Золотая девочка, или Издержки воспитания

– Марина, откуда этот тон? Можно подумать, что ты разговариваешь с одноклассницей. Ремня давно не получала? Смотрю, ты по нему соскучилась. Будешь кататься как миленькая!

Мамин голос крепчал, как ветер в шторм, Маринэ опускала глаза и утыкалась носом в книжку. Неожиданным её союзником оказалась тренер Алла Игоревна, которая понимала, что в Маринином «неудачном» падении виновата она, на тренировке загнала девчонку, не давала отдыхать, а после падения с двойного акселя заставила встать и кататься, не обращая внимания на выражение Марининого лица. Алла Игоревна безоговорочно встала на сторону Маринэ (после такого перелома рука не будет подниматься вертикально, родители этого ещё не знают, и самое время попрощаться). С коньками было покончено, за что Маринэ была благодарна Аллочке.

На семейном совете ей было сказано, что кататься она худо-бедно научилась (Маринэ обиделась на «худо-бедно», но смолчала), а чемпионкой ей всё равно не стать (это уже удар посильнее), да она и не особо старалась (последнее было обиднее всего, Маринэ не выдержала и всхлипнула).

– Восемь лет козе под хвост! Восемь лет деньги на ветер! Порадовала родителей. Тебя же учили падать… За восемь лет не научилась! У всех дети как дети, а с тобой одни проблемы, за что ни возьмись, ничего не можешь!

(«Папочка, я могу! Просто я очень сильно устала, Аллочка на меня сердилась и орала, и обзывала, а аксель не получался, я с него падала, наверное, раз двадцать. Последний раз очень больно, и хрустнуло что-то, а Аллочка сказала– ничего страшного»)

– Так что коньки – дело прошлое, и не плакать надо, а думать о будущем. Мы тут с матерью подумали…Как снимут гипс, займёшься музыкой, в нашем доме пианино продают, и просят недорого. Инструмент хороший, импортный. Бе… Бехштекс».

Часть 2. Не комильфо

Музыкальный момент

«Bechstein» (Маринэ много лет вспоминала «бифштекс», и каждый раз это было смешно) и впрямь отдали почти даром, и для Маринэ наступили чёрные дни. Нет, она любила играть, любила свой старенький дребезжащий «бехштайн», и после того как выучила ноты и познакомилась со скрипичным (для правой руки) и басовым (для левой) ключами – дело, что называется, пошло. Ключ соль, ключ фа, ключ до и ключ ре стали для Маринэ не просто словами, диезы и бемоли больше её не пугали, а бекары не вводили в смущение. Выучить итальянские термины оказалось несложно, и всё-таки… Всё-таки это было ужасно.

Маринэ занималась приватно, как выражалась Маринина мама – то есть, три раза в неделю ездила к преподавательнице домой. Лидия Петровна жила недалеко, в двух трамвайных остановках от Марининого дома, но вот беда: она держала ротвейлера, а Маринэ с детства боялась собак.

Когда они с мамой пришли к учительнице в первый раз, Кинга заперли в ванной, он скрёбся лапами, пытаясь открыть дверь самостоятельно, и нетерпеливо повизгивал: ждал, когда его выпустят и разрешат обнюхать гостей. И Маринэ боялась: вдруг у него получится – открыть?..

В следующий раз Маринэ пришла к учительнице одна и… прилипла спиной к стене: на неё смотрели горящие глаза дьявольского пса-охранника Демьена Торна из «Омена» (книжку отец принёс из библиотеки, Маринэ проглотила её за три дня, потом перечитала ещё раз, потом ещё… и в первый раз порадовалась тому, что сломала ключицу и может без помех насладиться адреналиновой культовой мистикой, которая помогала забыть о жгучей боли в плече).

Лидия Петровна взяла её за руку и повела в комнату. – «Не надо бояться, он не укусит. Он к тебе со временем привыкнет и не будет так смотреть».

Так и повелось: Кинга выпускали из ванной через пять минут после прихода Маринэ («Кинюше там жарко, и вообще, он любит – в гостиной, а эту породу нельзя нервировать… Кинюш, лежи спокойно, ты же видишь, девочка тебя стесняется»), и все полтора часа она сидела на стуле с замороженной от ужаса спиной и думала – о рояле. Если его развернуть, между ней и Кингом был бы рояль… Как было бы хорошо!

– Святый Боже! – патетически восклицала Лидия Петровна. – Боже мой, Марина! Что у тебя с руками, кто тебе ставил руки? уж точно не я! Ты вся зажата, сядь свободнее. И держи спину. И не ложись на клавиатуру! Ты меня угробишь… Что-оо? Устала?! Часа ещё не прошло, не зли меня, Марина… Кинг!! Я тебе что сказала?! На место! Ты нам мешаешь заниматься. Большой уже, а ведёшь себя как щенок… Марина! Cядь свободнее и расслабься. Ты словно трость проглотила!

Но расслабиться не получалось: сзади сопел и топтался ротвейлер, недовольный тем, что хозяйка уделяет столько внимания длиннокосой девчонке, и держит её за плечи, и бьёт по лопаткам, а девчонка морщится (лучше бы Кинюшу по спинке шлёпнула, он любит), и за руку берёт… Нет, сие невыносимо! – И Кинг тихонько рычал…

В конце концов Маринэ не выдержала и пожаловалась отцу, но отец неожиданно принял сторону противника:

– Маринэ! Чтобы. Больше. Я. Такого. Не слышал! Как тебе не стыдно, такая большая девочка – и боишься домашнего пса. Завтра сходишь в зоомагазин и купишь ему подарок, мячик или собачье печенье, вот возьми деньги, купи на все. Он тебя полюбит, и вы подружитесь, вот увидишь.

Собачьи галеты были куплены и приняты Кингом с холодным достоинством. После часа занятий Маринэ полагался пятиминутный перерыв, которым она и воспользовалась для «налаживания отношений». Лидия Петровна тактично вышла из комнаты, чтобы не мешать. Кинг жевал, вкусно причмокивая, и смотрел умильными глазами. Маринэ вздохнула с облегчением.

Покончив с галетами, Кинг вежливо поблагодарил («Урр-рр, уфф!») – и полез к ней обниматься. От страха Маринэ залезла на рояль и поджала ноги. Кинг, царапая когтями драгоценный инструмент, пытался последовать за ней, Маринэ, онемевшая от ужаса, лупила его ногами по лобастой башке. Оба при этом верещали forte и даже fortissimo (итальянские муз. термины, обозначающие максимальную громкость звучания).

Прибежавшую из кухни на шум Лидию Петровну хватил удар. Маринэ за косы стащили с рояля, прочитали нотацию и швырнули на стул. Кинг за беспредел и непозволительную фамильярность был заперт в ванной на неопределённый срок. Маринэ играла полонез Огинского со слезами на глазах и жалела запертого в ванной Кинюшу (он-то в чём виноват?), поэтому сыграла очень музыкально и была прощена.

Эмоции на поводке

– Ну что ж поделаешь, со временем привыкнешь и не будешь так бояться. Лидия Петровна преподаватель от бога, консерваторию окончила, с концертами полмира объездила… Теперь вот вас учит, спасибо бы сказали лишний раз… А собака что, собаки людей не едят… Маринэ! Лидия Петровна очень тобой недовольна. Ещё раз такое повторится – накажу. Умей сдерживать свои эмоции, ты не маленькая уже, – сказал отец, прочитав запись в Маринином дневнике (Лидия Петровна, как истая служительница музы, ставила своим ученикам оценки и писала замечания в дневниках, которые родители обязаны были читать «под роспись на каждой странице»). Маринэ взяла себя в руки и держала эмоции, что называется, на коротком поводке.

Через год «поводок» не выдержал. Кинг, чьи объятия она так жестоко отвергла, помнил обиду и упорно не желал признавать Маринэ своей («Много вас тут ррр! ррразных, и все в «свои» норрровят, пррроходной дворрр устррроили из дома. А я – ррр! ротвейлеррр, а не пудель, мне перед дрррузьями стыдно! Р-ррр!»).

После очередного выплеска Кинюшиных бурных эмоций (схватил в коридоре зубами за пальто и повалил на пол, укусить не позволило воспитание) «приват-классы» закончились истерикой, которую Маринэ устроила родителям и проплакала весь вечер и полночи, не в силах успокоиться и перестать.

– Зачем столько слёз, ничего не случилось, он тебя не покусал, ты же сама говорила… Не нравится ездить за две остановки, будешь ездить за восемь, – сказали родители, и Маринэ вздохнула с облегчением. Потому что в восьми трамвайных остановках располагалась музыкальная школа.

После небольшого экзамена, который она выдержала с честью, тринадцатилетнюю Маринэ приняли в третий класс вечернего отделения (всего классов было пять, пятый – выпускной), удивляясь её музыкальности и техничности исполнения (Маринэ сыграла «Насмешку» Яна Сибелиуса, запутавшись в пассажах и находчиво пропустив в середине несколько тактов).

В пятом, выпускном классе она уже свободно играла его «Грустный вальс», «Юношеский этюд ля-бемоль мажор» Ференца Листа, и «Кампанеллу» – почти как Артуро Бенедетти Микеланджели (то есть это Маринэ так думала, поскольку амбиций ей было не занимать).

Больше всего ей нравилось сольфеджио («сольфеджио» в переводе с итальянского означает пение по нотам), потому что там была хорошая компания и можно было развлечься (о том, как они «развлекались» и что по этому поводу думали преподаватели, расскажу чуть позже).

Бабушка Этери

На летние каникулы её каждый год отправляли к троюродной тётке отца в Леселидзе, где у Маринэ было много друзей. В посёлке жили абхазы, грузины, осетины, украинцы и эстонцы, и взрослые называли Леселидзе интернациональным. Дети на национальность не смотрели, игры были общими, непонятные слова объясняли и вполне понимали друг друга, умудряясь знать несколько языков и изъясняться на всех.

У бабушки Этери (которая, собственно, не была Маринэ бабушкой) был свой дом на краю посёлка и большой тенистый двор, в котором росли бабушкины любимые гладиолусы и сиренево—лиловые ирисы. И огород был, и виноградник. Во дворе росло алычовое деревце и несколько хурмин (летом хурма ещё зелёная, незрелая, вырастет, когда Маринэ здесь уже не будет, уедет домой, в Москву), грядки с чесноком, луком и зеленью, за домом – виноградник, в котором поднимались по шпалерам виноградные жилистые плети, а внизу, вдоль шпалер, росли помидоры – места хватало всем.

Ещё во дворе был колодец-журавель, и Маринэ нравилось доставать из него воду, хотя это было нелегко: в высоком прыжке Маринэ взлетала на колодезный журавель и повисала на нём, сложившись пополам (она умела это делать – вперёд, вжимая колени в лоб и обхватив ладонями стопы, и назад, почти касаясь затылком икр, что было совсем уж невероятным зрелищем для поселковой ребятни и исполнялось на бис).

Маринэ весила непозволительно мало для девочки её возраста, журавель упрямился, не хотел поднимать из колодца ведро, а потом не хотел опускаться, но Маринэ не сдавалась и в конце концов научилась. Это была «война ласточки с журавлём», как шутила бабушка Этери.

Маринэ по привычке поднималась в половине шестого, к радости Этери, которой «внучка» помогала с огородом. Успевала и грядки выполоть, и гладиолусы полить из садовой лейки, и с подружками поиграть, и накрасить губы зеленой кожурой грецкого ореха (цвет держался несколько дней, хотя губы стягивало и жгло от йода, который был в ореховой шкурке. Но чего не стерпишь ради красоты!)

Ещё они с соседкой Маквалой и её близнецами Анзором и Анваром ходили в горы за ежевикой, и каждый раз набирали два трёхлитровых бидона. Ежевику съедали во дворе, за большим скобленым столом, запивая ягоды парным молоком. Маквала держала двух коров, бабушка покупала у неё молоко и делала творог, и не понимала, почему Маринэ категорически отказывается его есть и отчаянно мотает головой. Впрочем, сыворотку девочка пила с удовольствием – кисленькая, холодненькая, разбавленная колодезной водой, она незаменима в жару: питьё и еда одновременно.

Ещё они играли через ворота в мяч, по пять человек с каждой стороны, и наоравшись и напрыгавшись до изнеможения, отправлялись всей интернациональной ватагой к морю, прихватив с собой соседского Байкала – рыжую кавказскую овчарку, чистопородную и потому необыкновенно умную и воспитанную.

У Байкала своя история, которая заслуживает того, чтобы её рассказать: щенка, «грузинской» рыжей масти принесла в дом бабушка Маквалы. Свой поступок бабушка объяснила просто: она уже старенькая и скоро их оставит, а пёс вырастет и будет как память – о ней. И помощником будет незаменимым.

Так и случилось: бабушка умерла в том же году, а Байкал вырос красивым и умнейшим псом, сторожил дом и нянчился с близнецами, не позволяя им открывать калитку и хулиганить, но разрешая делать с собой всё, что им вздумается. Бабушкина памятка, рыжий мохнатый красавец Байкал, светлая тебе память.

Море было в двух шагах, от бабушкиного дома полчаса ходьбы. Перейдёшь Адлерское шоссе, держа Байкала за ошейник и чувствуя, какой он тёплый под густой и мягкой шерстью, – и вот оно, море! Купайся сколько влезет. Маринэ плавала как дельфин, и буйки замечала только когда плыла обратно.

Лёд не комильфо

Но лето кончалось, а вместе с ним «кончались» друзья, поскольку дома Маринэ было не до них, она ничего не успевала («Занимайся как следует, и в кого ты такая несобранная!»). С пятого класса в школе «пошёл» английский язык, который у Маринэ тоже «пошёл» и она самым серьёзным образом пыталась переводить Джона Китча на французский, тайком от всевидящих родителей. Получалось неплохо, и хотя дальше подстрочника дело не шло, Маринэ не отчаивалась. Ничего, потом получится.

В классе её любили – никто не мог перевести текст лучше, и Маринэ с удовольствием помогала одноклассникам, переводя оба заданных варианта, что называется, под копирку.

– Маринка, вот скажи, чего ты не умеешь? – спрашивала её соседка по парте, черноглазая Галя. Маринэ пожимала плечами и хмурила длинные брови.

– Машину водить.

– Ага, скажи ещё, что вертолёт не умеешь водить и самолёт. И катер!

– Самолёт не могу, а катер могу, я летом научилась. У Пятраса отец в яхтклубе работает, он Пятраса учил, и меня заодно научил.

– А он кто? Имя такое странное…

– Да никто, говорю же, сосед. Справа тётя Маквала живёт, а слева Яннис Густавович. Я по-эстонски понимаю немного, Пятрас меня научил, – похвасталась не любившая хвастаться Маринэ, и Галя посмотрела на неё с уважением. Тише воды ниже травы, а катер водить умеет! И понимает по-эстонски. Врёт, наверное.

Маринэ умела всё: плавала всеми известными стилями, играла на пианино «Dla Elizy» Бетховена на школьных вечерах, неплохо танцевала (Маринэ блестяще каталась на коньках, тренер честно отрабатывала деньги, а танцы ей ставил хореограф, Маринин папа заплатил ему за дополнительные занятия. Маринэ считала, что дополнительные занятия – это уже слишком, но её никто не спрашивал).