Экспресс-курс по русской литературе. Все самое важное

Самое выдающееся житие XVII века – автобиографическое повествование протопопа Аввакума Петрова, старообрядца, сосланного и впоследствии сожженного на костре (казнили его после того, как он написал резкое письмо царю Федору Алексеевичу, в котором критиковал его отца, Алексея Михайловича, и патриарха Иоакима). Протопоп дерзко назвал свое жизнеописание «житием», ставя себя в один ряд с апостолами, мучениками и исповедниками христианской веры. «Житие протопопа Аввакума» – одновременно и книжный текст, написанный священником, полемизирующим с оппонентами об основах вероучения, и живая история жизни обычного человека, рассказанная разговорным русским языком – иногда грубым, иногда возвышенным, но всегда сочным и выразительным. Протопоп повествует о том, как боролся против реформы патриарха Никона, как был сослан на Дальний Восток, а потом заключен в земляную тюрьму в Пустоозерске.

Русская литература пока еще не видела ничего подобного: в нее врывается мощная, яркая, сложная личность с исключительным характером, которая подвергается страшным испытаниям. Протопоп – человек невероятной духовной и физической силы: прогоняя скоморохов, к примеру (зачем он их прогонял – читайте ниже в главке, посвященной театру), он отнял у них двух медведей, одного из которых зашиб, а другого отпустил. Его много били до полусмерти, и он всякий раз отлеживался. На исповеди, слушая рассказ девицы о блудных грехах, почувствовал, что разжигается к ней страстью – и поэтому положил руку на свечу и держал ее на огне, слушая исповедь, чтобы отвлечься от грешных мыслей.

В «Житии протопопа Аввакума» история старообрядчества переплетается с трогательной семейной историей, с впечатляющими картинами русской жизни – со всеми подробностями. Невозможно забыть поразительный диалог протопопа с исстрадавшейся протопопицей, упавшей и придавленной другим таким же несчастным: «Я пришел, – на меня, бедная, пеняет, говоря: “долго ли муки сея, протопоп, будет?” И я говорю: “Марковна, до самыя смерти!” Она же, вздохня, отвещала: “добро, Петровичь, ино еще побредем”».

Протопоп великодушен: он не проклинает, а жалеет своих мучителей, даже как-то ласково называет их дурачками («Что собачка, в соломке лежу: коли накормят, коли нет, мышей много было, я их скуфьею бил, – и батожка не дадут дурачки!»). О воеводе Пашкове, главном своем гонителе, писал: «Десеть лет он меня мучил или я ево – не знаю; Бог разберет в день века».

Он рассказывает и страшные истории о том, как его били, как один из его врагов ему в ярости два пальца отгрыз. Но рассказывает и трогательную историю о черной курочке, которая каждый день приносила семье по два яичка – и дети не умерли с голоду, пока брели по этапу. И тяжкие подробности ненужных мучений, которым подвергали самого протопопа и его семью. И восторженно описывает Шаманский порог на Ангаре, к которому пришел пешком – измученный, еле живой – и не смог не восхититься: «Горы высокия, дебри непроходимыя, утес каменной, яко стена стоит, и поглядеть – заломя голову! В горах тех обретаются змеи великие; в них же витают гуси и утицы – перие красное, вороны черные, а галки серые; в тех же горах орлы, и соколы, и кречаты, и курята индейские, и бабы[17 - Баба – пеликан.], и лебеди, и иные дикие – многое множество, птицы разные. На тех горах гуляют звери многие дикие: козы, и олени, и зубри, и лоси, и кабаны, волки, бараны дикие – во очию нашу, а взять нельзя!»

Надо сказать, что именно в XVII веке в литературе появляется та самая – неизвестная прежде Россия: южное море и северное море, Урал, Сибирь, Забайкалье – только что присоединенные, еще не совсем освоенные; именно тогда становится понятно, какая это огромная страна, сколько народу ее населяет. Именно сейчас за перо берутся жители во всех концах этой большой страны. Все только начинается.

В новом сложном мире

Литература секуляризуется – обмирщается, становится светской; читателю важно получить не столько наставления к добродетельной жизни, сколько ориентиры в изменившемся мире.

Христианский мир, частью которого была Россия, тоже переживал тяжелый кризис. Распалось прежнее окружение, в котором существовала древнерусская культура, ориентированная на Византию и южнославянские страны. Византийская империя прекратила свое существование после падения Константинополя, Османская империя подмяла под себя земли, ранее принадлежавшие близким по культуре и вере народам. Выбор, который стоял перед Русским государством, был, по сути, цивилизационным: либо претендовать на центральную роль в христианском мире в духе концепции «Москва – Третий Рим», либо отстаивать свою культурную самобытность и древние традиции, не претендуя на религиозное господство, либо идти на сближение с Европой. В XVII веке Русское государство было вынуждено обратить взгляд на своих ближайших западных соседей – на Украину, Белоруссию и католическую Польшу. Этот выбор стал практически неизбежным после перехода под российский протекторат Левобережной Украины, пронизанной польским культурным влиянием. Именно новой ориентацией на Европу через украинско-польское посредничество определяется многое в русской культуре XVII века.

До сих пор литература – за редким исключением – была неторопливым, спокойным монашеским занятием. Монахи поучали, вели хроники, повествовали об исторических событиях – и голос автора мог быть голосом взволнованным, но смотрел этот автор на происходящее с точки зрения вечности, с некоторой дистанции. Даже тексты о непосредственном опыте автора содержали обильные отсылки к Священному Писанию, задумывались не только для того, чтобы рассказать о чем-то, но и воспитать, просветить евангельским светом.

В XVII веке за перо берутся все, у кого есть насущная необходимость что-то прямо сказать читателю, – в этом веке едва ли не каждое сословие рождает своих писателей. Прессы еще нет – а стремление убедить, привлечь на свою сторону, разумеется, есть: век потрясений, бунтов и самозванцев требует постоянного поиска союзников и сторонников, объяснения сложных ситуаций, призывов к действиям. Автор ведет прямой разговор с читателем в своих грамотах. Так рождается публицистика XVII века