тебе, что аукнется?

Я слышала улыбку в его голосе. Мерзкую, ненавистную улыбку, от которой меня передергивало, а ещё тошнило – но это уже от страха. Господи, как я не хотела быть здесь!

– Что тебе нужно?

– Вставай и топай в душ. Там шмотки какие-то в пакете, сказали надеть. И не вздумай чудить.

– Зачем?

– Виктор час с Черкесом говорил… настало получать за грехи свои, Лизавета Муромская.

И снова засмеялся. Вышел, хлопнув дверью. Я метнулась следом – заперто. Потом к окну, но это уже из категории фантастики – четвёртый этаж. Может и правда, в петлю? Но… странным образом хотелось жить. А ещё отчего-то верить, что человек, который просто вытер ноги, когда его об этом попросили, в этом мире отморозков, хоть чем-то отличается от них. А ещё я понимала – не сделаю, что попросили, они придут и сделают сами. О, они гораздо сильнее и изощреннее меня. Я вытряхнула пакет – в нем платье. Оно невероятно лёгкое, голубого цвета. Оно как небо, но не то, что сейчас. Это майское небо, невесомое и бесконечное…

Я приняла душ и даже не разревелась. Толку реветь? Расчесала мокрые волосы. А затем надела платье. Оно определённо не было новым. Легко пахло незнакомыми мне духами, сладкими и терпкими одновременно. Я могла бы сказать, что мне противно надевать чужую одежду, но после нескольких месяцев в аду моё мировосприятие несколько изменилось. Туфель к платью не было, поэтому я надела свои кеды, и принялась ждать.

Пришли за мной только через полчаса, когда мои волосы уже чуть подсохли и стали завиваться – вообще, они у меня прямые, но от влажности вьются. Стас открыл дверь, увидел меня в платье, хмыкнул, показал на выход, я послушно пошла. Иду и высчитываю, смогу ли убежать? Нет, сейчас не смогу. Быть может потом, когда они перестанут быть такими бдительными… Вниз, через подвал в контору, в кабинет Виктора. Черкес здесь, я сразу же узнаю его спину, прямую и напряженную. Он оборачивается, смотрит на меня, очень внимательно смотрит, а потом кивает и меня вытаскивает в коридор.

– Собирай манатки, – хохотнул Стас.

– Зачем?

Я настолько растеряна, что не понимаю ничего, совершенно ничего.

– Тебя продали, барышня-крестьянка. Как крепостную. Раз и не стало Лизы.

– Как продали?

Мне никто не отвечает. Я понимаю одно – сейчас меня отсюда увезут. Куда – непонятно. И радоваться этому факту не выходит. Это место – мой персональный ад, но он мне знаком, до самого последнего котла, в котором булькают души грешников. А впереди – неизвестность, и я не хочу в неё, не могу, не буду.

– Лови.

В меня бросили пуховиком. Одна из немногих моих вещей, которую я с собой принесла. Купить новый мне было не на что, а тогда я наивно надеялась, что он будет мне нужен. А по факту – просто не выходила на улицу. Кстати, сапог у меня нет… дрожащими руками натянула старый пуховик на небесное платье, застегнула молнию. Она, упрямица, всегда барахлила, а сейчас застегнулась, словно по маслу.

И стою, в пуховике, платье, в кедах, к груди прижимаю рюкзак со своим барахлом. Рюкзак большой и тяжёлый, но в нем почти нет вещей – большую его часть занимает футляр из полированного дерева, единственный уцелевший осколок моего прошлого. Пытаюсь осмыслить – не выходит. Смотрю на выход, такой невыносимо далёкий, и понимаю, что не выйдет – там всегда дежурит охрана. Это вообще на редкость защищённое место… из кабинета вышел тот самый парень, телохранитель.

– Чего стоишь? – грубо поинтересовался он у меня. – Давай топай.

Схватил меня за руку, потащил на улицу. Тут – капли с неба. Такие холодные, отрезвляющие. Тут лужи, вода сразу же пробирается внутрь тряпичных кед, хозяйничает там, я поджимаю пальцы ног – теплее не становится. Меня запихивают в машину, захлопывают дверь, ревет двигатель. Я кручу головой, пытаюсь увидеть Черкеса, куда он делся? Но… везут в неизвестность меня в одиночестве.

Глава 2. Богдан

Наверное, первое моё воспоминание из детства это не мама, не какие-то важные события, это дом. Именно дом, хотя внешне он походил на самый настоящий средневековый замок. Мы приходили сюда раз в месяц. Было далеко, мы ехали сначала на метро, потом на трясущемся трамвае, потом ещё минут пятнадцать пешком. Тупиковая дорога упиралась в кованые ворота, за ними и был дом.

– Это наш дом, – говорила мама. – Настоящий, ничей больше.

Держала меня за руку. Матери я не помню, а вот слова её, ощущение моей ладони в её, помню отлично. Иногда становилось жарко, но я все равно держался, боялся выпустить мамину руку. Прижимался носом к прутьям, старательно смотрел.

Он был величественным, наш дом. Смотрел на меня забитыми глазницами окон. Тогда, в конце восьмидесятых, времени моих первых осознанных воспоминаний он был заброшен. Мама говорила, что когда-то здесь был музей. Потом – просто склады. Одно время его даже планировали снести. А на деле – даже вандалы обходили стороной его мрачную громаду.

– Он всех выживает, наш дом, – в голосе мамы удовлетворение. – Ждёт нас.

И я верил в это. В деда Мороза не верил, не верил в коммунизм, который все грозил наступить, а в итоге окончательно развалился, а в дом верил. Как и в то, что он должен нам принадлежать, да что там – принадлежит по праву. Все моё детство было полно этим домом, рассказами о нем, о нашей семье, которая когда-то была одной из самых влиятельных в этом городе. Крупицы воспоминаний, которые передавались из поколения в поколение, перетекали ко мне. Мама повторяла раз за разом, словно стараясь, чтобы я запомнил.

Мамы не стало в девяностом. Мне – пять лет. Я сам вызвал скорую, я это умел, мама научила, на всякий случай. Равнодушная тётка забрала меня с собой и отвела туда, где чертовски много детей и совершенно нет любви. А всем так её хотелось, этой любви. К новенькой нянечке, которая могла и хотела дать тепло, тянулось столько рук, что она не выдержала и уволилась. Видеть чужую боль постоянно под силу не всякому. А меня перевели в другой детдом, потом в ещё один… В другом городе.

– Я Черкесов Богдан Львович, – упрямо твердил я по ночам, шёпотом, свернувшись под одеялом с головой. Не знаю зачем, но система дала мне другие имя и фамилию, не хочу даже вспоминать об этом. – У меня есть дом, который меня ждёт.

Я пробыл там три года. Да, точно, мне было восемь, когда всех мальчиков от семи до девяти лет выгнали в актовый зал, и выстроили шеренгой. Нас много было – самый большой детдом в городе.

– Наверное, усыновлять будут, – авторитетно сказал тот, что стоял справа от меня.

Я в сказки не верил – время было голодное, а больших детей всегда брали неохотно. Но оказывается, сказки бывают. В зал вошла женщина. Она была пожилой, но старухой её назвать язык бы не повернулся. Она была красива. От неё пахло так сладко, что у меня живот свело голодным спазмом – вспомнились булочки с ванилью, что нам пекли на праздники.

– Это четвёртый детдом за месяц, – озабоченно сказала женщина. Голос у неё был странным, то, что это акцент я узнал уже потом. – Наверное, мальчик уже не помнит свою фамилию…

Я сразу понял, что речь обо мне. Слова, вдолблённые мамой, держались в детской голове на удивление крепко. Их было два брата. Два брата Черкесовых. Один смог уехать перед революцией, а второй пытался спасти любимую девушку и остался. Оказалось – навсегда, через несколько лет его расстреляли.

– Я, – громко сказал я, делая шаг вперёд из шеренги. – Я Черкесов Богдан Львович, у меня есть дом…

У женщины подкосились ноги, она едва не упала, я даже испугался, что она умрёт, потому что вспомнил вдруг – мама так умерла. Просто упала на кухне на пол. Бросился к ней, но даже не за неё испугался, а за то, что придётся здесь остаться. Детдомовская жизнь приучает к определённому эгоизму… сколько лет уже прошло? Почти тридцать. Теперь у меня все есть, и дом тоже. Тот самый.

Вышел из машины, стою курю. Дождик моросит, плевать – одно название. Сергей крутится вокруг со своим зонтом, что только раздражает, недовольно гоню его прочь. Мне нужно побыть наедине с домом. С громадой, окна которой теперь светятся.

– Холодно, – не унимается Сергей.